— Ну, знаешь..! — рассердился по-настоящему. — Если не скажешь, зачем надо, вытолкаю взашей!
В этот момент увидел, что Абигель уже не играет. Бурлеск, может, продолжается, но Петрушка бьёт Пьеро по голове колотушкой контактно.
— Мне нужно, потому что… — пауза. — Потому что… — снова молчание.
— Да почему, ядрена вошь?! — тряхнул её за плечи. — Почему, сумасшедшая?
Абигель осевшим голосом прошептала:
— Потому что я боюсь.
О, Август! О, Боб Бензольный! Чем он занимается?! Поднял руки к небесам и плетьми бросил книзу, хлопнув по бедрам. Вот-вот Лузин явится, Маша уже в машине… Убегать нужно со скоростью стрижа. И эта ещё сюда… Голова всмятку. Сапоги всмятку. План-график всмятку. Глиссандо по белым клавишам ребром ладони.
— Извините… Извините, у вас открыто.
В дверях Лузин. Его перекашивала тяжелая сумка. Он ничего не понимал, но первая тень сожаления на лице уже появилась.
— Тьфу на вас! Я вам всем очень рад, когда вас здесь нет!
Сожаление заполнило всё лицо Лузина. Лицезатмение прямо.
— Да не смотрите вы всё на меня таким тоном! — почти взвизгнул Степан.
Абигель грубо дёрнула его.
— Значит, вот какой девочке должен ноги на плечи закидывать, гомик?! — прыгнув к Лузину. — А ты, шпак, опять со своими пассатижами припёрся?
Хватит миндальничать, с чистой совестью можно яриться. Степан взял её сзади за плечи, но не больно, как женщину, повернул и мягко выпулил в сторону двери. Абигель по инерции пробежала несколько шагов, остановилась, спрятала лицо в ладонях.
Они стояли, ледяно замерев. Прошло несколько неприятных секунд. Вот повернулась, опустила от лица руки, и оба увидели, что Абигель противоестественно спокойна. В глазах ни зверства, ни гнева, рот расслаблен. Только еще не слетел со щёк туберкулезный румянец.
Степан тьфукнул и обречённо махнул рукой.
Поднялись к антенне. Сигнализация восстановлена, прибор лентами к антенным расчалкам.
— Я за компьютер, ты разбираешь коробки, руками протянутыми с престола помощи.
— Сами не знаем, — проворчал.
Разобрался с коробкам, выдавил заветное стекло и сбросил вниз две веревки: одну для прибора, вторую, с крюком, для них. С крюком вызревала возможная неприятность. Лучше, конечно, спуститься вниз, как делают альпинисты, по двойной веревке. Дернул снизу за один кончик — вся веревка свалится. Но здесь, на крыше, двойную не за что фиксировать. Пришлось остановиться на сомнительном варианте. Зацепить за край желоба крюком и спуститься — не проблема. Проблема: как веревку сбросить, когда спустятся вниз. Значит, крюк должен быть пятьдесят на пятьдесят: и чтоб держал во время спуска — убиться не убьешься, но ноги переломаешь, — и чтобы возможно было позже стрясти его снизу вниз. Степан целый час молотком отминал крюк до нужной формы.
Боеготовность полная. Лузин совершил ручкой какое-то неуместное аллегорическое движение и так набросился на кнопки, что запонка из клапана отлетев, упала на пол.
— Вечно вываливается. Помнишь, профессор намекал, что, мол, линза не за горизонтом событий? Нажму кнопку — должно вспыхнуть перед медиатором пушки.
Степан сделал над учёным движение, будто солил ему голову. В Индии, стране, удрученной змеями, отец сыпал на голову новорожденного щепотку алмазной пыли на долгую жизнь и благополучие. Благословляет художник сынка своего.
— Пуск!
Никакой вспышки. Лузин снова навалился на клавиатуру. На щеках хмельной румянец гарцует.
«Эх, пианист! Фуга твоя… Фугуй, фугуй».
— Нету. Но почему нет… ёб… понцы?!
«Э-э, паря, тебя понесло. Уже нехорошо.»
— Увеличиваю мощность, — лузинские пальцы играли аллегро. — Эписодий второй. Шарах!
Никакой вспышки.
— Слышь, эрудит, — не выдержал Степан. — Женщина без живота, что чемодан без ручки. Ну её, не знаю что, к едрене фене! Давай-ка, бросим без ручки, да рванём. А?
Лузин себе на пользу речь друга не уважил и, похоже, взялся безобразничать. Он вдруг захихикал и, набирая очередную программу, заявил сквозь неуместное своё хихиканье:
— Сейчас пальну всем что есть. И перчику добавлю. Назвался грудью — полезай в бюстгалтер!
— Ну ты, Жора с титьками! Не торопи умирать, дай состариться! — заорал, чувствуя, что пришло время. — Кончай!
— Всё, закончил, — даванул в кнопки. — Товсь! Пли!
Уже начав движение к антенне, Степан увидел краем глаза загоревшуюся красным надпись в мониторе поверх цифири: «Внимание! Возможно резонансное наложение.» Тут его влёт так кольнуло в сердце, что потемнело в глазах.
«Что за..? — чуть не кувыркнувшись через голову. — У меня же сердце — огурец. Здоровое. Ах ты, мармонетка!» — дошло до него. Это же Лузин со своей пальбой. Обернулся для гневных речей. Тот откинулся на спинку стула, схватившись за грудь. Лицо мучнистое, дохловатое.
— Ив, ты что?! — бросаясь на помощь.
— Подожди… — руку навстречу. — Сейчас пройдет.
— Тоже кольнуло?
Лузин приоткрыл удивленно глаз.
— И тебя, что ли?
— Пшел ты, ворошиловский стрелок! — дернул невежливо заводилу за шиворот. — Вскочил, очухался и бегом! Или пинка поставлю, стахановец!
— Да, уже, очухался, бляха-муха…
Несколько щелчков — монитор погас. Выдрали прибор, вырубили свет, коробки на место и выбрались на крышу. Спустили пушку, сбросили веревку вниз. Степан встал ногой на крюк, придавливая всем телом. Лузин слетел вниз. Взял протёртое стекло за края. Отпечатков он не оставит, обрыбитесь господа. Уложил четвертинку на место, пришлёпал штапики.
— Ну, домине, пронеси!
Установил крюк на бортик крыши, вцепился в жестяной край и осторожно сполз в пустоту. «Ну, голуби, вишу? Не падаю?» И подражая ленивцу, соскользнул к балкону.
«Какие там Атосы-Портосы с их мызгатней вокруг бриллиантовых подвесок. На университеты надо лазить!»