— Ещё получишь, воркоплёт! Ты знаешь, что к нам с обыском приходили?
— У-у-у, — скорбно. — Шанцы-манцы-обжиманцы-колошманцы. Что же ты хотела, сластёночка? Сама видишь, что получилось. Карамболь с папенькой… Послушай сюда, девушка. Наш дворник Лесандр Геростратович говорит: «Пусть сердце мое будет старым деревом, которому не грозит, что его будут резать ножом и покрывать лаком».
— Надоел ты мне, алкоголик!
Он алкоголик?! Да, он выпил. Но выпил не от хорошего настроения. Ему его изуродовали. И именно тогда, когда занимался делами, до которых художнику, как слепому до живописи. Бей быка, за то, что не даёт молока.
— Успокойся.
— Успокойся… Да я спокойнее стога сена! Вожусь чёрт знает с чем на общественных началах, и я же еще виноват в том, что застреваю личностью на чёртзнаетсчемности.
Абигель словно отряхнулась от всех этих неприятностей, вздохнула:
— Скучно-то ка-ак.
— Скучно, эхма! Наш дворник грит, — помавая шуйцей и десницей над ушами и предусмотрительно не приближаясь ближе вытянутой руки собеседницы. — «Как это скучно сто лет без движенья в воду смотреть на свое отраженье.»
— Пойдем картины смотреть.
— Картины..? А, да! Я ж приглашал надысь. Милости прощу… э… просю милости… ну в смысле — прошу. Ыскусство — высшая форма освоения мира, — врубил в свет. — Моментик, сейчас разверзнем, — пошел дугами, растаскивая из пачек вдоль стен полотна. — Вуаля! — повел рукой вокруг. — Проведем сортоиспытание.
Абигель попросила водки. Степан в некотором роде обрадовался. Раз пьют, так и он оправдывающе — слегка выпивший человек, правивший настроение. Нашел на балконе бутылку, но возвращаться не спешил. Задрав голову к угрожающе наклонившемуся шпилю, требующему, наверное, самого серьезного ремонта, глубоко дышал, прочищая мозги. Прочистив мало-мало, вернулся, подал чашку и с удивлением смотрел, как она по-мужски выпила, не поморщившись.
— Скажешь что-нибудь про картинки?
— Скажу. В них мало секса.
Степан хохотнул. Картин, распушенных из пачек, было много, но Абигель прямо прошла к «Старому старому богу», одному из трех его внутренних шедевров. Небольшая работа, среди других не выделявшаяся ни яркостью, ни техникой, рыло какое-то с языком до ключиц и грустными а ля глазами. Только сам живописец видел в сосуде драгоценную материю, принимающую форму сосуда. Качество для себя. Не для вечно случайных советских зрителей же.
— Ты умный человек. Но хитрей я не встречала.
Хитро-умный художник поддомкратил бровями, выражая тектоническими складками лба свое удивление.
Помилосердствуйте. Не хитрый, но брезгливый. Когда столько времени трачено, чтобы фортифицировать себя элементами просеянного сущего, глупо открывать врата кому ни попадя. У него в пустоте, в надёжном закоулке отлёживательная фортификация заныкана безпрописочная. Нужно дистанцировать праздношатающуюся публику. Особенно если это народ советский. Куда народ советский вмешивается, оттуда лично Бумажный автоматически вымешивается. Не так сё называется. Не хитрый. Всего лишь обороняющийся солдатик за родными стенами.
Как-то его доедают. Он такой бело-пушисто-безотказный. Наверх, вниз — пожалуйста. Куда еще — вбок? Очень удобный мальчик, а с него стружку снимают. Только с какой стати?
— Ты вроде чем-то недоволен? Обиделся?
Следовало бы обидеться, да не в его это характере. Себе дороже. Душевный дискомфорт только опостылел. Зато опьянение исчезает, что называется, стриженая девка косы не заплетет. Даже с большей скоростью: лысая девка косы не заплетёт.
— Мне кажется, ты превратно истолковываешь события. Во всём этом лично я — не пришей кобыле хвост.
Объяснять не стал, что ему стоила безопасность их шайки-лейки. Картин теперь не пишет. Не жертвенно разве? Однозначно жертвеннее жертвы панкующей девки пожертвовавшей косу.
— Не оправдывайся.
