Вильчевский, лупнув глазками, по инерции выдал:
— К тому же береза постоянна и роняет яблоки, словно созревшие афоризмы.
Степан расхохотался. Он развесил уши, мокрые от уксуса, а корефан-хитрюга, видя его вислоухость, расшевелил.
«Люблю его, чёрта! Вались конем кислятина!»
— Ванька, дурик, ну ты трепа-ач!
На что Вильчевский ответил как девки накануне:
— Сам ты Бумажный.
— Ваня, Ваня, простота, купил лошадь без хвоста.
— Во, щас вижу, — настроение у корня поднимается. А то — ню-ню-ню, не глядите на меня, я вся босая!. Ожбанимся что ли? А вечером ко мне приедешь на день вырождения.
— Запили заплатки, загуляли лоскутки, — выражая сомнение. — Ты помнишь, как нас Томка вычислила, когда хлебнули из копытца и окозлели? Тебе, наверное, еще по магазинам надо.
Вильчевский сложил сразу две фиги — фигу-с-дрыгу, по магазинам! Он уже всё скупил. Конфуций ясно же сказал: «Золотой век» позади. Пусть избушка снова поварачивается к лесу плюсом, к Конфуцию минусом. Чего, спрашивается, оспаривать? Не пора ли выпить и дальше регрессировать, деградировать, меньжеваться и угнетаться. Иван дружку вот сейчас бутылку подарит для настроения. Он торжественно поднял из пакета за горлышко бутылку марочного. Степан с удовольствием выстроил недовольное лицо. Нельзя трогать королевские запасы.
Мгновенно был раскрыт пакет, в котором лежали четыре винных бутылки и литровка водки. Ампул на всех хватит. А они, ну только одну. Не для обширного многопьянства, чисто символически совсем, для лёгкой малотрезвости. Так зверски надул щеки, что сомневаться, что только одну, как бы не приходилось.
— Давай, искуситель, — махнул рукой. — Дороже всего подарки, ценность которых в самом дарителе.
Вильчевский затребовал самый главный в жизни инструмент — штопор. Разлили, Иван встал, локоть крылом ввысь. Космонавт Орлов к полёту готов!
— На повестке дня два вопроса. Построение коммунизма и выпить по масенькой. Ввиду того, что досок нет, сразу переходим ко второй части, — выпил, крякнул. — Эх, почему нет водки на луне?!
Потом сделал что-то глазами, оттопырил пельмени и достал из одного пакета вытянутую коробку, из неё бокал редкой красоты, с верхом, словно совершенная талия, и длиннющей матовой ножкой, такой тонкой, что держать её сарделечными пальцами людоеда Ракшасы — всё равно что гладить хомячков экскаваторным ковшом.
— Опупительно! Сердце мое растаяло воском посреди внутренностей моих! — искренне восхитился.
Для Вильчевского главное — первая реакция. Реакция его удовлетворила. Он так и хотел, чтобы статуэтка Фаберже, окажись она рядом с его произведением искусств, самоуничтожилась от зависти. Бокал известной фирмы «Леонардо», с освежающей ценой, о которой неудобно даже как-то говорить, оказался подарком жене. После демонстрации выпили еще за Тому. Иван достал красномордые яблоки, но Степан решительно вернул яблоки в пакет, пакет обратно в общую кучу и принес морковок на тарелке. Ободрали ножами морковки, раскапустились в креслах и захрустели. Через неторопливый часик вину пришел конец. Вильчевский перевернул бутылку горлышком вниз и горестно, прямо Отелло над придушенной им Дездемоной, начал:
— Тю-тю! Вот что мыслю…
Но-но, остановил Степан, понимая, куда клонит дружок. Нечего! Им, ведь, алкоголь противопоказан категорически. Они от него пьянеют.
— Да я…
— Зарекался медведь в берлоге не пукать.
Медведь не согласен. Надо действовать смело. Надцать метров кишок, для двойной очистки совести, прочистить забродившим виноградным соком умело.
