Конец рабочего дня, люди поехали с работы, машины шли сплошным потоком. К переходу подошла старушка вся в розовом и с таким же пуделем.
— А-а!!! — выстрелом ударил в уши безумный крик. — А!!! А-а-а!!! Помогите!!!
Пудель заскулил, завертелся на поводке. Там, где рабочие занимались ремонтными работами, где сняли ограждение, прошла детсадовская колонная с габаритной воспитательницей во главе и еще одной, по-видимому, помощницей, на глазах у Степана рухнувшей на асфальт в обмороке. Еще не понимая, что произошло, но понимая, что произошло страшное, уже побежал к ним. Детская колонна остановилась, голова её и середина смешались, детишки, жалко улыбаясь, оглядывали то лежащую фигуру, то воспитательницу, зашедшуюся в бритвенно-режущем крике.
— Помогите!!! Помогите!!! — протягивая руки поочереди к подбегающему Степану, к детям, в небеса.
Её парализовало ужасом, она не могла сдвинуться с места и только кричала голосом, от которого волосы на голове шевелились. От машины мчались рабочие, бросив инструментарии на землю. Степан, наконец, понял. В конце колонны стояла девочка, смотрела то на свою руку, то в колодец у её ног. И, вот-вот заплачет, пропищала:
— Дяденька, а Петя в колодец…
Упал на колено и только глянул вниз, стало ясно: решают секунды. На дне колодца мелодично булькал поток, уходя по трубе в сторону реки. Вскинулся на ноги и с нечеловеческой скоростью бросился к переходу. Бежал без дыхания, в застывшем сознании пульсировало только одно: успеть!
Зеленый человечек погас, показывая, что переход через улицу закончен, зажегся желтый, колонна взвыла моторами, готовая броситься вперед, первые, самые нетерпеливые уже поползли, когда Степан подбегал к переходу. С визгом от него бросился перепуганный пудель, чуть не сдернув с ног хозяйку.
«Где он?!» — крутя головой. Вперед рванула пиццевозка, не останавливаясь, скакнул на капот, сделав на нём вмятину. Спрыгивая, в полёте увидел на проезжей части у бордюра противоположной стороны крышку второго люка. На него почти наехал серебристый «Мерседес». Проскочил предпоследнюю машину, которая, завизжав тормозами, клюнула носом, и с перекошенным лицом бросился к «Мерседесу». Водитель повернул голову к бегущему и машинально тоже ударил по тормозам. Автомобиль встал прямо над канализационным люком.
— Уезжай! Уезжай! — кричал, ударяя ладонями в стекло перед водителем.
Тот в страхе отпрянул назад, ничего не понимая. Степан метнулся к двери, дернул ручку, зверским усилием вышвырнул водителя, плюхнулся на сиденье, включил какую-то скорость, мотор взвыл, автомобиль кинуло вперед, он еще катился, заглохший, а Степан уже бежал обратно к люку.
На улице творилась паника. Крайние к бабушке с пуделем ряды машин уже неслись. В середине автомобили ползли, люди оглядывались, не понимая, что происходит. Задние нетерпеливые, устроили сигналами какофонию. На асфальте лежал обалдевший мужчина, схватившись за колено. Из пиццевозки выскочил с красным лицом и ртом, открытым для брани, жилистый мужик, но не заругался, не закричал, а в ту же секунду понял, что творится что-то неладное.
Шлепнулся на колени, зашарил глазами по люку. По краям узкие пазики для крюка. Пальцы в них, но еле пролезают. С воем боли: «Сука-а-а-а-а!», только кончиками пальцев дёрнул вверх. Хрустнул ноготь. Пошел только один край и поднялся на несколько сантиметров. Жилистый мужик уже подбегал и Степан взвыл: «Помоги же!» Тот наклонился, втиснул пальцы снизу в образовавшуюся щель, еще больше помог поднять, поглядывая круглыми глазами. Степан перехватился поудобнее, выдернул крышку, выбросил на дорогу. Крышка покатилась и, отброшенная машиной на скорости, глухо загремев чугуном, ускакала в кусты. Несколько секунд понадобилось, чтобы слететь вниз. Воняло мочой, фекалиями. Прыгнул в поток. Он доходил до середины бедер.
