— У меня стагнация такая от напряжения, — обнюхал рыжее зеркальце коньяка, выпил.
— Лишь бы Новый год не просидеть, — Степан поднялся, утопил кулаки в брючных карманах и вразвалочку пошел к окну. — Радио включить, что ли?
Мастерская — цилиндр на большем цилиндре. А балкон вокруг мастерской получается вроде декоративного, но не для него. Выдернул шпингалет, толкнул рамы и запрыгнул на подоконник, кивком подбородка предложив сокомпанейцам следовать за ним.
Мастерскую обвивала жестяная дорожка, залитая у стены гудроном. От отмоченной теплым ливнем черной ленты исходил какой-то нежный аромат не то новой кожаной обуви, не то чуть подгоревшей восточной еды.
— Что там желтое? — потыкал Копелян пальцем вниз.
— Китайское посольство, естественно.
— Почему, естественно?
— Вы сами же сказали: желтое.
— Племя молодое каламбуристое.
Приотставший ассистент шепнул в ухо художнику:
— Племя наше каламбуристое. Буристое калом. Каловым колом.
Профессор разглядывал город, мерцающий несусветным количеством ламп. Был он в годах и потому сентиментален. Подняв кустистые бровки, выдал на гора:
— И… и блистающий горизонт. Меч, разрезающий согласие земли и неба.
— Ясно дело, — одобрил Степан. — Только небо в голубых глазах поэта. А вы знаете, господа, где на свете родился дельтапланеризм?
И рассказал историю о том, как во времена строительства университета, построенного даровым трудом политзаключенных, убегал один арестант. Он сделал первый в мире дельтаплан и сиганул с двадцать четвертого этажа. Повязали его у набережной. В том месте, где овчарки ободрали с зека штаны, по идее сейчас должен стоять памятник. Современная мифология — Икар, но в полосатой робе.
Показал пальцем наверх. Учёные задрали головы на козырек. Росту четыре-пять человеческого будет. Изрядно.
— Если через дверь с сигнализацией пробиваться не в жилу, то только снаружи. Ив, у вас там окна есть?
Есть, но они за стилажами с аппаратурой. А протискиваться и рассматривать, подозрительно.
Вернувшись в мастерскую, еще обсудили план действий. Лестницу взял на себя Степан. Фонари, верёвки принесет Лузин. И оба решительно отринули предложение профессора помочь. На его: «Я не особенно ловок, но в силу анатомической целостности моих нервно-мускульных аппаратов я бы…» Лузин сказал: «К лицу ли вам учиняться домушником? Нобелевка ведь почти в кармане».
Степан спросил не без тревоги, не собираются ли участники автопробега, сорульники и сопедальники, отныне каждую ночь забираться наверх по лестнице, в смысле: куда тогда её, такую дурищу девать днём? Лузин успокоил, что это нужно сделать только раз. Потом дело техники — перекинув провода в коробочке над дверью, закольцевать сигнал на саму диспетчерскую.
— Слушай, — без перерыва. — А что там за история? Я краем уха слышал. Кто-то цветами какие-то буквы выложил, вроде как «Стёпа». Я, правда, не видел, — посмотрел на художника внимательно. — Ты к этому какое-нибудь отношение имеешь, дорогуша?
Навалившись на стойку бара, Степан достреливал в висок шебутной день рюмочками ледяной водки.
Kогда уже бражное тошнит от художников — художник просыпается и начинает потихоньку втискиваться в жизнь, зажатую между небом и землёй.
Насколько дальше в эволюции продвинулось бы человечество, если бы в силу традиций, выматывающего быта и жажды наслаждений не выпивало океан вина. Посмотрите, какой гениально ненаписанный сюжет. Это — нерождённые поэмы гуляки и бабника Александра Сергеевича. А виновато оно — вино! Ещё не одну оперу сочинил бы композитор Мусоргский, если бы не его коралловый нос. Сколько стишков, щекочащих копчики пятнадцатилетних барышень, не соскочило с гусиного пера выпивохи Бернса с трусами, пришитыми к стогу сена. А дядя Хэм? «По ком звонят колокола». Известно, по ком они звонят. А Есенин, Вакха энтузиаст? А этот с щеками, похожими на свежевыплюнную жвачку? А тот?