Русский человек, если уж начал, перерывов не делает и наступает до полного изнеможения. Но кто будет виноват, когда Тома вечером справедливо выскажет по этому поводу? С другой стороны, верно, если бы не Вильчевский, он до сего времени прокисал.
Степан почистил мундирки сваренные с вечера, Ивана заставил резать кружочками картофель и лук. Залили продукты оливковым маслом, посолили, поперчили. Самый советский салат! Съели.
— Пора нах хаузэ, — поднялся Вильчевский.
— Я провожу, — поднялся Степан.
По дороге, знамо, еще куда-нибудь зарулят. Около фундаментальной библиотеки бар есть такой же, там и диагностируют принципиальную разницу между исламским миром и его фундаментализмом.
Только угнездились за барной стойкой, стало ясно, что их соседи музыканты: джазист в майке с эмблемой джазового фестиваля, похоже, добирающий градусы второй день, и такой же в матину пьяный мужичок с пианиновым ртом: две белые клавиши — чёрная клавиша, две белые клавиши — снова зуба нет. Их опохмеление гармонично превратилось в пьянку. «Пианисту» хотелось общаться, но джазист погружался в пучину бессознательного, двигал бровями, как товарищ Брежнев, и только бестолково повторял: «Слышь, слышь…». Дальше его речь не развивалась. Когда хорошо пьешь, должен хорошо закусывать, иначе поплатишься на следующий день головной болью. Музыканты зря пренебрегли народной мудростью. Перед ними стояли тарелки. Откусанная сосиска джазиста валялась на полу отрезанным пальцем, сосиска другого упала ему на гульфик, напоминая тамабуку.
Художники беседовали, изредка оглядываясь на музыкальные помехи.
— Фюнфлиниен систем! Пятилинейный нотоносец — это вовсе не то же самое, что авианосец шестого американского флота. Полуэктушка, не дрыхни, брательник, окажи мне счастье, а?
Степан пил, чувствуя уколы совести. Но тут же караулившая душевная муть гасила совестливые мысли.
— Иван, пошли уже. Ты пьян.
— Меня чтобы свалить, знаешь, сколько надо алезарину вылакать? Не думай об дне варенья. Ништяк полнючий!
Вильчевский ультимативно потребовал от гарсона по сто пятьдесят.
— Ты что, обалдел такими дозами?!
— Молчи! Первый бокал пьётся за здоровье, второй — ради удовольствия, третий — ради наглости, четвертый — ради безумия. Пить будем всего два бокала ради удовольствия. Но по сто пятьдесят.
— Если бы был какой по счету против дриснявого настроения, я бы выпил.
— Так он есть! Под номером пять, — приобнимая друга. У Степана в плече хрустнуло.
— Заврался. Ты ж его не упоминал.
Он в сноске, разумеется. Но если по сто пятьдесят, да сорокаградусного, да до пятого, они лягут, сомневается Степан. Так третья и четвертая пропускаются, в чём прямой смысл, ибо на дне градус крепче. Эй, гарсон, будь лапой, плесни вон того сразу по сто пятьдесят. Не мелочись! Бармен почесал в затылке, нет у них таких рюмок под крепкие напитки. Вильчевский показал на бокалы для коктейлей, лей, давай, виночерпий!
— А я ведь другую версию вспомнил. Первая чаша принадлежит дружбе, вторая — веселью, третья — наслаждению, а четвертая, действительно, — безумию.
— Здорово! Мы тогда твою версию третьей саданем, раз за наслаждение.
— Но четвертую все-таки не выпьем? — смеётся Степан.
Заговор! Что они сговорились, что ли, заканчивать на четвертой?
— Эх, Ваня, никогда ты не слушался классиков. А классики, между прочим, говорят: «Из всех пороков пьянство более других несовместимо с величием духа.»
— Кто это сказал?
— Вальтер Скотт.
— Вот именно. Пьянство, корефан, несовместимо с молоком. Эка, величие духа! Я итак великодушный, хоть и выпить не дурак. Одно другому не мешает.