— Женщины, живущие в бассейне реки Амазонки, называются амазонками, но, как ни странно, живут с мужиками. Ну ты… Я просто теряюсь! Однако речь не о бреющейся мускуле. Ты не догадываешься, но у твоей подружки нешуточные проблемы. Ей сейчас всё лишнее… раскачивающее там… Вредно. Слухай мене уважно.
Степан приготовился услышать строгое медицинское заключение.
— Тот, кто вглядывается в кончик волоса, не заметит, как велик мир. Тот, кто вслушивается в шорохи, не услышит, как грохочет гром. Тот, кто видит большое, не увидит малого. Мудрый ни на что не смотрит и поэтому всё видит. Не надо шукать що не захованно.
Спору нет, врачеватель нашёл в доходяге адову кость. Но зачем так прозрачно? Она же не Конфуций, а он не китаец. Можно спросить напрямик, а почему-то не спрашивается. Реактивный момент пропал.
— Хорошо, возьму на карандаш. Вы через дорогу от меня. Если что — прибегу за консультацией.
Вышли в соседнюю комнату. Абигель играла с щенком.
— Собак любите? — спросила Элечка.
— Обожаю! Особенно щенков. Собака такой же человек, только грязный и вонючий.
— Он ваш.
— Да вы что! Он же бешеных денег стоит, — взмахнул руками Степан.
— Конечно, — подтвердила Элечка. — Гляньте на мамкины награды, — указала на стену, где висел ошейник с треугольником многочисленных медалей.
Мама-пинчерша по очереди ощупывала всех глазами. Она прямо понимала человеческую речь. Сейчас может решиться судьба последнего её ребенка.
— Берем!
— Нет, ну право же… — начал было Степан.
— Цыть! — перебила дева.
— Примайтэ гарнэ собачатко. Скажи им Жулька.
Щенок сказал: «Тяф!» У мамы-пинчерши, показалось, в глазах появился лаковый блеск.
— Вы не думайте, он уже всё умеет: туалет, еда, кошек шугать. До невозможности умное животное! Правда, сынок?
Абигель подняла щенка на руки. Сынок по-стариковски тяжело вздохнул и воткнул нос подмышку новой хозяйке.
Абигель замолчала. Ликвидировала вторую сигнальную систему, как святой Аполлон эфиопа. Когда это произошло, Степан даже не заметил, но обращаясь раз за разом к девушке, не получал ответа. В остальном ничего не изменилось. Художник говорил или спрашивал, и подруга его реагировала обычным фоном в степени обычной своей необычности. Играла бровями, дула губки, особенно много показывала нижняя губа. Эдакая буква Гимель, соответствующая каббалистическим символам карт Таро. Волновалась лицом и не смеялась. Просто улыбалась всеми оттенками. Жесты выразительные, миманс немых, но ни полслова, ни слога, ни буквы.
Степан, понервничав, провёл подробно выстроенную беседу, подозревая в себе, как все дилетанты, способности к психоанализу, но получил только игру бровями и буквой Гимель. Беседа — предмет обоюдоострый. Здесь же, что в стенку горох. Человек зажил своей жизнью, куда вход прочим заказан.
Он помнил предостережение массажистки. И собрался просить её помощи. И, грешным делом, уже подумал о психоневрологическом диспансере. Шизофрения, в конечном счете, такая же болезнь, как печеночные колики, и может быть даже поддается лечению пилюлями. Но что-то его остановило. Тот, кто вглядывается в кончик волоса, не заметит, как велик мир. Главное, птичку свою райскую укроет сводом ладоней, пусть хоть ногти повырывают, не раскроет, не отдаст. Очень всё серьезно стало. Дело даже и не в этом. А почувствовал художник, напрягая шестое чувство человека искусства, нечто, чему и определение-то не дашь. Амбре мистическое. Самое время пощёлкать в воздухе пальцами. Брахман в металлических волосах, немыслимый невидимый неслышимый непознаваемый неизменяемый нерожденный безначальный бесконечный.
Почувствовал и приглядывался теперь к этому, исчезающе малому, внимательно. И чем дальше, тем больше даже не чувствовал, а чуял по-собачьи. Даже не по-собачьи, а все-таки как художник, решающий материальные творческие проблемы нематериальными образами, эфемерность которых определяется божественностью Аполлона. Не того Аполлона, дурака Фиванской пустыни, зарывшего в песок бедного эфиопа, а Аполлона — бога солнца, куратора мудрости и покровителя искусств.
Во-первых: Абигель перестала есть. Здесь патология обнаружилась, когда девушка уже третьи сутки не выходила в город из мастерской. До этого она, конечно, куда-то ходила, работала ли в своей фирме, была ли у себя дома на Бережковской набережной или в другом месте, несколько раз гуляла со щенком в окрестностях университета, в любом случае она могла насытиться гамбургерами в «Мак-Дональдсе» или прочей такой же скверной едой, или у себя дома покушать пельменей и жить после у него в мастерской без приступов голода. И всё равно странность вызначилась.
