— Что ж, жизнь каждый раскрашивает в свою краску, — подошёл к портрету Головатый. — Как вы думаете, друзья мои?
— Покупка попутного ветра — выгодная сделка.
— Браво, Бадиан! Следует удивлять людей. В таком случае я тоже произнесу что-нибудь противоположное своему естеству, — ссупил брови, руку вперед. Вот-вот раздастся знаменитое «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!» — Мы вмазали! По стопарю. И тронулись на бал. Где Зорик сдал на блат бармицу, красючку Зойку, м-м, ну эту… свинячью птицу, хэ-хэ лажанул. Короче, редко в какой зоне северика есть воровское благо и паханы с кодлой. Здесь мотают срок в большаке шобла и шелупень, быки-рогомеры, бакланы, мохнорылые, беспределы-анархисты, гуливаны из ершей, мокрушники, большие делаши, зачуханные фраера, петушня и вольтанутые. Уф!
Форшмак с уважением посмотрел на Головатого. Пальцы веером, сопли пузырем, на зубах наколки.
— А вы, извентиляюсь, где сидели?
Экс-инспектор глянув тузом, небрежно признался в том, что вообще-то он — искусствовед.
«Брехун ты первоклассный.» Впрочем, даже если лежит его благоверная на Троекуровском кладбище в шоколадной мумии, поди проверь. Два мужа наружу, один в сундуке, четвёртый нам тут врёт, как газета, не краснеет.
— Кто кофе будет?
Головатый согласился.
— С коньячком можно-с. Коньяк сегодня ха-ха, кофе завтра.
Форшмак перевел взгляд с коньяка на свои банки.
— А я пиво буду.
— Перестань. Телишь-мелешь, жопу паришь, дуру гонишь.
Бадьян снова с уважением посмотрел на Головатого.
— Уже познакомились. Пьем моё и Вася не чешись.
Поднялся кофе. Из турки получалось на две чашки, Головатому и Абигели. Себе, понятно, во вторую очередь. Оставив Головатого портить коньяком кофе, взял чашку и понёс на балкон девушке. Обошёл вокруг мастерской, пошёл было во второй раз, вдруг остановился, чувствуя, как на голове зашевелились волосы. Бросился в мастерскую.
— Я когда кофе варил или еще что, Абигель не ушла?!
Головатый протянул в сомнении:
— Не-ет, по-моему, — и к Форшмаку. — Ты видел?
— Я не-е… — вздурил пятернёй затылок. — Не-а, я тоже не видел, не чесать мне лебедей.
Прыгнул обратно. Всё время, хоть текло по руке, бегал, сжимая в руке блюдечко с чашкой. Отшвырнув кофейную пару, упал животом на парапет. Всматривался с такой силой, что еще вот-вот и потеряет сознание. Нигде внизу он не увидел ничего похожего на крест тела. В голове долбают какие-то кремлёвские куранты. Первый раз ему пришла мысль о таком возможном конце.
— А наверх нельзя? — спросил Головатый из окна. — Может мы отвернулись, она и проскочила.
Степан вернулся в мастерскую и стоял у умывальника, неестественно долго обмывая липкие от кофе, трясущиеся руки.
Бадьян сгруппировал стаканы, приблудную рюмку, вдохновенно разлил коньяк, погладил лысину, рассиявшуюся пасхальным яичком.
— Готово! Доходные идут с крышей.
Деваться некуда. Две линии почти сошлись. Осталась щель, в которой шея зажата намертво. Задыхается художник.
— Пей, дружок, не потеряв награды своей. Верное средство.
Какой-то придурок недавно что-то вякал о серийных пьянках… Степан выпил.
— Коньячок неплох-с, честное пионерское! Подвешенный человек не так ужасен, как кажется на первый взгляд, — понесло после коньяка искусствоведа. — Он добивается извечной мечты человечества, связанной с идеей левитации. Равным образом и символ завершающего заглатывания землёй человеческого тела после смерти не нужно считать трагедией. В космической сфере возникает аналогия с пищеварением. Проглоченные дети ещё остаются живы внутри живого. Счастливое возвращение в чрево матери-прародительницы. Всё живое, содруги!