Художники же, вообще, упущенье божье, грязь с мостовых, гнусненькие соседские детишки играющие молотком около вазы общественного мнения, системная ошибка с небритыми подмышками, запитые таланты свободных параметров, раскачивающие жирное сознание общества, думается, написали бы такое количество обнаженных мах, подсолнухов и черных квадратов на белых фонах, что искусствоведам стало бы тошно настолько, насколько с избытком обеспечили их шедеврами замученные алкоголем неформатные работодатели. Обыватель знает — пить вредно, но приятно. Не сами танцы важны — последующие телодвижения.
Степан тоже имел свою методику реанимации. В цепи из трех звеньев первым звеном была очень горячая ванна с пихтовым маслом. Следующее звено состояло из банки пива и завтрака, более похожего на обед. Выход из пике завершало последнее естественное звено — добротный секс. Проснулся, поднялся, будто сегодня египетскую пирамиду достраивать, потащился к ванне. Криво обрызгал эмаль желтыми нитками моющего средства, сикось-накось размазал губкой и вылизал стенки струей из душа. Вертанув краны, подался к умывальнику. Зубная паста «Бленд-а-мед» заканчивалась, и Степан придушил тюбик с раздражением. Тот вякнул, выдавливая из себя густую слезинку. Только прогнал по первому разу по зубным рядам, как щетка выскользнула из неверных пальцев и шлепнулась на пол. Прохрипел, ополаскиваясь дальше: «Стёпа в бане вымыл ушки, шею, кожицу на брюшке». Закончив, критически уставился на себя в зеркало. В том-то и дело, что кожица на брюшке была как обычно, но вот цвет похмельной физиомордии был явно не канонический, бленд-а-медистый какой-то. Дело, понятно, не в обьекте отражения — кривое зеркало как всегда отклоняется от истины, соврёт — не дорого возьмёт.
Несмотря на летнее утро, эмалированное ложе даже парило. Закрыл мужское достоинство горстью, вырычал неудачный купаж: «После смерти живут только те, кто живет после смерти тех, кто больше не живёт.» и с криком «А то, двести тонн!» плюхнулся в кипяток. Волна сбегала к противоположному бортику, тыркнулась в него и вернувшись, ударила жаром в подмышки.
— И цветет, как роза, печень от цирроза! — заорал дурным голосом.
Вскипячённая кровь вымывала из головы тягомотину. Решив, что дальше просто опасно для кожи, вылез и, оставляя за собой кривой водяной след, перебрался на балкон. Потоптался на мурлыкающей жести, липко сплюнул на город, снова в мастерскую. Обтерся, оделся и босиком бросился вниз к лифтам.
У метро его сходу подхватил троллейбус, и скоро уже художник подходил к мраморному складу Дворца молодежи. Здесь, не дыша, словно первый раз в жизни целовал девушку, выпил банку пива. Деловая Москва закипала пешеходными змеями, но в кафе еще никого не было. Стояло, правда, несколько кофейных чашек, к которым подбиралась с подносом невыспавшаяся отроковица. Остальные, вялые с утра, девицы и парни бродили за стойками, настраиваясь на рабочий лад. Степан прошлёпал мимо водопада на синтетических нитях. Персонал углядел его босые ноги. Да, такая вот персональная выхоленная шиза: напился — хожу босиком. Думайте, что хотите. Может быть в наличии чувственный тон на обувное жмунье, может он последователь Айседоры Дункан, танцевавшей босиком из концептуальных соображений. Пришлось как-то в таком виде (смокинг и босиком) побывать на открытии выставки у одного бездарного гранда. До сих пор гранд не может пережить в себе раздражение к такому степанову хамству. Степану можно, у него справка, как у всех одарённых художников.
— Сосиску, горчицукетчупмайонез… Знаю, что дороже — лейте, лейте! Яйцо, заливное с ветчиной, два стакана кофе, французский багет. Очень прошу!
Насытившись, крикнул всем: «Спасибо нашим поварам за то, что вкусно было нам! Я нашёл место для совершенства!»
Уселся на ступени Дворца молодежи, уставился на парочку перед ним. Голубь интересничал перед голубицей, кланялся, ворковал, но бесполезно. Та набивала брюхо и никакой любви не планировала.
— Будем рассуждать, — забормотал вслух, безобразно перебирая знакомых. — Фройляйн Эдла? «Я целую по телефону.» «А я сжимаю, сжимаю!» Класс! Ни фига! Она же вожатой к скаутам уехала. Ну и? Эгле, литовская красавица, ходит на каблучках, гвоздики вколачивает.
Всё равно она на работе, секретарствует и вколачивает своего шефа этажом ниже. «Видел бы ты Кащея, Стёпа! Итак щека щеку ест, а туда же: «Я сохну по тебе, богиня!» Тьфу, пшонка продвинутая!» Само-девка тоже нашла себе место для совершенства — три дня как замуж вышла туда-сюда. Уж больно выгодная очередная партия. Позвонила, сообщила о том, что в их отношениях наступает перерыв. Даже срок указала: от полгода до восьми месяцев. Именно сегодня как-то неудачно сложилось. Баутиста, в длиннющих ногах которой так приятно запутываться? Нет, она родственничков ублажает. Вот когда пожалеешь о «машинке для секса».
История, между прочим, любопытная. Новый год, конец ночи, компания отгуляла, спят кто где и как попало, один у электрокамина еле ест фруктовый салат, озираясь бедно, двое допивают из последних сил на кухне, между Степаном и неизвестным студентом произошел разговор о том, что, так ли необходимо соблюдать правила игры? Способны ли пары заниматься сексом механически? Найти особую форму взаимоотношений, метить желание и делать главное, будто категорически нет шор известного рода. Разговор не про место для совершенства — публичный дом, где сказанное возможно, но противно. Японцы ведь используют датчики, считывающие коды; «Ищу секс-партнера на вечер», «Настроен жениться» и так далее. У кого их нет, проблем с ляльками, но что делать в таком случае с потребностями, — интересуется студент? Степан предложил взбодриться собеседнику кофием. А вернувшись, обнаружил, что студент заснул. Степан сел на свое место. Из-за спины его попросили:
— В таком случае можно я выпью его кофе?
После кофе дали листик с телефоном и сказали формулу: «Звонишь — приезжаю мгновенно».
Но почему я? — удивился Степан. Потому что студент, наверняка, не умеет варить такой кофе — был ответ. А потом «машинка для секса», которую звали — Пёрл, фамилия же самая наирусская — Русская, поразила его стилистикой встреч. Нет-нет, он было попытался сразу соблюсти традиционные правила игры, но посещение отдельного кабинета в сауне, намыливание друг друга, ананасы в шампанском навеяли на обоих такую скуку, что дело кончилось хохотанием. Зато уж потом, как предложил фельдмаршал Мольтке: «Врозь идти, вместе бить.» Места для совершенства, как то; примерочная кабинка в ЦУМе, театральная ложа, Третьяковская галерея (за скульптурой «Девочка с книгой»), каменные плиты монумента вождю мирового пролетариата, автомобиль (скорость 170 км/час), душистый адюльтер на клумбе (Пёрл была всё-таки замужней женщиной), на стройке, на девятом начатом этаже, держась за прогибающийся в бездну прут арматуры. И технически большей частью проказливо. Само собой, в любое время суток. В неудобное время даже интереснее. Особая придуманная мизансцена и режиссура соответствуящая моменту. Степан приказал