— Неужели не успел? — прохрипел сквозь зубы, нагнувшись и опустив руки в мерзкую жижу.
Ждал, стиснув челюсти.
— Ну? Ну же?! Ну давай, давай, давай!
Кровь лупила в висках, оглушая. В руки мягко так, как всегда в воде, надавило. Это был ребенок. Выдернул мальчика из воды и на мгновение вгляделся. Рубашечка в коричневых пятнах, голова с заведенными глазами. Большая тряпичная кукла. Мертвая природа.
Сматерившись, полез вверх, рывком перебирая руку, другой прижимая к себе мальчика. В светлом круге люка над ним склонились головы. Еще немного. Сразу несколько рук выхватили его страшную ношу. Вылез, задыхаясь от напряжения, просипел:
— Минуты три только… искусственное дыхание… спасайте…
А за ним колотилась жизнь. Какая-то женщина властно крикнула:
— Прочь! Я доктор!
Перевернула мальчика животом себе на колено и надавила, одновременно залезая в рот пальцами, освобождая язык. Изо рта хлынула мокрота. Кто-то тянул руки, поддерживая ребенка, пытаясь хоть как-то помочь, кто-то протягивал платок, кто-то, как всегда, помогал главным — советом, а кто-то растерянно крутился вокруг собственной оси совершенно не представляя что делать. Холеный мужчина в дорогом костюме кричал в мобильник:
— Быстрее «Скорую помощь»! Несчастный случай! Утонул ребенок. МГУ, около смотровой площадки. Нет же! Не на набережной, а именно на смотровой. Послушайте, чёрт бы вас побрал! Ребенок погибает, быстрее! Приедете, сами увидите, где здесь можно утонуть!
Степана отпускало. Он повернул голову к людям. Женщина делала искусственное дыхание. Вдох в рот. Сердце. Вдох в рот. Сердце. Еще. Еще. И! Мальчик судорожно втянул воздух, его вырвало, зашелся в кашле. Повернули на бок. Изо рта к земле потекла липкая желтая слюна. Ребёнок бессмысленно глядел перед собой, моргая, кривил лицом и шарил в воздухе рукой. Но жив. Жив! Вокруг зашумели радостно: «Жив!». Крик, смутный и восторженный, поднялся над толпой, над смятыми автомобилями. «Мальчика спасли! А-а-а! Живой!!»
Старушка с пуделем, захлёбываясь, кричала подбежавшему милиционеру:
— Я видела! Рабочие там заканчивали ремонт и сняли ограждение, чтобы унести свои… а этот шел… а детки не заметили ограждения, прошли внутрь, и мальчик упал. А он, — на встающего с асфальта Степана. — Побежал вниз по течению и выловил ребеночка. Докторша успела откачать деточку. Так всё быстро произошло! Так быстро! Человек без воздуха может только пять минут, а если бы «Скорая помощь»…
Сообразивший милиционер подошел, не брезгуя вонючей одеждой, взял за локоть.
— Вам помощь нужна?
— Он здесь живет, в МГУ. Спасибо. Я доведу.
Чья-то рука потянула его через дорогу в сторону университета.
— Идём, я помогу тебе.
— Аби…
В уши ударила сирена «Скорой помощи» Машины сигналили, оживший ребенок плакал, дружно рыдала детсадовская колонна, все двадцать ребятишек, толпа шумела, истерически смеялась сквозь слезы габаритная воспитательница. Конец света!
Степан брел, упираясь взглядом в асфальт.
— Дура я полудурошная, со своими жалкими болячками! Набитая дура! Идем, я тебя обмою.
Прошли мимо вахтера, который отпрянул, учуяв смрадную струю. Наверх в мастерскую. Абигель приготовила ванну, в мгновение ока сорвала с него одежду.
— Ныряй. У тебя выпить есть что? Сейчас принесу снизу. Поваляйся пока.
