Степан покачал головой. Давит его, понимаешь, авторитетом, не вспотеет. Художник такой напор видел только у цыганки, когда она вязалась к нему по поводу долголетия. Опомнился уже тогда, когда денежки перекочевали из кармана в бюстгалтер гадалки, а линия жизни ушла с ладони через плечо по ноге в ботинок. То, что дело нужно закончить — ясно. Но шилом море не нагреешь. Кто пальнул антеной — специалисты не найдут? Сколько их там вообще таких умных?
— Семь сотрудников, — морщится Лузин.
— Во, я умерла хохотать! Огромное количество! Обблююсь сейчас. Ты ж ходишь последнее время с блаженной улыбкой, все оборачиваются, будто золотые ковчеги фараонов нашёл.
Лузин вспетушился. Еще бы ему не петушиться. То, что план его шит белыми нитками, он сам знал. Паутинками шит самого последнего микроскопического паука.
— Да плевать! Я дело доведу до конца!
— А мне придется мылом ноздри закрывать, отбивая зловредный запашок, — развалился на траве-мураве. На небе болталось голое, без нижнего белья облаков, солнце. — Я так устал, Гонор Гонореевич, что даже нет сил набить тебе морду, — допил томатный сок и откатил бутылку. — Вы мне тех пастухов напоминаете. В тундре меня пельменями собирались потчевать. Мясорубки нет, так вся семья, даже старуха с одним зубом, оленину жуют и в тесто заворачивают, — в этом месте ассистента передёрнуло. — Сколько повторять? Закажи мясорубку по рации, сложимши в башню умиротворения своё всечасное нетерпение, дождись вертолета и далее, без надрыва. Ай, надоело слону яйца качать!
Лузин тоже, похоже, выдохся.
— Что я, правда, банный лист до задницы… Гранд мерси за иваси и забудем.
— Светская ты морда. Забудем… — подняв пальцы к глазам. — Песок сеять — кактусы собирать. Степашка-замарашка.
— Это чья же поговорка? Мексиканская?
Русская. Глянул на грязь под ногтями и сочинилось.
Утка, сидевшая в метре от мостовой опоры, встала, и показалось, снесла хрустальное яичко. На самом деле, блеснуло заиленное донышко разбитой бутылки.
Вернулись на автобусе к метро, ещё пошушукались. Степан подумав об алиби, позвонил. Маша готова была исполнить всё, о чем он просил. Если кто полезет с вопросами, отвечать следующее. Типичный дилетантизм, но лучше так, чем ничего. Мудрость ведь тоже обгорелая палка. Что утешает в какой-то мере.
Пошапковались в метро, и Степан в заключение перевернул в гробу Конфуция:
— Благородный муж, Ивар Игоревич, живет одиноко, но в согласии со всеми, а низкий ищет себе подобных. Низкие мы мужи, скрытные, шибко секретные совместники.
Гильотина дверей схлопнулась, электричка пошла. Лузин же заговорил по-французски:
— Значит, пойдем до конца, художник. Жюск а ля фэн!
Они продолжали рискованную игру. Подготовились вроде неплохо. График работы и отступления выверен со скрупулезностью, понравившейся бы фармацевтам. До решающей ночи остался вечер, и Степан прикидывал, как его приговорить. Но сладилось само. Сначала позвонила Маша, уточнила деталь в их плане, потом Вильчевский, («Ты что там сексом по телефону занимаешься, всё занято? Если ещё заикнёшься, чтоб я купил женских тампонов — убью!»). Иван тогда подарил Томе букет, в котором она обнаружила пачку тампонов («Раньше кавалеры дарили дамам цветы, внутри открытка со стихами и приглашением съездить в Париж, а в наше время в букеты вкладывают предметы гигиены. Какая деградация!») В заключение пригласил в Центральный Дом Художника на вернисаж. Узнав о невозможности для Степана занимать вечер глобальными мероприятиями, рассказал матершинный анекдот и попрощался. Когда с кофейной чашкой бродил по балкону, в мастерской снова зазвонил телефон. На этот раз была Абигайль.
— Ты у себя? Я сейчас приеду.
— Зачем? — машинально спросил.
— Не груби с плеча и дождись меня.
Выдув губами свистульку, ушел на балкон коротать время, размышляя плавно по-над городом. Он думал о Сибири с её освежающим морозцем, когда слюна во рту замерзает, об охоте, по которой соскучился, о двоюродном брате, тоже охотнике, забранном медведем. Вспомнилось его «столпничество» в пятилетнем возрасте. Лазил по забору, да свалился, зацепившись ботинком за гвоздь. Древний дед потом колотил клюкой в ворота и кричал: «Эй соседи, у вас там на штакетнике летучая мышь мается.» «Вот же порода!» — посмеивались родственники. В самом деле: висит вниз головой, кряхтит, мордашка пунцовая от натуги, но на помощь не зовёт. А когда через полчаса постучала девушка, в ностальгическом настроении, с бутербродом в руке, пошел открывать дверь. Случайно откусил так много, что Абигель сказала:
— Давай поцелуемся?