Да как не обороняться? Все так. И Степан защищался напускной простотой. Многим казалось: открытый душевный парень, коммуникабельный. Неплох приударить за девочками, потрещать крыльями, не затискан трезвостью, жестокой, как парижские полицейские, не прочь элегантно похамить в честной компании, иногда бывал пошловат по спецзаказу. И внешне всё с проскальзыванием, без замучивших пропасть интеллигентов тягомотных комплексов. Плохо? — вались конем. Хорошо? — дайте куснуть.
Надоел художнику дурной разговор. Не разговор — тявканье. Абигели, похоже, тоже. Собрали холсты снова в пачки, после чего попросила рассказать по порядку.
— Намучился я с ними. Лучше грозный царь, чем семибоярщина.
Под семибоярщиной подразумевалась беспечность учёных. Понятно, кто был царь-контролер.
— Когда предложили ломануть лабораторию, я даже не знал, как реагировать. Вход им в антимир подавай. Пофессор даже утверждает, что он с подсветкой, как мой нос, хех! Это дерьмо на шпиле обнаружилось. Их, вообще, как грязи. Просто первую обнаружили. И взбесились. Пушка им резонансная занадобилась… Видишь, чем закончилось? — вздохнул, подумал: «Сам здоровьем скудаться стал. В затылке чешется. От озабоченности по поводу происходящих событий».
Абигель задумалась. Степан же разглядовал лицо девицы. Конечно, анофлексная штучка. Но красивая какой-то негражданской красотой. Волосы такими не бывают. Нежный болезненный овал. Греческий нос. Классическому художнику нос особливо ласкает глаз. Глаза сощуренно-невозможные. Капризный рот. Приоткроет губы — сейчас скажет, и снова закроет — обойдетесь, обманула. Да глицериновые движения, будто живет на Юпитере с многократной тяжестью.
— Аби, ты откуда?
Реакция у девицы тоже аномальная. Взлетела над ним.
— Не занимайся психоложеством! Пошли в жопу, если не понимаете, что таких людей трогать нельзя!
— Но отец сам же…
— Какой у приемной дочери отец?! Я — а ля Копелянка, чёрт бы вас побрал, дурундаев!
Несправедливо. Ушел на балкон, пробормотав:
— Что за Завал Петрович?
«Дурундая нашла. Дурак проспится, печенюшечку покушает. Дураки в цирке неплохо зарабатывают. Ты слазай в секретные упокои, узнаешь тогда, почем фунт стерлингов! Когда дурак умен? Когда молчит. А я ваще не вякаю. Резонансные пушки только ворую, делать мне больше нечего!»
Москва сдурела в последнюю пятиминутку перед ночным обмороком. Город наполнился конвульсией. По хребту метромоста с воем и проблесковыми маячками скатывалась спецколонна. На смотровой площадке бешено фотографировались. С автоматной скоростью мелькали вспышки. Под ним, на лестнице главного входа, играла молодежь, выкрикивая азартные лозунги. Даже не азартно, а почти истерично, даром что молодежь. Над ним шаркнул по небу патрульный вертолет. Взревев на развороте раскаленным мотором, упал куда-то за реку.
Сердце остановилось. Девушка в этой мороке незаметно подошла сзади, прижалась щекой к его плечу.
— Извини. Нервы это.
Красивым девушкам не надо извиняться. Её пальцы скользнули к левой стороне груди, раздвинули рубашку, кожу около соска, и трогали сердце художника, переставшего караулить свои границы.
Степан медленно повернулся, они оказались лицом к лицу. Настолько рядом во внезапно наступившей тишине, сменившей, провалившиеся под землю, урчанье и грохот города, настолько близко, что уже ничего не оставалось делать, как поцеловать юпитерианские губы. Глаза ещё её — океан без дна. Броситься в него и тонуть, тонуть…
Потянула в мастерскую. Художник понял, они уходят в город, валяющийся внизу в обмороке.
— Для нижней деки Страдивари использовал весла затонувших галер.
У ассистента взгляд мечтательно-рентгеновский. Похоже, додумался до чего-то интеллектуал. Лузин продолжил с невозмутимостью пражских гвардейцев, охраняющих свои Градчаны:
— В нижней деке живет душа смычковых инструментов. Не в струнах из воловьих жил. Всему своё место и время.
Они сошли на конечной остановке автобуса в Немчиново, прошли по Сетуни и устроились на берегу среди бесстыжих в своей наготе берез. Переносить напластовавшуюся тягомотину в городе стало просто тошно, затем необходимо пообедать, наконец, не зря его альбинос ангажировал. Ну да пусть созревает. Посмотрел на небо, прошептал:
— Птицы кружатся в пустоте небес. Благодаря пустоте превращенья совершаются без конца.