себе не думать, какие мотивы двигали художественной дамой, старше его лет на десять. Ещё фрагмент: «У нас только пять минут.» «Так зачем вы согласились?» «В этом кураж, мальчик!» Первый попавшийся дом, подъезд, квартира, звонок (четыре минуты), «Здравствуйте.» «Здравствуйте. Что вам угодно?» Угодно им следующее… (три минуты). Надо видеть такие моменты. Стоять рядом и ужасаться (две минуты). Женщина в шоке, малышы спят, папашка давно в сторону прыгнул. Сумасшедшая минута! То же самое, что мимо виска пролетела стрела амура, обдав гормонами. Слышно как внизу за Пёрл хлопает дверь, а женщина, мимо которой пролетела стрела, сама ещё не понимая, что делает, уже снимает с себя всё, под собственный шопот:,Мужчины по национальности дурачки.,
— А Оша? Нет, она в деревне. Лето ведь. Только умоляю, не напоминайте про Антуанетту! Если удумаешь вернуться ко мне, Антуанетта, ты даже приблизительно не сможешь представить, какой изощренно-изысканной будет, нет, не месть, месть слишком мелкое чувство, а, можно сказать, аристократическая изящность что ли, карамельная затейливость может быть или там упоительно-дивно-восхитительная бесподобность. Не важно, как это будет называться, важно другое. Я всё могу простить, Антуанетта. Кроме одного. Когда при мне звонят своему розовому любовничку. Даже если он самый главный начальник городской канализации, как ты с гордостью заявила, он всё равно останется ассенизатором в сексуальных синяках. А я художник! Славный Степан Бумажный истинный Андреевич. И завтра протрезвею. Видишь ли, вода и суша покорны моему жезлу. А ты сбежала, злополучная, от жезла к золотарю цвета жалобы. ПСшло! Ты даже близко не сможешь представить себе, в какие формы отольется моя, нет, не месть, месть слишком мелкое чувство, — я тебе фантик не отдам! — даже погрозил пальцем вверх, будто там Антуанетта, ослушное семя, на балконе со своим фикалораспорядителем обжималась. — Что я, балбес, себе думаю?! А Сульма?
Ах, Сульма, яшмовые глаза! Сульма, имеющая живые груди, которые нельзя трогать даже через зимнюю одежду, уж больно возбудимы. Свирепая в любви женщина. Не целуется — кусается. С ней, как и с Пёрл, можно заниматься любовью где угодно, вплоть до проводов, с которых троллейбусы слизывают энергию, только не в постели. Честно признать, в постели так не разу и не получилось.
— К Сульме! На Малую Грузинскую!
Короткий разговор по телефону расстроил планы. Потоптался в размышлении немного и двинулся к дороге.
— К тётеньке, ясен пень, к кому же еще?!
О, генеалогическое дерево, причудливо сплетающее свои ветви! Степан ходил в первый класс, когда сообщили, что теперь он имеет новорожденную тётю в столице. Первоклашка забыл парадокс природы в ту же секунду и только позже, по переезде в Москву, познакомился с тётей. Оксана моложе его на шесть лет и можно было бы комплексовать по этому поводу, если бы родственница не оказалась шикарной девицей, с едким свободным мировоззрением, свободными же манерами. Они быстро сдружились, взаимообразно наплевав на разницу в возрасте. Позже даже целовались по пьяному делу. Оксана познакомила Степана со своей компанией и, что особенно вывело их из прескучнейших порой обязательных родственных отношений, сдружила художника со своими подругами, спровоцировав череду многочисленных степановых романов, закончившихся легкомысленным скоропостижным браком, о котором у него в голове мызгались какие-то призрачные воспоминания, подобные кислому следу, оставшемуся на горячем камне от высохшей медузы.
