— Съешь с удовольствием, сёгун. К чему мешки крови? Потом объяснимся.
Ученый очнулся, засмеялся.
— Почувствовал, сейсмограф?
— Что тут чувствовать? В воздухе пахнет крысой. Еш калорозо.
Римляне тоже сначала предпочитали трапезничать калорозо, дословно — одушевленно, с огоньком. Потом — в сенат, Цезарей резать.
Мясо таяло во рту. Поджаренные шкурки вафельно похрустывали при укусе. Хлеб ломали руками и запивали томатным соком.
— Вкуснятина!
— А то! Я бы даже развил тему. Можно в излишества пасть многозубую впасть, — поволозил ладонью по траве. — А можно травой жить, цветочками: рассвет — зацвёл, закат — заснул. Не метаться, озабоченным до невозможности, как бы окружающим радость причинить, — цыкая зубами. Зубы хоть стоят плечом к плечу, как коммунисты, но между ними волокна опортунизма всяко разно пролезут. — Ладно, какая будет интродукция?
— Ждешь неприятностей?
— Не в этом дело. Голодные льнут друг к другу, сытые разбредаются.
— Мы-то пообедали. Разбредаться будем?
— Не окучивай. Не разбредёмся, а сольёмся в брежнево-хонеккеровском поцелуе до синяков.
Лузин оглядел товарища приязненно. Когда нельзя было положиться на сибиряков? И начал помалу. Кандидата уже трясут капитально. Как давно ассистирует Копеляну, точки пересечения профессиональных интересов, проявление неконфиденциальной информации, прочее. По вопросам о физической форме шефа ясно — они добрались до их пролаза. И сильно сомневаются, что профессор был способен так солировать. Они ищут помощников. Понятно, кто на почетное место первым корячится.
— Но антенной пока не интересуются?
— Пока нет, слава Богу.
— Ну, и слава Богу, бес ему в ребро!
— И слава Богу, что не догадались, — посмотрел на художника препревнимательно. — Поэтому нужно успеть сделать самое главное.
— Хватит мочало жевать, — надоело Степану вступление. — Выкладывай!
Лузин вздохнул, взял ветку с последней колбаской.
— Я не хочу. Будешь доедать?
— Буду. А ты говори, клоподав.
Пока художник ел, ученый читал ему:
— Маленький мальчик со сломанной ножкой кушает суп алюминевой ложкой. Ласково смотрит мамаша на сына: когда ты нажрешься, хромая скотина?
«Язви его в душу, мальчика-жуайё! Юморит ещё.»
— У меня, мамаша, в детстве рука была сломана, а не нога. И не тормозись, глаголь дальше, сладкоглаголивый.
Лузин упал спиной на траву.
— Я понял, что смогу сам, без Нарцисса, забрать линзу. Надо разрубить гордиев узел.
Степан что-то в этом роде и предполагал.
— Разрубишь гордиев санузел — нанюхаешься потом. Хорошо, говори.
Ассистент заговорил о том, что времени не осталось, что-де в любой момент на загривок сядут, о том, что срочно нужно восстановить статус-кво, вернув клеммы в старые гнезда. Сигнализация в таком виде — улика. И главное. Знает ли художник, какой единственный путь прогресса? Степан знал как смешивать «цитроновую» с «зеленой ФЦ» и что крайне нежелательно разбеливать «краплак». Также знал, как можно лисировать «волконскоитом» по сухому и фактурить «марсом», а единственный путь прогресса не знал. Как-то прозевал, хотя и читал Конфуция там, древних греков. Конфуций брыластый с полоротыми греками, видать, тоже не знали. Поэтому и Степана не известили.
— Единственный путь прогресса — опровергать самого себя, — важно произнес Лузин. Еще и потряс пальцем в эмпиреях: мол, обратите внимание: мысль не фрагментарная.
— Бурные продолжительные аплодисменты. Экий вы, батенька! Ну дак кому копыта выломать?
Лузина осенило. Чем является резонансная пушка? Торт. Дорогущий юбилейный. А есть же оборудование демократичнее. Не торт, а торталетка. Есть у него такая.
Степан решительно прервал. Не надо было им в лабораторию лезть? Спросил, теперь сам уже вглядываясь напротив препревнимательно. И всё ему стало ясно по этому блудливо вильнувшему взгляду. Колотить языком по дёснам можно как угодно, но на практике имеется чаще минус, чем плюс. Подавится торталетка инфернальным интимчиком. И вообще, кто наступает на грабли дважды, скажите пожалуйста? Художнику больше всего не нравится, что нет свободного маневра. Наверное, можно было не подметать коленями кабелеводы. Собирали бы прибор в надёже из консервных банок месяц, год, сколько нужно. А потом бы сели на потную кобылу и ускакали в степь. Тут бы им была и страховка, и результат, и движение, и эротика, и подноготная естества. Но Лузин замечания пропустил мимо ушей. Ещё раздражается:
— Должна она схавать!
— Успокойся. Съест так съест. Я ведь не разбираюсь. Просто чувствую, — потянул носом воздух, показывая — чуешь? пованивает. — Ладно, говори откуда беды ждать, замышленник?
Лузин когда сердится, губы у него становятся восковыми. Вспомнить Красноярск. Они только познакомились. Тогда еще аспирант, купил у него картину. Степан провожал до стоянки такси. Налетело дутое, заверещало: «Пропустите! Опоздаю!» Кульками шмыр-шмыр, картину на пузо своё стратостатное, да об угол дверцы. В картине дыра, у Лузина губы восковые, а тетёхи той будто не было. Степан тогда другую картину отдал, уже не за деньги, подарил. Так и подружились.
— От тебя ничего не скроешь!
— Говори тогда! Тряхнем стариной. Главное, чтоб не отвалилось.
— Чтобы сбросить линзу в рот пушке, нужно антенной по-настоящему ожуравить.
Начало-ось! Предбанник заперт, сигнализация работает, тут антенна сама по себе вдруг — хрясь! Спутники — винтом, специалисты на уши, космофлот на ноги, милитаристы, жирующие в космосе… И живописец под полом пишет пейзаж, называется — «Гром среди ясного неба.» Зурст!
— Кормишь крокодила короткой сосиской в руке, потом чистишь ему зубы уцелевшей.
— Хорошо, а что ты предлагаешь?
Да Степан Андреевич, собственно, ничего не предлагает. За него уже в начале первого тысячелетия римский стоик предложил: «Не желай, чтобы всё происходило, как ты хочешь, но желай, чтобы происходило, как происходит, и будет тебе в жизни хорошо».
— Так ты предлагаешь вообще ничего не делать?
— Я предлагаю делать, но по-умному. Согласись, корова не даст молока, пока сена не нажрётся.
Лузин вроде бы согласен и даже своей соломой кивает.
— Умец какой! Не надо быть Холмсом, чтобы догадаться — кто был последним в туалете. Сидка внизу — женщина, сидка наверху — мужчина. По обоссаностям тебя вычислят мгновенно, Гордей Гонорович.
Но Гордей Гонорович, продолжает настырно: