— Ты не бойся, я тебе уже завтра-послезавтра принесу.
Степан был крепкий малый. Чтобы он, насколько мощно не вливай в себя, свалился в обеденное время, да не бывать этому! Вот только, когда позвонил Вильчевский, злей индейского духа Вурругуры (он порезал язык, вылизывая фольгушку от йогурта и теперь шипел на всех), Степан, потрепавшись, не обнаружил в пределах мастерской ни инспектора, ни уголовничка.
— Хм, а куда други усвистели? — подивился.
День на макушке, корешки разбежались, из цимбал недопили, из барабанов недозакусили, портрет сохнет, и совершенно непонятно, что делать дальше.
У лифта какая-то возня. В мастерскую выстрелился Жуль и метнулся рикошетом по коленям.
— Обезьяна, ты и есть обезьяна, — пытаясь догнать пальцем собачье ухо. — Нагулялись?
Послышались тяжёловатые шаги. Ещё кого-то привела?
Из темноты хода выплыл плюмаж колеблющихся петушиных перьев на бархатном берете, щёки с сенаторскими бакенбардами. Староанглийская волосня подана на присборенном у горла, воротнике, называемом «мельничным жерновом». Мужчина, войдя в помещение, ударил посохом себе в ноги.
— Её Высочество Абигель Викторьёз{victorieuse (фр.) — победоносная}! Пауза для всех голосов!
В мастерскую влетели двенадцать ливрейных юношей, по шесть двумя рядами от входа, напрягли икры в белых лосинах и с усердием вытянули вверх подбородки, не знающие бритвы. Появились трубачи. Прижали полированную медь к губам, ожидая команды. Посох ударил снова — трубы врезали.
Если разговор не о белой горячке, многое можно предположить. И отсталость художника от университетской жизни, положим происходит студенческий карнавал, студенты прикалываются, а он пьет, ни ухом ни рылом. Или глюки на почве перенапряжения с портретом, он пьет, и ни ухом ни рылом. Ещё чего-нибудь в этом же роде, он опять ни ухом ни рылом.
Фанфары, ломившие уши, умолкли и послышались ещё шаги. Степан напрягся, ожидая увидеть в дверях принципала прикольщиков. Но в мастерскую вкатились два карлика. Они гремели бубенцами, скандалили меж собой по-французски, и нарочно толкали вышколенных юношей. Подкатились к Бумажному, обозрели, и большеголовый спросил:
— Ангуассэ?{angoisse (фр.) — томительно}.
«Класс!» — подумал Степан, подмигнув карлику. Тот пожав плечами, встал справа. Другой встал слева и запихал липкую лапку в ладонь художнику. Если бы предполагался далее выход слонов с сандаловыми беседками на хребтах, сомнения по поводу его ненормальности отпали бы сами собой, но вошла Абигель. За ней семенил негритенок, голый до пояса, в шальварах, босиком и обмахивал начальство опахалом.
— Чем ты тут занимаешься, мальчишка?
Степан засмеялся и затоптался, один в один салага, получивший от старшины «Вольно!».
— Слушай, вы какие костюмерные грабанули больших и малых театров? Прямо выход королевы Марго из Малых Августинов. Это студенты?
Абигель махнула рукой, отпуская студентов.
Самое время всем вскинуться, смешаться, заорать, поржать, срывая парики, повытаскивать бутылки, перезнакомиться и дальше со студентами, дядькой с баками, который поди, вахтер из бывших военных, забег в ширину, чтоб к вечеру до бычка в рыле, до смычка в ухе.
Ничего подобного. Процессия обратным порядком, соблюдая линейность и торжественность, покинула мастерскую. Последним уковылял карлик с вислым носом. В дверях состроил преидиотскую рожу, пальнул из пальца в Степана и крикнул:
— Дэ фуа.{deux fois (фр.) — два раза} И оба мимо.
— Тебе туда же. Флаг те в руки, барабан на шею, — ответил, поворачиваясь к Абигели. На лице его без лупы читался вопрос.
— Маракуешь, что происходит? — хихикнула подружка.
Что же она такая довольная жизнью? Словно празднует баварский фест, или бразильский карнавал, или русскую масленицу. Какие могут быть праздники на рабочей неделе? Кроме пьянок, которые четверть отпуска.
— Ну, Аби! Кто такие? Фестиваль я проморгал за беготней?
— Фестиваль, фестиваль, — пропела девушка. — Я им сейчас такую параллельную манифестацию устрою! Спички в нос и устрою! У тебя телефон следователя под рукой?
Вот, пожалуйста.
