— Последний вопрос. Любимая позиция в сексе? — подставил ухо. — Что..?! Так не бывает! А если бывает, тогда ты устюжская поповишна Соломония. Та всё страдала половыми галлюцинациями.
— Вот дрянь! — взлетела из его рук. — Я тебе сердце съем! Где нож? — вопила фурия, летая вокруг.
Степан крутился и отворачивался, отмахивался и защищал свое оружие. У Абигели оказался ясный грудной смех матёрой взрослой женщины. Стоило её раздразнить, чтобы услышать такую прелесть. Они сцепились и с веселой яростью боролись, свалились вниз, покатились по протестующе вякающей жести. Он отбивался из последних сил, но был побеждён. Она загрызла его. Последний укус в шею.
— О, Аби..!
Мужчина и женщина лежали, обнявшись, в вечном антагонизме. Сморенные, но не примирившиеся. Обмен веществ изнашивает материю и время замереть поэтому. Гладил металлические волосы, смотрел на небо. Луна в пятом доме, застрявшая в неблагоприятной фазе, опомнилась и откатилась подальше. Сатурн, губитель и враг природы, продолжал путь, расслабляя плеть. От этого звездное чело успокаивалось, покой становился флегмой, флегма — алебастром.
— И что? Я рассказала… А в сумме?
— Суть тестирования такова, — закатил глаза, заканчивая сложнейшие подсчеты. — Ты любишь похавать, не любишь гренландскую поэзию и прописать бы тебя в Устюге.
— Ах ты..! Подловил, болтун.
Замолчали, полежали ещё и, вдруг, да одновременно так бросились друг на друга, что окажись в этот момент рядом блюститель порядка, он закричал бы: «Прекратить драку!»
— Дьявол меня побери, сердце же остановится!
Завис, паря, целуя соски. Женщина раскрылась без стыда. Адам лакомился яблочками, втягивая её маленькую грудь в рот. Церемония сакральных знаков. Искусство вечности. Жизнь.
— Значит, там вон сучка, из-за которой у всех чердак поехал?
— Как-кая сучка..?
У художника ощущение какого-то бесподобного надувательства. Зато Абигель лежит себе и непонятными глазами смотрит на шпиль.
— Ты в своём уме?! Очнись! Как ты можешь сейчас?!
Абигель поднялась.
— Я хочу увидеть это дерьмо, тебе жалко, что ли?
Рывком вскочил на ноги.
— О да! Вижу в полированном столе свое отражение. Ха-ха! На лбу рисую крестик. Ты прав поэт: я — первый подкаблучник! Горше смерти — женщины! — разглядывая с любопытством, ну правда, диво дивное. В абигелевых глазах отражалась светящаяся полоска шпиля. Полоска делила зрачки желтой вертикальной чертой. Такие пантерные глаза видел художник в зоопарке. — Беру в рот ароматное яблоко, а оно рассыпается пеплом… Абигель, малыш… Мы случайно жили хорошо.
«Она же сумасшедшая! Шутили-шутили, и дошутились…»
— Мы сделаем это?
— Я могу пройти сквозь стену и мочить голыми руками поезда, но…
— Сделаем?
— Каким образом? Ты подумай, технически-то.
— Но мы попробуем?
— Если по-человеческм обьяснишь, зачем это надо?
— Ну я же прошу тебя.
— Как ты меня устала!
Убежал в мастерскую. Тыкался о мебель в темноте, пытаясь найти недопитую бутылку коньяка. Не нашел. Вспомнив про вино, бросился к ванне. Обратно на балкон.
— Ага, вокруг меня нормальные люди, только я святой чудотворец. Дядя Стёпа всех застёпит, перестёпит, выстепит. На лунный луч плащ повешать? Зрители собрались?
Смешно повторял одно и то же движение, пытаясь зацепить ногтем пленку колпачка. Ноготь срывался.
— Сопьёшся так с вами!
Абигель оторвала глаза от шпиля, взяла бутылку из его рук. Степан бросил: «Подожди, штопор принесу» и понёсся к окну, но тут же остановился, словно дернули обратно. Девушка за его спиной ударила бутылкой о камень, горлышко, отлетев, звонко покатилось по жести. Обернулся, по звуку катящегося стекла понимая, что бежать дальше за штопором такая же дурость, как пить теперь из этой опасной бутылки. Ничего подобного. Поднесла к губам острый край, пьёт.
— На.
Взял бутылку и увидел, как по её подбородку поползла нитка цвета гнилой вишни. «Кровь же!» Бутылку отшвырнул, схватил деву, прижал к себе. Прошептала ему в ухо:
— Человек может всё. Человек сильней всех. Даже крысы. Крыса заберется куда угодно, если ей понадобится, а ты нет. Ты не мужчина, ты — уж, а мастерская твоя — гнездо ужа.
Что тут скажешь?! Воистину, связать бы языки всех женщин мира, да так зарыть, чтоб не отрыл бы ни один археологический проныра.
Подняла на него глаза, отчеканила:
— Я — шизофреничка, а ты — трус!
