— А чего его любить, если он нас всех убьёт?
— Нас лично не убить, потому, что мы…
Они хором крикнули в микрофоны:
— Художники!
— Правильно. Ну а ты сам-то персонально без народа советского как там сам себе?
— Ноль целых, три десятых. Жизнь — самая смертельная болезнь. Вылечить практически невозможно.
— Не, так неоченно нельзя, грустяга! — и оглушил, засыпав междометиями.
Степан, предохраняясь, отодвинул трубку от уха. Иван недоволен тем, что позавчера-вчера не мог дозвониться. Где, спрашивается, дружка ситного носит? У Томы день рождения и господин Бумажный быстро приглашается сегодня на вечер, пока снова не показал пятки.
— Ты попал под замечание. Последнее тайм со мной почти не пьешь, картин не пишешь. Ты чем молодица, занимаешься?
— Нагрузки, по-французски и по-русски, — начал было.
Всё равно, пердяча кишка! У лучшего друга выставка, а он даже на открытие не приехал. Степан вспомнил тот день. Скончался телефон-инфартник, и он решал проблему, покупая мобильник. И вечер, когда они с Лузиным натёрли перца с лабораторией.
— Не мог я. Честно, не мог.
Ой, не нравится Ивану Вильчевскому последнее время кореш. Мессианские идеи не подбираются? Так поддаваться не следует — надо отстреливаться репейниками. Нечего бояться. На что Степан меланхолично заметил, что не стоит бояться тех червей, которых ты ешь. Бояться нужно тех, которые тебя съедят. В трубке замолчало, потом послышалось пыхтенье человека, трудно обдумывающего осложнение. Наконец, вкрадчивый вопрос:
— А ты там на крест не лёг? Сердечный приступ не заболел у тебя, веселых венгонококков, прыг-скокуищих, нет случаем? Меня окатило! — возопил, хоть лишки продавай. — Ты вознёсся!
Вильчевский знает, Вильчевский встречал. Убедят льстецы кондового провинциала, что мол, гений беспримесный, мол, фигура алямофонистая. Так, берегись, чтобы не упасть. В Древнем Риме позади колесницы бежал государственный раб и покрикивал так во время процессии. Умерял гордость триумфатора и напоминал тому, что он только человек.
— Чушь какую-то несёшь!
Чушь? Тогда ладно. Тогда Вильчевский рад. Но всё равно чувствует кислятину. Разговаривает, а с верхнего микрофона, что от дружка, уксус капает. Прямо в ухо. Уже полное натекло.
— Вань, знаешь, почему негритята не играют в песочнице? — спросил без связи.
— Ну? — подозрительно. — И почему?
— Потому что кошки засыпают их песком.
Телефонная трубка пошуршала акустическим песочком, потом выплюнула:
— Так, Джига Джигус, укусить тебя что ли?! Я сейчас на Кутузовском. Буду у тебя через сто пятьдесят секунд. На месте посмотрим, что за чопопальное дерьмо.
— Вань купи по дороге луковицу, ладно? Я хочу сделать картофельный салат, а у меня кроме картошки ничего нет.
Чувствительный Вильчевский появился не через сто пятьдесят секунд, как грозился, а с академическим опозданием в пятнадцать минут. Пронёсся по мастерской сквозняком, размахивая многочисленными пакетами.
— А вот он и я! Прошу любить и жаловаться. Так, секунд-майор, быстро выложил, где здесь Мадонна с мешком, от которой ты пылаешь страстью, как вулкан Везувий на Камчатке. Помнишь, порносёнок, как мы девкались и бабились? Где твои враги говняные? Выкладывай! Не позорь камень, не держи за пазухой, а то положу лицом в бразильский муравейник веснушки ликвидировать.
Бросил пакеты в кресло, луковицу кинул в Степана. Ко всему, в руке у него оказалось ещё мороженое. Палочку он, конечно, потерял и сейчас выжидательно уставившись на друга, высовывал язык на всю длину и напряженно шевелил кончиком, пытаясь достать мороженое со дна картонного стаканчика.
