В глаз прыгнули солнечные зайчики. Растёр кулаками глазную влагу с зайчиками, открыл рот, собираясь пробурчаться соответственно настроению, разбросанно огляделся вокруг и замер, не распрямив спины.
За столом, за которым-на котором он спал, на треножнике стоял холст. Холст оставил в прошлом белую кожу и нёс на себе тонкую пленку масляной краски, ещё даже чуть стекающей под тяжестью собственного ничтожного веса.
Сомневаясь во всём, в углу попробовал пальцем, на выкрашенной плоскости остался отпечаток, на пальце — краска. Неизвестно, что сказал Зевс от переполнявших его чувств, когда разбил сферического человека на мужчину и женщину. Быть может, ничего не сказал, удовлетворясь содеянным, но если что-то и сказал, то Степан брякнул, в любом случае, проще:
— Я вчера такую казюку зеленую вытащил.
Самое время задать вопрос: «Как?». Страх помнит, процесс письма — нет. Хоть убей! Впрочем, так ли сейчас важно знать: как? Любое изображение — форма мысли. Пусть даже мысль из подсознания. Важно только то, что он всё-таки сделал масляную пленку на холсте вопреки правильным законам страны своего черепа. Можно радоваться, можно недоумевать, но как интересно жить. Витиевато порой. Чудно!
Крутил пируэты по мастерской и хронически оглядывался на портрет, вползающий в золотой утренний луч. Съел яблоко, снова к Августу, наклонился, разглядывая в упор. В груди возился зверь и дрожали пальцы. На этот раз перстотрясение имеет другую природу. Понимание счастья. Не ощущение, а понимание. Явление, которому еще ни один самый размудрый мудрец не смог дать приличного определения. «Надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым». Ах, Лев Николаевич, до чего тривиально, граф. Или: «Уж тот счастлив, кто горем не посещен». Пошло, гражданин Гораций. Мальчишки должны быть зацелованы, а счастье пусть дрожит кончиками пальцев и не меряется глаголом.
— Золотые плавники избалованных полотен между струями души промелкнули бликом света. Творчество художника и философа — высшая форма человеческой деятельности. Здесь человек соприкасается с абсолютом.
В дверях, словно в раме, картинно стоял Терентий Романович Головатый, употребляющий чиновник электросетей.
— Виртуозный пассаж, Степан Андреевич! Не придворно-панегирически, но, поверьте, от души-с.
И хоть был Головатый свидетелем, Степан сейчас даже обрадовался мятому пиндалыге. Тот вспомнив их рассуждения в баре по поводу марок изысканных вин, не удержался и зашел на короткое время. «Вот с этим, преуважаемый. Мускат Люнеля. Редкая, по нашим временам, штучка.»
Пожалуй, Степан не против залить нутряной пожар рюмочкой-двумя. Тремя-четырьмя. Всеобъемльте стаканы и кубки! Да всю бутылку бы сейчас из горла залпом, событие-то какое! — картинка каким-то образом вдруг из худого мешка будущего сюда к нам вывалилась. Тут не вино, тут нужно целлофановый пакет на голову, на горло красивый бантик, да глубоко дышать, дышать ацетоном.
— Мотыляешься тут бездарней веника по хате, — заговорил инспектор, оглядываясь на портрет. — Электросчетчики, электрические стулья, электроконденсатор с пробитой золотинкой… не растравляй сочувствием, вседержитель! А здесь бешеный поток, разрушающий свое ложе, ворочающий обломками. Декорация громадной сцены, за кулисами которой стоит творец и руководит движением сфер, рождением нового универсума, потому что ему, видите-ли, так хочется. Не пьёт художник — река сухая каменная, текущая каменьями.
— Так, девушки! Вы замужем или половой жизнью живете?
Из дверей выпочковался бобовидный череп. Бадя-Форшмак, развязно-смущенно ухмылялся, приближаясь. Из кармана брюк торчало бутылочное дуло.
— Дай, думаю, посетю душевного мушыну.
Он вытянул за горло поллитровку «Пшеничной», звякнул ногтем по корпусу, в плане: что скажете на это девушки?
— Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.
Сейчас художнику нравились даже воспитываемые урки. Понятно, по какой причине пришел лысый. Его тронуло степаново благородство и потребовало равноценного ответа. Пусть даже в водочном эквиваленте.
Головатый разлил вино, с некоторым сомнением плеснув Форшмаку. Тот понял секундную заминку, но с первого раза не стал отказываться и открывать водку, а состряпал тост, соответствующий моменту.
— Ну так чё девчонки, пописаем на брудершафт?
Инспектору понравилось, он всхохотнул. После того как выпили, размягченный Головатый познакомился с Бадьяном. Бадьян снова развернул историю про клички, чем заработал от инспектора вензелястую визитку.
— Давайте выпьем, мужики, — предложил Степан, разрезая яблоки на четвертинки для закуски.
— Моего, — сразу предложил Бадя-Форшмак.
— По возрастающей, — не растерялся инспектор.
Пьянка наладилась. Более того, послушать самих себя со стороны, такие все разные, но как собутыльники получилась классическая троица.