Улёгся удобней головой на эмалированный борт и закрыл глаза. Опустошение. Снова вакуум в голове, будто в шаре непроницаемом. Какой-то час назад завались было всякой дряни по паре. И все на свету, на виду. Еще час назад, прямо с какой-то угрожающей арифметической точностью снова опустошение, вакуум, забыть бы его, как будущее! Еще раньше, который раз, собиралась в его мироид мелочевка суетливых вещей с их непременными связями. Куда деваться, если вещь существует материально, значит, есть и её нематериальная связь с другими вещами. Понять это просто. Возьми пучок волос и брось перед собой. Накапай по ним мёду. Припороши сверху волосами. Повтори. Накапай — присыпь. Накапай мёду, раскидай связи нематериальные. И так сто пятьдесят пять миллионов раз. Слипнется — надо дать мёду стечь. Зачем материальному продукту пропадать? Снова ждешь пока высочится из прорвы волос. Хорошо, стекло. Остался только липкий ком причинно-следственных волос. Спрашивается, что с ним делать? А делать-то с ним ничего нельзя, ибо связи без вещи не существуют. Инсценированная иллюзия, мираж. Хотя можно повторно использовать стекший мёд. Вот только если в него попадет пара-тройка волосков, — поперхнешься, зайдешься в рвотном кашле. Очень неприятно! Представить только: ком волос в глотке катается и давит войлочными боками на нежное нёбо, на мягкий язычок-молоточек. Дайте салфетку! Прекратите с вашими причинно-следственными связями! Зима ведь заканчивается не потому, что приходит весна, а потому, что она уже надоела. И так продолжается весь прихотливый день. Продолжалось. Продолжалось, но остановилось, он надеется. Или не на что надеяться? И нельзя просить великодушной пощады? Утомительный эксперимент происходит, где делят неделимое, подвергая прихотливым вибрациям. День несётся чудовищами событий в ночь и прячется там. Ночь вы плевывает из себ я день. Обществовдвижении. Люд идействуют, одержимо катят мура вьиный ком. Му равьи раз бег а ютс я. Исчез муравей — м г но вен ь е, друг ой сгинул — м г н о в е н ь е. Тик-так, ту к-тук понему. Хлесь-хлесь, тик- хл есь. Стр елк и па дают, след уяу дар ам м е т р о н о м а.
Пустота внутри непроницаемого шара часов. Слева стена металлическая, серебром заиндевевшая, справа стеклянная. Ещё напасть! Сзади догоняют стрелки часов, стремительней падающего самолета, тяжелей железнодорожных рельс. Негде спрятаться на циферблате, кроме цифры «семь». Но поздно! Догнали, перемешали всего, выдавили в темное нутро. Здесь тоже утомительно. Оси наматывают на себя. Ногти ног застряли в червячной передаче, вот-вот сорвутся с мяса от напряжения, и тело успело намотать на ось и резиново растянуть на километры. Шестерёнки размером с цирковую арену щиплются, сходясь зубьями. Да больно же! Отпустите, шестеренки!
— Щиплю его за нос, щиплю… Проснитесь больной, вам снотворное принесли.
— Заснул я, что ли?!
— Умотали сивку.
Вот вино, вот плоская коньячная бутылочка укладывающаяся в ладонь удобней пистолетной рукояти, вот бутерброд.
— В яблочко! Живот прилип к эмали ванны. Дай я тебя за это поцелую.
Он потянулся, Абигель отодвинулась.
— Кушай, кушай. Что будешь?
Степан изъявил желание сделать глоток коньяка. Ба-а-а-альшой такой хочет глоток. Миллиграммов так на сто пятьдесят пять миллионов. Соорудив такой глоток, уничтожил бутерброд и тут же почувствовал постороннюю дискомфортную ноту. Сквозь благовоние шампуни налетало зловоние. Скосился на пол, на изгаженные брюки и рубашку.
— Я их стирать не буду, в пень дырявый!
Абигель затолкала в целлофановый пакет одежду, завязала узлом горло и отфутболила этот кривой мяч к стене. Вот правильно, одобрил художник. У него еще брюки есть — праздничные. Оденет их и будет у него каждый день праздник.