Профессор тоже проявил знание Горация и закончил почти по-гречески:
— Маного творится грэхов и внутри, и внэ стэн Илионских.
Посмеялись, замолчали, работали.
«Хобби у меня не резные иконостасы. Хобби у меня секретные лабо…»
— Бози тха! Анчорни! — зарычал Копелян.
Лузин повернулся, часто моргая. Степан вздёрнулся. Профессор приказал быстро убираться.
Ассистент взорвался: что за тон, к чему общейство дрейфить?
— В программе овчарка. Вот где западня была, дра мере! Уходите! Быстрей! — накидывая художнику на шею лямку сумки и толкая в поясницу. — Мэк хэмарэ харэ кэгеци посэ иск ми кани хелок чен кара ани!{ (арм.) один дурак бросит камень в яму, несколько умных не могут вытащить.}.
Степан рявкнув: «Вассер! Буксы горят!», чухнул по проходу. Бежали, но руководитель явно приотставал. А когда заскочили в подсобку, профессор приказал:
— Кожух на мэсто и умрите! — захлопнул дверь, оставшись на той стороне.
В последнее мгновенье Степан заметил за матовым стеклом метнувшиеся тени с зонтиками и движение профессора в сторону от двери. Он отвлекал.
Счет шел на секунды. Затолкались в трубу, притянув кожух на место, замерли, прислушиваясь. Стон двери, кто-то заглянул в подсобку. Снова стон. Их не заметили.
— Враги заавтоматили. Не зонтики это были, а автоматы, печёна мать!
Лузин впереди урчит:
— Варвары владеют этими посевами. Ёб… понские…
Первым — сто дорог, последним — одна. Хорошо хоть одна единственная осталась проигравшимся вчистую.
Степан снова взялся за стишки:
— На мягкой кровати лежу я один, в соседней палате кричит армянин.
Спустились к Москве-реке, умылись, сели на ступенях, тягостно обдумывая одно и то же.
— Что-ж… Я домой. Жена потеряла. А ты?
— А что я? — сжав кулаки до твердости лесного ореха, сблажил художник. — Я как все. День пропал не зря. Еле-еле Елизар едет-едет на базар. Но с базара, но с базара не догонишь Елизара. А нитку выкидываем, к свиньям собачьим!
В Воробьевском лесу враз заорали первые утренние птицы.
И пьяные звезды на небе не могли проморгаться.
— Не играйтесь сосудом египетским! Покакуньки в нём, простите уж.
На подоконнике — пивные бутылки, употреблённые за день, прошедший с момента, когда профессор бодро вскричал: «Драпайте!». Уговаривал себя: «Не так всё плохо. Копеляна обкатают и выпустят. Подумаешь, дела: задумался в отхожем месте, да вышел через шесть часов поиграть на компьютере в «Тетрис». Рассеянный же с улицы Басеянной. До Лузина не доберутся. Происки органов отобьем: морду тяпкой, техничкам работам. Но на душе всё равно гнусно. Саданул пивка.
— Прогрызла как-то ночью мышь дыру в корзине и тут же угодила в пасть змее, которая лежала там, кольцом свернувшись, голодная и без надежды на жизнь, — пустую бутылку к подружкам, выдрал из картонки новую. — Наевшись, ожила змея и выползла на волю через дыру, проделанную мышью. Видите?! — с бутылкой обращаясь к бордельно пошумливающему внизу городу. — Судьба сама хлопочет, о том, чтоб нас сломить или возвысить. Водки!
Сбегал в мастерскую, нашёл бутылку, выключил раздражающий свет, снова на балкон. Выпив водки, окончательно утвердился в понимании того, что его терзало. Сколько усилий, азарта, а дело-то просрали. Степан считал, что он написал за свою жизнь три шедевра. И ясно представлял себе, что то, за что ломались учёные, верно, было таким же шедевром, пусть в заумной для него сфере. Жалко интеллектуальный продукт.
Что-то у водки сегодня КПД низкое. Принёс столовую ложку, свечу, спички. Следующий экзерсис. Зажег фитиль, накапал на перила парафиновую слезу, поставил в неё пяткой свечку. Наливал в ложку водку, подогревал до кипения и, обжигаясь, выпивал раз за разом.
Во, совсем другая шибанутость, Коофицент Пьянящего Действия, повысился. Встав в стойку, сделал по Москве мощный удар. Столица ответила милицейским воем у смотровой площадки.
— Не нравится, гоа? Не будем мы играть в дэми-жё. На тебе! Цукими — любование луной. Тебе тоже на! — луне по скуле, где итак вылезли обширные синяки. — Юкими — любование снегом. Уссусь, но не покорюсь!
Кажется, отпускало. Чего хотел — того добился. Настроение вроде ничего: розово-прыщавое.
— Люблю я вас, мегаломаны, идеалисты армянские, хи-хи-хи. Инженю!
Влепив прощальную оплеуху, замер, глаза навыкате, хоть иголкой прокалывай.
— Ослоумие! Бедная мать, обосранные дети. Мизерабель!
Вспомнился ему неожиданно суд над гусем. Лес, студенты, адвокат, общественный обвинитель, окосевшие присяжные, вердикт: Виновен! Приговорить к отсечению головы с последующим увариванием. Девушки, погуляйте пока. Палачу стакан водки. Извиняй, гусик. Се ля ви. Какие мы жестокие, русские! Наливай. Закусывай.
Куда себя приделать — непонятно. Пьяно, веселовато, уныло и устал. Винегрет. Затанцевал, виляя попкой.
В окне мастерской — первый зритель.
— Уронил лицо — подними.
Пока танцор коченел в ступоре, зритель перешагнул через бутылки и спрыгнул на балкон.
— Аби…гель?! — прозаикался. — Корабли лавировали, да не выла-ли-лавирова-лили…
— Я пришла смотреть картины. Ты ведь приглашал.
— Натюрлих же… двести тонн! Ой мама, отсохни рукав! Оп-пэрэсэтэ-э…
Дерганул из картонки бутылку, высосал жадно, скашивая глаза на девушку. Восторг полный, как его подловили! Качнулся в сторону, качнулся в противоположную, стабилизировался. Кипяченая водка действует подобно шампанскому или глинтвейну: пять минут свинья свиньей, потом снова джентльмен.
— Как я обожаю эти осложнения!
На что получил:
— Какой ты однако эротичный. Танец живота в фонтане. Вибрируешь, пьешь? Смотреть противно!
Как достойно ответить? Степан ответил соответственно:
— Коньяк — напиток героев. Пиво — напиток рабов. Кефир — напиток богов. У вас кефирчика, случаем, не…
И получил ладошкой по щеке. Несильно, но обидно.