Пальцы гейши заскользили по ногам. Ласковые пальчики, предрассветное дыхание. Нежноовальное предчуствие квадратноугольного.
— Не надо! Мороз по шкуре.
— Молчи. Не набухай на меня. И расслабься.
Пальчики скользнули в долины на бедрах.
— Болезни по коже сеются, в кости втыкаются, в плотные органы падают, в полые проваливаются.
Долины сходятся в тени, трепещущей формами.
— Аби! Прошу тебя!
— Дурачок ты, дурачок. Да плюнь ты на всё! Оглянись же!
Ну оглянулся. Ну весело горит электрический костер города.
«Правда, что киснуть? Малыш мой славный. Меняю солярий на остров у экватора.»
Зато Абигель теперь смотрит крокодилом.
— Мне исполнилось два года, когда мать погибла. Студенткой она познакомилась с настоящим моим отцом. Он был фанатичный альпинист и её заразил этим. Отец погиб на восьмитысячнике. Уровень в семь скачков, скальный выход называется «голова Тифона». Мама рассказала Сергею Наркисовичу. И ушла через год туда же с командой. Пришел циклон, погибли все. Непонятно, что произошло, об этом писали, но вместо того, чтобы бороться миром, почему-то разбрелись и замерзли поодиночке.
Сочувственно сжал лодочки её ступней. Лодочки маленькие такие. Затонувшие.
— Склон упирался в ледник. Перед спасательной командой от него откололось, лёд разбился на пластины и бритвами прошелся по краю. Двоих не нашли, в том числе мать. Нашли кисть, сжатую в кулак. Когда в тепле разжали пальцы, обнаружили кольцо без камня и уголок от карты маршрута. А на нём перекошенные холодом буквы: «Когда найдешь камень и позовешь — я вернусь».
— Фур-бу- буль, — выпустил Степан воздух в воду.
Жуткая история, но чувствовал он себя, наконец, хорошо. Что в минор впадать? Итак, всё на каблуках, да на полусогнутых.
— Растравил душу, засранец!
Не думал вовсе. Дело прошлое, а ему всё равно сейчас утешно и хоть куда. Золотое время! Кудри хмелем вьются.
— И ты думаешь этим кончилось, засранец? Сиди и слушай до конца, засранец. Папа ведь, который Наркисович, кольцо не узнал. Не помнил он его в материной коллекции.
— Ну что ты, я извиняюсь, засранец да засранец. Я же славный, разлюли малина.
— Разлюли засранная малина.
«На это сделаем так. Пойдём пастись по травушке-муравушке.»
Колени сошлись капканом, теперь ему ломали зажатые пальцы с вафельным хрустом.
— Не буду, хи-хи, больше. Рассказывай дальше.
— Я играла кольцом и иногда забывала вернуть на место. Засыпала с кольцом в кулаке. В эти ночи я беседовала с матерью о школе, моих проблемах, прочем. А однажды, кольцо под подушкой, мама снится и говорит: «Абигель, ты должна заболеть. Сейчас же!» Проснулась, пробралась на кухню, съела весь лед в морозильнике. Наутро жар, кашель жуткий, скорая помощь. Папа юлой вокруг меня, на работу не поехал, позвонил. А вечером приезжает его коллега и рассказывает страсти-мордасти. После взрыва на полигоне ни установки, ни людей. Воронка только размером с лунный кратер. Так и живу до сих пор. Выросла, а хоть раз в неделю несу кольцо с мамой поговорить во сне.
Степан дрыгнул бровью.
— Ну-у сон, так сказать, ежедневная репетиция смерти… А вообще страшилки!
Абигель встала, вытянула пробку, включила душ. Душ гнулся в руках гофрированным питончиком и шипел. Степан раздавил щеку ладошкой, думал думушку.