На гнев можно ответить смехом, на издевательство — простотой, на пустословие — молчанием, на ревность — любовью. Но только делом умерщвляется обвинение в трусости. Всё, что делалось потом, с чистой совестью можно назвать помрачением. Диким стал художник.
Вошел в мастерскую, включил свет и взял со стола нож. Дальше китайской ширмы, за которой астматически задыхался холодильник, стояли двухметровые картины. Пять самых больших его, многодельных работ. Первую картину к себе и замер, разглядывая. На полотне изображен перекресток. Люди, смазанные в движении, подобие пролетающих душ. Двумя жесткими пятнами мужчина и женщина, остановившиеся в несущейся толпе. Бросающийся из-под ног, в фантастическом повороте, пёс. Стекла окон, из последних сил отражающие уходящее солнце. Перекресток жизни. Взмахнул рукой, ударил лезвием в середину картины. Холст захрустел, раздираемый. Выбросив за спину освобожденный подрамник, перевернул следующую картину. Абстракция, перебранка с реальностью, пятна, пятна. Пятна вкусные, и не очень, до специально убитых казенных цветов. По этому полю рядами светящиеся точки, словно солнечные пчелы, летящие семьей за взятками. Нож в руку — хрип холста. Живую кожу сдирал с подрамника. Третья картина. Женщина плывет. Вроде море, но нигде ни границ, ни берега, ни горизонта, будто женщина плывет не в воде, а в загустевшем бирюзовом небе. Ноги и руки расплываются без контура в глубине, груди почти чёткие, плечи совсем чётко. И голова, ясно выписанная голова женщины, улыбающейся купанию в небесах. Ножом в сердце купальщицы. То ли холст лопнул, то ли женщина вскрикнула, один чёрт! — подрамник свободен. Картину к себе. Огромный, как стог, букет цветов. Фантастические цветы из самых дальних уголков вселенной, размером с детскую голову и мелкой мозаикой, живые, из мяса, и рафинированные формы, вытянутые изящные, грезы стеклодувов. Ножом сверху вниз, разваливая букет надвое. Последний холст — мальчик. Сам бледный, а рубашка яркая, вся в мондриановских квадратиках и полосках. Рядом кошка неизвестной породы, но глаза знакомые, черные зрачки, разбитые желтой вертикальной полосой. Прости мондриановский мальчик, по лицу твоему видно — не жилец ты. Вспорол картину и через несколько минут подрамники были растерзаны, выломаны уголки, а рейки выкинуты на балкон вместе с инструментами и гвоздями.
Абигель не смотрела на его беготню, отвернулась в город. Принес из мастерской еще пачку метровых подрамников без холстов. Рейки с больших картин клал параллельно и, разрывая маленькие подрамники, приколачивал перекладины. Художник опять делал лестницу. Делал из того, что под рукой. А под рукой были только картины. Первую секцию ко второй. Если прибить третью — сил не хватит поднять, поэтому первые две — к стене, с третьей — наверх и с диким напряжением, держа лестницу навесу, со словами: «Сооруженцы трудятся с полной отдачей!», приколотил к той, на которой стоял. Мучился, а помощи не просил. «Отдыхай, барышня, а я сейчас фанеру попилю, ероплан сделаю и улетим мы к едрене фене куда подальше. Это у нас наследственное!» Осмотрев неустойчивое сомнительное сооружение, оскалился. «Почему всегда так? То третьей руки не хватает, то второй головы.» Если встать на последнюю ступеньку — до жестяного бортика останется еще высота в человеческий рост. Снова прыгнул в мастерскую. Ну что, что? Ширма китайская! Вырвал шелковые картины, коротенькие долой, три длинные палки сбил в одну и заоглядывался. Вот последний элемент. Оторвал металлическую ленту-вешалку для одежды. Пипки сплющил, отмял молотком крюк. Крюк прибил на конец китайских палок.
— Надо же понимать различия между полами. В женском общежитии сидка на унитазе всегда опущенна, в мужском поднята. Брызги веером говорят только о нашей беспомощности. Женщины знают, что хотят от жизни и вписываются в цель, как в яблочко. Иди сюда, слабый пол!
Взобрался на верхнюю перекладину, дотянулся палкой с крюком до жестяного бортика, длины хватило, зацепился. Хотя сложность в том, что борт на полметра выпирал в сторону. Такой отрицательный уклон не проблема для профессиональных альпинистов. И, конечно, для взбесившихся художников. Броском наверх — и снова он стоит в свете прожекторов, ждущий грома аплодисментов, великий танцор греха, прима-балерина чёртова.
— Теперь ты. Только ящерицей.
Опустил рейку — Абигель повисла на крюке, подтянул спарринг-партнера к бортику.
— Руку!
Втащил к себе. Прижались друг к другу, тяжело дыша. В ладонях у обоих липла кровь от плохо проколоченных гвоздей, но это пустяки. Представление продолжается. Амфитеатр внизу полон зрителей, жестяная сцена наверху, на ней они, любимцы публики, готовые сделать следующее блестящее па-де-де.
— Поблагодарим блаженных за то, что они сделали необходимое легкодобываемым, а труднодобываемое — необходимым. Осанна!