«Господство… господа мои э-э… некой модели-парадигмы. Мнэ-э… так сказать, дисциплинарной матрицы.» «Питерских мало. Встретил Леху-мурляндского, Витьку-Стоху. Живем семьей.» «Пока парадигма не взрывается под давлением аномалий. Со скоростью расстёгивания бюстгалтера первый раз в жизни, то есть долго… Так сказать, ночь Брахмы, космическая Пралайя… Таким образом, каждый конец несет в себе семя нового начала. Где твой стакан, Бадиан?» «А-а, бросил сючку! Херовые времена — блатные масть не держат. Бабы не держат за… ё-маё… Гумозницы па-а-аскудные!» «Тише, тише, державнее Бадьян… Ты расскажи получше, как мы с тобой дуэль соорудили. Прямо либидо» И так далее: «Гей, славяне! Сарычь на кичку!»
Портрет сохнет, Абигель через тысячи лет смотрит в сегодняшний день с прищуром, настроение более чем хорошее — пылкое.
Дорогие потомки, грудь впалая, спина колесом! Думаете в будущем лучше? Ошибаетесь. Сейчас, в это мгновенье интереснее всего, и именно от того, что здесь происходит главное. А у вас только механические последствия и скукота смертная. У нас захотел — утопил педаль газа в пол и жмёшь ненормативно. Штрафанули — плюнул на куверт, снова педаль по-шалому запресовываешь. У вас же, бедненьких, даже педалей газа нет, сидите, ждёте своей доставки. Да мы ещё и у вас. Отключи зрительный нерв от скан-платы, вон же у нас чейнджинг с драйвер-нета в когг. Ага, всё-таки оглядываетесь вне стабильности факта. Так-то! Здесь мы, грудь колесом. Каждую секунду, и до конца времён, которого не будет.
Первая спиртосодержащая волна пришла в мозги. И другая пришла. И далее идут. Сколько водки ни бери, всё равно два раза бегать. И хочется уже отдать город на разграбление философам.
— А что, в самом деле, произойдет, если отдать городишко на разграбление философам? Скажите, Терентирьманыч?
— С премоим удовольствием, предрагоценный. Думаю, произойдёт полная дискредитация философии, как фаллического начала всепроникающего Логоса.
— Чугунка менты спалили с запалом в краснухе… — ставил на свои порядки «шквал интеллектуализма».
Портрет вон стоит, фактичнее всемирного тяготения. От этого глаза распускаются цветочками, сердце скачет теннисным мячиком, пальцы шевелятся потными щупальцами. Хорошо-о-о!
Пьянствовали они до обеда, добирая в ближайшем магазине водки и пива. Водка без пива «Элефант», крепостью семь градусов — только водку зря переводить, в единственном военные правы. Реализм — это вам не использованная чайная заварка. Реализм — это нифеля, взрывающиеся под давлением спиртосодержащей волны всепроникающего Логоса. Портрет сохнет, а художник кривей знаменитой турецкой сабли. Но никто его обвинять не собирается, по той простой причине, что те же рыбы не в пример пьют больше. И потом, хорошая пьянка — четверть отпуска. Это же аксиома. Каждый надерётся, умудрившись написать картину из будущего. Зовите девушек с корзинками роз, бейте в цимбалы, барабаны. Эй, Аполлон, где твой лавровый венок для супчика? Есть свободная макушка.
Хочется сделать жест. По возможности широкий. Хочется сказать речь. Всем римлянам. Или, скажем, встать волнуясь и сбацать гимн. Слабо будет встать и сбацать гимн Союза Советских Социалистических Республик? Алонс энфантс де ла па-а-атрия… Пардон, это не наш гимн.
Кольцо натёрло палец. Перекрутил его, найдя положение поудобнее.
— Что за шило? — спросил Бадя-Форшмак, заметив это.
Степан сжал кулак перед его носом.
— Тяжеленное. Если врезать кастетом — мало не покажется.
Какой-то охотничий блеск появился в глазах урки.
— Дай глянуть. Здесь что, камня нет?
Рассмотрел кольцо и сказал задумчиво, не как обычно дебиловато:
— Кастик не для кабошона. Пяточкой. Но какой?
Выяснилось, что до отсидок учился он на Урале на огранщика камней, не закончив училище, но сохранив страсть к камням. Жизнь пошла под откос после несчастного случая на Миасском комбинате. Циркулярная пила на практике задела руку, сделав калекой и понесла его нелегкая.
Степан проникся скомканным рассказом. Вот тебе и пирожок без начинки. Простолюдина попсятину желательно сначала выслушивать, а уж потом стучать лысиной о стенку. Лысый, но бородатый.
Пьянка после этого пошла камернее.
— А я ведь знаю, что здесь за камень был, — показывая траурным ногтём на бурые риски. — Такой след гематит-кровявик дает, спалиться мне на гастролях.
— А ты бы не мог подобрать сюда минерал?
— Минералы — такие же растения, только растут медленнее. Распили сталактит — те же древесные кольца. Камни живые. Я вставлю камушек.