— Мерсишки. Хотелось бы без веревки на свистке, — противопоставился Форшмак, имея в виду счастье висельника по поводу левитации. — Лучше я с высокой вышки буду сигать каждый день. Можно только ножками?
Раз спрыгнул головой с трехметровой. Так пришлось веки пальцами мастить. В обратную сторону от удара вывернулись, моргай не моргай.
Достаёт художника один вопрос. Как муха, вроде отмахнёшься, она снова норовит сесть на лицо.
— Терентий Романович, вы в бога верите?
— Как сказать… Солнце, конечно, своим телом превосходит Пелопоннес, но это идея, одетая воздухом. Дигамбары. Хорошо, если вразброс, возьмем их оружие. Берите стаканы для двойной очистки совести. Кха, кто придумал тебя, родную?! Дробящее оружие типа палицы — оружие разрушения. Варварская кость. Меч безусловно интеллигентней. Бритвенный разрез, сделанный столь острым, что даже не идёт кровь. Сеть — оружие уранических богов. Боги — сильномогучие богатыри, им некуда торопиться. Потянуть они любят, поймать, поиграясь, и только позже, садистки насладившись, удушить. Продолжу разлив. Посуду ко мне. Их методы. Влагают в сердца смрадные вожделения, занимаются изготовлением амулетов, любимое развлечение — метеорологическое колдовство, как то: вызывание дождя, запирание туч, затмения солнца, манипуляции с воздушными массами; бури, смерчи, прочая колготня…
Баде надоело запивать коньяк пивом и он, перебив оратора, потребовал закуски. Еды никакой.
— Персоналии многочисленны. Того же дьявола зовут то Люцифером, то Вельзевулом, то Мефистофелем. У нас — шкодливый Анчутка Беспятный. В Италии — Фарфарело-мотылек, Тентеннино-мямля. В Англии — Гусберри-крыжовник. У меня на коньяк такая специфическая реакция! Одно слово: щебетание. Я прямо способен…
— Перевалить через переврал. Граждане, если следующую не заем, я вам всё обратно верну в первые руки.
— Хорошо привязанному больному анестезия не нужна. Пьянее будем! Что я хотел ещё умное сказать..? Да, вспомнил. Где богообжиг горшков? Ответ: везде. Черти собирались в Вальпургиеву ночь на берегу Иордана. В Испании — пески под Севильей, сборища у Беневентского орешника, в Исландии — на огнедышащей Гекле, около Киева, естественно, Лысая гора.
В голове уже не так тесно. Может быть, в самом деле как-нибудь проскочила незаметно. К примеру, открыто, кроме обычного, вон то окно у двери. Надо проверить шпингалеты. Голова художника — давленная подушка, происходящее праздничанье — ещё продавленней. Но что сейчас делать кроме обычного — ждать? Можно взять нож, надрезать вену, усиливая кайф. «О чём я, далбонидзе, думаю?!»
— Бред сивой кобылы…
Головатый умолк, остановленный неконтролируемо вырвавшейся степановой фразой.
— Сивушной кобылы. Мужички, я серьезно! — Бадьян улыбался чересчур блаженно. Коньяк с пивом — угар. — Может сгонять за колбасой?
— Что в рот попало, то упало и пропало. Извините, случайно вырвалось. Продолжайте.
Головатый взялся за грудь бутылки. Действительно, спасает только рюмка ментальная. Особая. Рёбрышко у верха обманное, будто всегда полная, ко дну стекло светлое дурное, ничего не значащее. Как положено. А если какой кретин ещё скажет ему про серийные пьянки — наплюёт тому
в стакан.
— Так перенесем же свои вещи в мир непостижимого. Отсюда, где деление и порча, туда, где по феноменальным законам живет Тайна Тайн, именуемая в банальном пространстве Тайной происхождения вселенной. Прошу поднять за это бокалы
Бадьян без колбасы за вселенную пить отказывается.
— Воля ваша, прелестник. Что ж, Степан Андреевич, тайна Бога и Тайна жизни это одно и то же.
— Ну так я сгоняю за колбасой?