Абигели поговорив, назначила встречу у «Матросской тишины».
— Что за выкрутасы, детка? Ты чего придумала?
Ответа не последовало. Спустились в зал открытий университета. Студенты, оказывается, никуда не ушли, но успели переодеться в форму десантников. У каждого за плечом объявился десантный автомат Калашникова с складным прикладом. Командовал всеми военный из бывших вахтеров. Мужик оказался матёрым и на своём месте: чёрный берет, засученные по локоть рукава, наемник наемником. Трубачи превратились: один — в гранатометчика, другой — в радиста, несущего за спиной рацию с качающейся антенной. Негритенок на этот раз предстал поваренком в белой куртке. В руках держал плоский термос, в каких носят и чай, и кашу, и борщ на позиции.
«Эти, два раза метр пять с кепкой куда подевались?» — тут же почувствовав, как снова в руку вползла потная лапка. Карлы встали у левого и правого бедер, вид у них, честно сказать, был преглумливый. На головах натянуты шерстяные шапочки с прорезями для глаз, шеи вымазаны камуфляжными пятнами. Такой макияж наводили в свое время во Вьетнаме янки. Один одел тельняшку навыпуск, на ногах армейские ботинки еле отдираемые от пола, другой, в форме охранников с жирафьими пятнами, навешал на ремень нож в чехле, фляжку, кобуру из коей высовывался хвост морковки. В районе пупа висела ручная граната РГ-5, надо полагать, — учебная.
Степан объяснил себе так. Любая война является формой соединения и, следовательно, любви. Любовь порождает веселье души в форме баварского феста, бразильского карнавала и русской масленицы. Слиплись сомысленно, заглянули в рюмашку, залюбились-зарадовались и по зубам напоследок, для тонуса. Круг замкнулся, очень просто.
«Я тоже хочу поучаствовать. Я тоже хочу блеснуть копытом, знаете ли. Спасибо заранее.»
— Готовы, болваны?! — весело рявкнула шефиня. — За мной! Щас дадим дрозда!
Абигель впереди всех, он впритирку следом, вниз к скоростным лифтам, слыша за собой марш-марш. На двух лифтах вниз, на ступени главного входа.
— Гляди, — показывала в сторону смотровой площадки. — То, что нам надо.
А что им надо? Подошли к смотровой площадке. Автобусы, доставившие туристов, стоят тут же гуськом вдоль дороги. Похоже, сценарий обговорили заранее. В открытые двери автобуса вскочил черноберетник с баками. Когда Степан проходил мимо переднего стекла, он заметил объясняющие открывания рта десантника. Потом у виска шофера появилось пистолетное дуло. Шофер сделал круглые глаза размером с фару своего транспортного средства и кивнул головой. Через мгновенье автобус, утробно басируя двигателем, нёсся по городу.
Показалась знаменитая тюрьма. Возле ворот стоял «увидевший Сталина», попинывая камушек. Автобус остановился, двери открылись и Абигель, чуть-ли не танцуя двинулась к оперуполномоченному.
— Здравствуйте. Вы хотели дать показания? Я слушаю.
— Привет-привет. Показания будешь давать ты!
Малыши-коротыши только ведь царапались в автобусе на задних сиденьях и вот уже висят на опере, вцепились тому в пояс, в карманы куртки. Опер даже поднял руки на уровне плеч, чтобы ненароком, инстиктивно чего не сделать с шутами.
— А нельзя убрать… э-э… ваших товарищей?
— Ха, знал бы ты, что это за товарищи.
Степан стоял и гадал, чем закончится сей творческий акт. Пока до карнавала, как до луны, пока чем дальше в лес, тем толще партизаны.
— Где отца держат?
— Вас не пустят, — делая попытку стряхнуть карликов. Ему не удалось. Мало того, в шею опера воткнулся пистолет бывшего вахтёра.
Степан оглянулся. Автобус стоял пустой, только шофер застыл с офонаревшими глазами. Юные вояки успели рассредоточиться полукольцом вокруг ворот, зарывшись в траву газонов, прикрывшись деревьями и вытыкнув из-за них стволы автоматов. Ох, не нравятся художнику такие карнавалы! Чересчур смещены акценты.
— Мы ещё посмотрим, пустят или не пустят, — махнув в сторону автобуса. — Давай!
Ближайший солдатик прыгнул в автобус и выдернул за воротник шофера из водительского кресла. Взвыл мотор. Степан подумал, что если сейчас события будут происходить в той же логической аранжировке, то он… А что он? Спит, что ли? Или поднять подняли, а разбудить забыли?