«Тоска её по нормальной семье, бзыки и голоса, с мамочкой-альпинисткой соотносящиеся, объяснимы. Но я причем? Я в родственных отношениях не состою. Оттого, что не состою, имею право языком вдоль позвоночного столба до лунок у попочки, где струйка латинскую S вытанцовывает. Ниже, пожалуй, не могу ещё. Я её знаю от силы-то… А меня засранцем обзывают, целоваться не хотят. Будто я — мерзлый штоф, треснутый у основания.»
— Я выговорилась, и мне полегчало.
Танцуя, подкрадывается, пальчиками жмет себе соски, глазки лука-авы-ы-е-е. Что не минётся — закрестим. И ставит ему губами на шее влажные крестики. Уже целое кладбище выросло. Прекратить поцелуйчики! Посмотрите только, как она им небрежно помыкает.
— Я тебя не обижаю, я тебя обожаю.
— Ангелы — это девочки и мальчики со слёзами вместо крови.
Плачем под дождем. Не видно твоих страданий. Плач под душем — эрзац, но возможность остаться наедине со своим горем и афронтом унижающим.
А его целуют, ласково обтирают полотенцем, последняя прозёванная капелька благоговейно слизывается языком, будто он божество.
— Любовь — жестокий царь. Но его всесильное иго не распространяется на братьев фебовых. Можешь поцеловать своего ангела ниже на четыре пальца от сего места, — указывая на пупок.
О, как чисто должно быть поклонение. Как его розовая кожа. О, как внятно должно быть сказано о любви к нему. Лобызайте его!
Абигель постучала по темени, покрутила у виска пальцем, после чего показала половину его и похлопала божеству в ладоши, что означало: аплодисменты куску дурака.
— Мне известна тщета оваций. Ну их к чёрту! Давай целоваться?!
— Не понтуйся, бобочка, — его звонко шлепнули по заду. — Погулять, чо ли? — сплюнув сквозь зубы на пол. — А что, это идея. Ноги будем щупать, Асей?
Асей выкатил святые глаза, медный слиток воли перевернулся в груди и ухнул в неприлично-нижнее положение. Протянул руки к скверноговорящей, несогласной чтить божественное.
— Ноги щупать — не значит драгулями, — хлестанула по протянутым рукам. — Межножному пирожному фигурное безе портить. Это значит готовиться к побегу, — и захохотала, удаляясь.
Божеству дурно. Межножное пирожное, Асей-бобочка… бе-е-е! Дайте салфетку. Рука к горлу, в глазах прыгает, в голове только одна, но спасительная мысль: «Нашатырю!»
Коньяк хуже нашатыря, но деваться некуда. После глотка в голове прояснилось. Хотел предложить уродке, оглянулся — её не было. Метнулся к креслу, в нём та же композиция: трусики, юбка, рубашка. В этом фокус. Детская вселенная такие штучки пестует. Полёты, сражения с негодным оружием, изматывающее убегание в никуда, гулливеризация и, конечно же, появление в голом виде в публичных местах. В чётках сушеную крысиную лапку нашла, и в город дунула.
Времени хватило только на брюки. Бежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Хотелось через четыре, но дурнота не уходила. Калейдоскоп какой-то. То страхи мучают, то беспричинная весёлость, то нимб макушку греет, то тошнота кадык раскачивает, губа титькой.
— Стой! Ты что, сдурела?!
Поздно. Двери маленького лифта захлопнули её усмешку. Если будет он вдруг знаменитым художником, ни один скульптор не вылепит его в такой неэстетичной позе. Отпыхивается, руки на коленях, зад откляченный, вот-вот на горшок сядет, лицо не сиятельного божества, а бретера-дуэлянта, получившего пулю в мягкое место.
Вдоль стен зала открытий стояли навытяжку двенадцать колонн, лоснясь в лунном свете ложным мрамором. В их сморщенных капителях можно было прочитать: «Что, высокородие обзделались, упустили барышню? Но особенно не расстраивайтесь. Если девочки убегают от мальчиков, это не значит, что они убегают насовсем. Просто они так бегают. Круг завершат и вернутся на исходную позицию.»
В чётках новая бусинка — пессимизм. Не догнать её гонщику на асфальтоукладчике.