Вот сейчас он специально делает салатик, пытаясь привлечь гастрономическое внимание женщины. Обжаривает для салата кабачки с чесночком. Запа-ах! Пересыпает кедровыми орешками, ложечку оливкового биомасла, ложечку чёрной смородины, мелко резанной зелени мяты, пару капель лимончика…
Приглашает подружку к столу, а в ответ — сморщенный носик, будто ей обжаренную тухлую кошку предлагают, — и на балкон. В руках полудохлая маргаритка. Смотрит в город и нюхает своего заморыша, виртуально насыщаясь маргариткиными парфюмами.
Во-вторых: она без всяких там «Сидеть», «К ноге», «Апорт» общается с щенком, будто Жуль отработал в славной труппе династии Дуровых, определяя по незаметному публике движению брови дрессировщика схему дальнейшего представления. Что пёс действительно обучен не гадить где попало и есть прилично, это понятно, но Абигель кивает ему головой куда-то через всю мастерскую и щенок приносит ей газету (сам видел). Жуль стоит рядом, мордашка на её колене, и смотрит, как девушка складывает из газетного листа самолетик. Потом перебираются на балкон и запускают самолетик в город. У неё довольная мечтательная физиономия на кулачке, у щенка хвост-даумен — что сложенная человеческая пятерня, известная своим символом, как «Отлично!». Кулак сжат, большой палец наверх, отлично летит самолетик! Не падает, соскальзывая, а, опираясь на восходящие потоки нагретых университетских крыш, поднимается в небо и улетает, исчезая, за Москву-реку, в сторону центра города. Согласие у них. Экстрасенсорный контакт симбиотов. И он рядом — с мешком Брахмана столкнувшийся.
В-третьих… Тут в самом деле мистика начинается. Нет, сексом они не занимаются. Как можно заниматься любовью с немой? С немой, конечно, можно и нужно. Но не с человеком, провалившимся в параллельный мир, не с существом, перешедшем, скажем, из состояния гусеницы в состояние куколки. Или из куколки в бабочку. Бабочка, спору нет, насекомое изящное. Но наблюдал кто-нибудь её в первые секунды, когда она из лопнувшей куколки выбралась? Сидит на травинке червячок, словно кокаинист в ломке, и гонит кровь в жеваные крылышки. Крылышки расправляются постепенно, но пока ни цвета, ни перламутровых разводов, ни легкости, ни изящества. Вместо символа — квипрокво. И Абигель — недоразумение. Приходит ночь, а ночью нужно спать. Художники-оформители, наработавшиеся за день, во всяком случае, желают выспаться. После бесполезных заманиваний укладывается, отпустив по течению весло. А проснувшись среди ночи, наблюдает одну и ту же картину. Кулачок под фарфоровым лицом и щенок у плеча. Прижмутся друг к дружке, симбиоты, слипнутся в целое. И заснет, не почувствует, когда она вползает к нему под утро в постель. Есть люди, способные проснуться в пять часов утра? В три часа можно, если мочевой пузырь о себе заявляет. В четыре еще можно. В шесть уже можно. Но в пять часов — увольте. Просыпается же он дико. Снов таких сроду не видал. Не сон — реальность. Вот один такой. «Канализация».
Степан, Абигель и Жуль идут гулять. Погода мерзейшая. Мокрый снег, чавкающий под ботинком, на ботинке мгновенно солевые белые разводы. Ветер втирается в прорехи одежды, руки стынут, но гулять надо. Это, по выражению Лузина, процесс автоматический. И они гуляют. В смысле: в рано наступающих сумерках месят грязный снег с солью меж каких-то разбитых фабрик, страхолюдных свалок ржавого железа пополам с битыми бетонными плитами. Ворона на заваливающемся телеграфном столбе скорбно комментирует их променад, Жуль с мокрым хвостом адекватно ответствует ей, облаивая, мизерабль и вполне достаточно. Темнеет гуще, они подходят к высокому забору, уходящему в бесконечное влево, вправо и ворота. Над воротами вывеска с надписью в горохообразных мадежах (дробью в неё что ли пальнули?): «Канализация». Вопрос Степана:
— Может, вернемся? Холодно. И совсем сейчас стемнеет.
— Нет, — следует ответ съежившейся мученицы. — Раз пришли — войдем.
Безнадёжно апеллирует к собаке:
— Давай, друг человека, вернёмся?
Жуль тоже не соглашается.