Чем смутила. Прожевав и проглотив, заоправдывался в том плане, что: кишка кишке бьет по башке. Целый день не было времени поесть.
— Это плохо, — показала Абигель на бутерброд.
Плохо, всухомятку питаться, не понял Степан? Нет, плохо вообще питаться. Растолковала. Сексом не стыдно заниматься, а пожирать органику — плохо. Безобразный физический процесс: кусать, жевать, давиться, отрыгивать, прикусывать язык, выделять слюну, переваривать, выковыривать мясо ногтем из межзубного пространства… Задуматься только: то, что кушается, вполне ещё может казаться пищей, но грань очень тонкая. То, что сьедено час назад пищей не будет считаться при самом благоприятном раскладе. Вчерашняя же пища имеет свойства неожиданные: она быстро движется, и движется одновременно в разные стороны, также приобретает свойства физической волны и проникает всюду, через материалы любой толщины и прочности. Фикалёшечки-то.
У Степана от такой интерпретации брови домиком, а Абигель прояснилась лицом и засмеялась. Пошутила она. Что так перепугался? Кусай же.
— Ну, знаешь..! — пошел к кофейным принадлежностям. — С твоими шуточками, правда, кусок в горло не полезет. Что случилось?
— Что может случиться, миленький, кроме того, что уже случилось. Скажи честно, что поделывает Ивар Игоревич?
— Кому это интересно, Аби? Работает.
Женщина умела обращаться с мужчинами. Взяла его пальчиками за подбородок, повернула голову к себе. В глаза смотреть! не буквой Г. Она ведь не просто спрашивает. Её снова терзали органы и вопрошали на этот раз про Лузина. Его подозревают и если опять что замышляется…
— Ну, Аби… — завырывался.
— Не Аби, не Аби! И отцу будет хуже и у того шпендрика тараканы в голове, и сын, мечтающий о космосе. Пиндюлей бы вам наставить, виновники своей жизни!
Тараканы в голове многим нам знакомы. Только он здесь при чем? Господин оформитель у них на подхвате, и Вася не чешись! Такой же безынициативный, как вареная курица.
— О каждом шаге сейчас думай.
— Да мое сердце — чистая яшма! Но всё, всё! — подрубая ладонью воздух перед собой. — Кофе пьём.
Молча бренчали о блюдца чашками. Повернул голову в окно, однако чувствовал, как его, мотылёчка, накалывает на взгляд-булавку доставучая дева-энтимолог. Не выдержал:
— Ну что ты смотришь зелеными брызгами? Хочешь, чтобы мужики ломались от неудач и не боролись до конца, когда уже и шансов нет? Так же не будет!
Абигель поставила кофейную пару, ушла ему за спину.
«Пропади пропадом беспомощность угря. Какие серьезные дела и какая рыба с малюсеньким ротиком. Ни рук, ни ног, ни пальцев. Беспомощность и невозможность переломить игру в свою пользу. Что я могу с моим крохотулечным ртом, слова ведь не вставишь, никто слушать не станет.»
Абигель чмокнула его в темечко. «До чего переменчива!» Опрокинул голову, так, что видел девушку над собой перевернутой в пространстве. Соответственно, её перевернутая улыбка имела другое значение — негативное.
— Знаешь, что мне хочется?
— Знаю. Посадить меня в ложку и выпить всего до капельки, сладенького, — скокетничал Степан.
— Сгрызть тебе лицо.
Спокойно так сказано. Нет, теперь он не собирается реагировать с пламенным выражением чувств своих на абигелевы выпады. Уже привык к этому действительно странному человеку.
— Только лицо? А остальное, значит, собаки съедят? — встал, приблизился вплотную. — На!
Абигель просунула пальцы меж его, легла щекой на грудь. Её волосы пахли тонко, чем-то живым, пахли амброй, пахли женщиной.
Подкрались сумерки, набросились на город. Город ждал и организованно отстреливался вспыхивающими электрическими огнями. Залп! и тело навалившейся темноты светлело, теряло мрачность. Залп! — тело просвечивало больше. Вразнобой запоздавшие, но крупнокалиберные выстрелы прожекторов высоток. Потом будто плеснули бензина и гриб света поднял на спине к небу призрак того, что ещё вот только хотело пожрать город, но было посрамлено и отринуто.
Беседовали. Девушка рассказывала о себе.