— Остынь. Вертолет вертел винтами, волновал траву с цветами.
— Я тебя, слюнявого, до задних каблуков внутрь вижу. Если будешь врать, я тебе устрою это самое по это самое! И это ещё легко сказано. Говори! Ля-амурчики повылазили? Кризис жанра? Кокаин-витамин? Мается он, как квадратный шкаф в круглом углу. Глянь на себя в отражение. У тебя на харьке кисломолочныые продукты бродят по ряшке.
Степан почувствовал — его отпускало. Гниль и порча, отравляющие утро, истреблялись с появлением человека, занимающего так много места в геометрическом пространстве. Хлопнул друга по плечу.
— Ох, Иван, какая же ты гремучая дубина!
Тот сразу обвалился в кресло, кресло выпустило из расползающихся швов воздух — пфу-у-ф.
— Я не дубина. Дуб лечит, ель калечит, сирень благовоняет. В сосняке — веселиться, в березняке — жениться, в ельнике — удавиться. А я тополь по гороскопу, — заоглядывался, куда бы засунуть вылизанный стаканчик из-под мороженого. — Тополь — дерево живописное. Но могу впадать и в пессимизм. Ты видел меня мрачным? Я видел. Могу реветь истерику и пускать пух в глаза.
Тема ему понравилась. И стаканчику нашлось применение. Установил на столе донышком вверх, шлёпнул ладонью. Раздался оглушительный хлопок.
— Это дерево благородное. У меня в родове семь национальностей. Немцы, греки, татары, еще что-то, вечно путаю. Но самая моя большая гордость — прабабка. Польской графиней оказалась. Умереть не встать!
— А что же ты орешь на всех углах, что сибиряк потомственный?
— Вот балда! Кто, по-твоему, Америку завоевал — американцы? И Сибирь не сибиряки покорили, а бандюган Ермак Тимофеевич. А у него, поди, в родове папуасов тоже было, как тараканов за печкой.
И, вообще, Вильчевский настоятельно просит не отвлекать. Войдешь в ельник — плакать хочется, по сосновому летишь. Этот серьезен до того, что только на дрова его. Сирень — девственница: отдала себя и висят кирпичные кисточки-старушки. Никто её не вспомнит до будущей весны.
Такой разговор Бумажному сейчас нужен — проветривающий.
— Так, а ты у нас кто по древесине? Родился же в..? Ага, — береза, — и тут же выложил массу гороскопических сведений о степановом естестве. — Ты — сентиментальная береза. Изящная, гибкая и одаренная. Дерево искусства. Синтетическое мышление, интуиция развита до безобразия. Импульсивен в любви, но слаб.
— В каком плане слаб? — потребовала разъяснения берёза.
— Не в половом, а что дев любис вельми. Ты не импотент? Тамабука фунциклирует? Я тебе анекдот про тамабуку рассказывал уже?
Степан кивнул. Он уже применяет. А то запутали. Не поймёшь, где просто член, где член политбюро.
— Тогда медальку «Скр первой гильдии» навешиваем. Я про Вову-двоечника не рассказывал? Дети, напишите предложение: По вечерам бабтист скребёт в подполье.
— Ну, Ванька!
— Тогда бери пальму. Первенства по любовям. А медаль снимаем, раз не нравится.
— Дурачок ты!
Можно, Вильчевскому продолжить, несмотря на коментарии не по делу? Так вот. Береза полна неясных мыслей и неуловимых ощущений. Не доверяйте её внешней деликатности, она решительна внутренне, до упрямства. Изображает из себя слабое создание, а в сущности, умеет великолепно защищаться, стоя по колено в ледяной талой воде. Так, что ещё, дай бог памяти, Ивану? Болезненно-неказиста, но опасный оригинальный ум.
В том месте, где «болезненна», похоже, дружок напутал. Вильчевский же вещал, развалившись в кресле кучей, хоть лопатой собирай.
— Безгранично добра и не испорчена цивилизацией.