— Я дома тоже говорю.
— И какая реакция?
— Какая-какая… — закрылся макушкой, разглядывая Тамагочи. — С ним, кстати, поиграть надо. А то у него, видишь, счастливости нет.
— Не увиливай, колись. Что Томка-то говорит про умерщвление детей?
— Душить можно только своих. Говорит, ты уверен, что ребенок твой? За это я её и люблю, прикольщицу.
Достойный отпор. Степан взял игрушку.
— У меня какие-то подозрения появились, — проверяя тесты.
Голодность — два раскрашенных сердечка из четырех. Счастливость — также. Почитал птенцу книгу, проверил счастливость — то же самое, два из четырех. Поиграл с мячом, проверил счастливость — то же самое, два из четырех.
— Теперь накормим бебса.
Накормил, проверил голодность — сыт, четыре из четырех. Проверил счастливость — ага, попался! три из четырех. У того счастливость, оказывается, впрямую зависит от сытости, читай не читай, играй не играй. Ничего не интересует. Натрескался — счастлив.
— Голодное брюхо к учению глухо.
— Оно у него хоть так, хоть так глухо. Что ж тогда мы за личность растим? Я-то думал, мы орла растим с тамабукой во! Потребитель какой-то.
— Может, у него только во младенчестве нет тяги к знаниям. Может, он андерсеновский гадкий утенок с неразвитой тамабукой. А как вырастет лебедина, белая и красивая, шея в руку толщиной.
— Не знаю, что из него вырастет. Я б его в интернат сдал.
— Томогоч… тьфу! Томочка, это я, Ванечка, — Вильчевский предупреждал жену по телефону о задержке. — Я припоздаю, ласточка. Не теряй свой ласт. Не… нет… а… у… ы… Девичья гордость — это когда девочка гордая. Цыц, баба! Ты у меня знаешь кто? Не, не томатный сок. Индеец его метает… Всё! Тома Ваню притомила. Целую, обнимаю, прижимаю, дожимаю, ужимаю, обжимаю!
Тамагочи запищал.
— Проголодался. Корми его, кормящая мать.
— Сам корми, кормящий отец. Делать мне больше нечего.
— У тебя сиськи, ты и корми.
— Щас в дыню получишь за сиськи!
— Ну и пусть сидит голодный, жалобно пялится вчерашними глазами.
— Пусть-пусть. Ты мне скажешь, наконец, как по а ля приме лисировать?
А что тут сложного? Во-первых, нельзя обременять свою одежду узлами. Римским жрецам Юпитера, во всяком случае, не позволялось носить узлы в любой части одежды. И Иван, от греха подальше, не должен. Также не положены на запястьях и щиколотках разомкнутые браслеты. Далее ещё проще. Если заставить зеркало отражать всё, что оно отражало за свою жизнь, глаз увидел бы чёрное. Что означает простое арифметическое сложение. Сумма бесконечного множества света — тьма. Так же как деление чёрного порождает белые части. После берётся волконскоит или марс оранжевый прозрачный, или краплак и лисируется. Под пятки маслица для лучшего скольжения, в ноздрю пыльцы, драконя вдохновение.
Это хорошо. Корефан Вильчевского, слава Аллаху, назюзюкался, и у него появились трезвые мысли.
— Наливай, Иоанн! Ёлки в лесу не пахнут.
Подал голос Тамагочи.
— Христос терпел и нам велел. Пусть терпит. Бери кубок. Выпьем за сто пятидесяти пятилетие швабской кружки и накормим иждивенца.
Выпили, закусили и дали птенцу стейк. Но Тамагочи почему-то отвернулся, есть не стал.
— Его можно наказывать. Ну-ка, всыпь, пирдамоноклю.
Ладонь величиной с птенца пошлёпала цыплёнка по попке. Тот поморщился и, переменив решение, съел мясо.
— Вот так! Будешь у меня тут кобениться, страусёнок. Закусывай, или привяжу коню за хвост и по полю разкукарекую.
Зазвонил телефон. Степан прижал рожок к уху.
— Ай момент. Это тебя, зайчик.
— Ка-а-во-о-о ышо там..? Масюсенька! Ты чего названиваешь?
Бородатый набычился всем что у него есть. Степан вопросительно поднял брови. Вильчевскому бы Отелло играть. Измазать шоколадом — и на сцену. «Ты перед сном молилась, масюсенька?» Все б рыдали!
— Это она нарочно! Я понимаю, когда ты рыбачишь и в сети попадает утопленник. Ты его, как крещёный, к себе в лодку. Утопленник мгновенно оживает, вскакивает и с дьявольским хохотом кидается в воду. А этого я не понимаю! — встал, сделал заявление в сторону рукомойника. — Будет Третья мировая война! Между мужчинами и женщинами!
У томкиных родственников лишний билет на «Цыганскую любовь» Легара и Тома срочно собралась в театр. Само собой, зайчика предупредили, чтобы женщину не теряли, если задержится. Оперетта в двух частях, как-никак.
— Знаешь, сколько их у меня, этих родственничков? Жутики! Я б их…
— Собак.
— Что?
— Они не волки — собаки, которые пришли сюда, чтоб руки делаваров обрубили им уши и хвосты.
— Точно! Ты сказал то, что я думал. Будь моим зеркалом, друг!
— Это не я сказал. Еще Фенимор сказал, что у неё маленькие ручки, ножки, большая душа и её надо взять с собой, чтобы она жарила дичь.
У Вильчевского губы непроизвольно складываются в сердечко. Сладость от улыбки разливается по лицу ведром сиропа по блину.
— Да-а-а, я бы взял её с собой жарить дичь!
— И ещё помню. Она никогда… Никогда не будет жить в вигваме ирокеза!
— Ка-а-ко-о-о-ва ещё ирокеза?!
Надо видеть Вильчевского в такие мгновения. Ужас! Никакому ирокезу не светит. Какой-то задрипанный индеец с заточенной веткой против людоеда Ракшасы.
В бутылках раздался вибрирующий звук. Цыплёнок сидел не шевелясь, глаза затянулись плёнкой, из его рта и вылетал этот звук. Рядом, естественно, какашки.