Степан пожимает плечами и толкает от себя скрипящие ворота. Необходимо сделать эффектную паузу. А лучше — раз увидеть. За воротами — голубое небо в облачках, похожих на воздушное безе, краями которого лакомятся языки лёгких ветерков. Умытое солнце, небесный свет, соответственно — масло, умащивающее тело земли. Нега лугов и благорастворение воздухов. И вообще полдень, тихий радостный. Вид, будто стоишь на горке. Склон, опадающий полого, в альпийских свежих травах и цветы, цветы, цветы. Далеко внизу петли покойных речек, серебряные пруды с жарко горящими солнечными дорожками, мех березовых опушек, трели жаворонков с ангельских высот. Одно слово — лето. И лето прекрасное. Всем летам — лето. Жуль уже несется по лугу, вспугивая из трав кузнечиков, скачет теннисным шариком и вопит: «Что собакам не дают — они сами достают!».
— Отчего собаки бегают? Они бы полетели, да крыльев нет. Закрой ворота.
Степан закрывает одну створку, толкает вторую и, когда створки сходятся вместе, — бац! трансгрессивной дубиной по голове, гиперпереход сквозь ржавое железо ворот, — оказывается на той стороне, где снег с солью и ворона в сумеречном свинце хрипло давится от смеха. Смеётся, конечно, над ним. С тем просыпается. Спина липкая, пальцы холодные, на душе… и так ясно: сто пятьдесят пять миллионов мизерабелей и одна сардоническая ворона на заваливающемся столбе.
Понятно, что сон — зеркало личной мифологии. Но простите, почему только тогда, когда её металлические волосы щекочут его губы? У кого растройства? Или психическое нездоровье — вещь заразная, как зевание? Или имеет место алхимический брак? Союз серы и ртути. Короля-оболтуса и королевы. Или бультерьеровское уродство. Выдержанные породы, сведенные больным воображением. Чудовище как персонификация дурных помыслов. Аффен-пинчеры, к примеру, достойный результат работы поколения селекционеров. Брюссельский грифон плюс декоративный вариант немецкого жесткошерстного терьера. Собака плюс обезьяна. Обезьяна, она и есть обезьяна. До невозможности умное животное.
В первый же день Жуль завел дружка. Довольно часто на балкон подсаживались вороны, изредка голуби. Воробьи на такую высоту не забирались. Прилетел здоровенный ворон, уселся на зубец, до которого щенку не дотянуться, прокурорски блестел глазом и не обращал внимания на попытки Жуля деморализовать противника энергичным тявканьем. Или делал вид, что не обращает. Жуль махнул на парапет, пытаясь достать пришельца, подпрыгивал, сползал по камню вниз и выл от злости за свою беспомощность. У Степана замерло сердце. Щенок прыгал над бездной. Чуть вильнёт в сторону — и свалится вниз, отскребать будет нечего. Выскочил на балкон, согнал щенка, отругав за беспечность. Воронище, понятно, упал куда-то вниз. Но вскоре объявился снова, словно ему импонировало такое к себе поначалу отрицательное внимание. Степан в течение нескольких дней обсервировал сквозь окна налаживание добрососедских отношений с урегулированием пограничных разногласий, а сейчас наблюдает вообще уж что-то исключительное. Ворон летает вокруг мастерской, описывая математически договоренный круг, а Жуль несется по балкону вокруг. Настоящие соревнования. И чувствуется: никакого жульничества. Ни ворон не сузит диаметр круга, уменьшая путь, ни щенок не побежит по внутренней стороне балкона. Махнув так кругов двадцать, шлепаются враз: воронище на зубец, Жуль на жесть, и отпыхиваются. Птица ещё прокуренно откашливается. Не бывает такого! Разве только в цирке. Но Степан в цирк не ходил и отроду его не переваривал. Такое же недоразумение, как бабочка только что из куколки, гиперпереход за ворота в сторону мокрого снега с солью, бультерьеры, или татуировка с прозеленью. Все из кожи лезут прославиться. Тату — кожзаменитель славы, вдруг обратят внимание ну хоть случайно. Художник относился к смешному меньшинству, неподписывающимуся нигде, надеясь эгоистично остаться самим собой.
Позвонил телефон. В трубке сопение.
— Алло! Кто звонит? Отвечайте же!
— Ответственный секретарь Однокорум по связям легших на дно художников с общественностью. Это ты, Степик, в итоге?
— Я, кто ж ещё?
— Побожись!
— Не сойти мне с этого места! Вильчевский, ты что такой странный?
Если бы странный… Злой! Потребовал сразу набить кому-нибудь морду на телефонной станции. Как выяснилось, он звонил неоднократно и постоянно попадал на какого-то советского урода. Пытался разобраться с телефонным номером и натыкался на тропически-пышное хамство. Поэтому и сейчас немотствовал и прислушивался, на кого напоролся.
— Я вежливо прошу: назовите, пожалуйста, ваш номер. Может быть, номер изменили или что, а он мне, подлец: «Возьми цугундер и не трёкай зря».
— А что такое цугундер?
— Цугундер — телефонный справочник. Я терпеливо прогибаюсь, как Крымский мост, играя желваками, не позволено ли мне будет узнать, мосье, быть может, в настоящий момент телефон ваш спаренный, а он мне: «Сделай взнос в КПСС, баклан хавирный, а спаривается бык доёный.