С молодым Пикассо было почти то же самое. Бедный художник имел подружку, красивую женщину. Но однажды Пабло продал свою первую картину. Полученные деньги потратил на краски. Сотни тюбиков лежали на стульях, подоконниках, на прогнившем полу под панцирной кроватью. Когда уже не бедный художник Пикассо продавал третий десяток картин, красивая женщина имела неосторожность выразиться в том смысле, что пора и честь знать — жениться на ней, купить квартиру, много элегантных вещей, родить ребенка. После этого любимая была выгнана прочь. Позже всемирно известный художник Пикассо проделывал сей финт неоднократно, а когда одна женщина из этой цепочки сделала подобное сама, художник сильно гневался, топал ногами и кричал: «Нельзя бросать таких людей, как я!». Конечно, он не прав, но кто бы, возможно, тогда знал художника Пикассо? Его незаконнорожденные дети потом судились за право носить папину фамилию. А которая Палома, парфюмер, через это просто разбогатела. Потратив на процесс сотню франков, сэкономила миллионы на рекламную компанию. Папа всей своей жизнью устроил, двигатель торговли, её парфюмам.
Степана оставила жена. Кому, спрашивается, он нужен, непризнанный мазила? Выставляется со скрежетом зубовным, картины продает с неохотой. А потому, не то чтобы карманная чахотка, безденежье, но для любой женщины на уровне основания — продавай, продавай и продавай себя. Что логично. Мужчина бегает за мамонтом, женщина нянчит ребенка и варит суп из предыдущего мамонта. Творчество творчеством, но женщина способна терпеть сей шелудивый акт только в двух случаях — если сама художница или если творчество приносит ощутимый доход (суммарная стоимость картин Пикассо давно перевалила за миллиард американских долларов). Для Степана же главное; чтобы справа ничего не мешало, у левого локтя лежали яблоки, обожаемый фрукт, перед ним — картина в работе, позади бы никто не стоял над душой, под ним на чем сидеть, чтобы по крайней мере не было копья или меча, фаллических символов бытия, а сверху купол неба, сдерживающий универсум, луна Артемиды и чистая сила звезд. Потолок тоже сойдет. Вопрос о нормальных мещанских ценностях Бумажным не ставился. Его минимум далек от её нормы настолько, насколько неудобно далеки пальцы от чешущихся лопаток. «Зачем нам машина, детка? И дача не нужна. И куда мы поставим шкаф, если купим? Понимаешь, если копить на кооператив, придется прекратить живопись. Лучше я выпью стаканчик гнойчика с коросточкой. Давай жить японцами? Циновка, кофейник, этюдник.» Жене через полгода надоело перекраивать естество художника по мерке, единственно известной ей. Не справилась с задачей, плюнула и ушла в надежде подыскать более благодарный материал. Само собой, она его найдет, и очень скоро. Расстались они незаметно. После развода Степан погулял по Европе; пофонтанировал в Германии, рысью по Испании (перед ним — «паэла», национальная лапша с креветками, над ним — каменное чудо, рожденное гением Гауди, самый красивый собор планеты), но с особым удовольствием по Франции, и именно Париж, единственный город, где мужчины бреются на ночь. Есть там, захваченная художниками, бывшая фабрика, где днем пьют вино, после захода солнца мажут картины, а спать им некогда, потому что гостей с новым вином ежедневно больше, чем японцев под Эйфелевой башней. Вот там, на Колони Фабьен, Степан дольше всего и задержался. По возвращении устроился, с подачи Лузина, оформителем в университет и по-прежнему с удовольствием общался с тётей Оксаной. Её друзья и знакомые были еще те. Золотая молодежь, вроде бы перманентно не выходящая из карнавала жизни, «пшюты» с неформатными бзиками по вечерам, выходным и красным числам календаря, эти Стасики, Бобчики, Веруньки и Ленуськи в рабочее время свое гнули настойчиво. Что требовало экономическое чудо России, осваивалось с железной последовательностью: языки, компьютер, и, естественно, специализация — ранний выбор ремесла. Образование — будущая власть над миром. Только дураки плохо платят учителям. Молодежь гуляла, веселилась, но училась, готовясь наложить розовые лапки на дело, деньги и власть. Душой и командиршей одной из таких множественных тусовок была Оксана.
Спустя полчаса такси с болтающимся на заднем сидении Степаном выскочило из ельника сталинской дачи в Давыдково. Дверь открыла тётина мама, улыбчивая женщина, расположенная ко всему: к своему вечно суетливому мужу, к плохой погоде, к нервным пассажирам, к контролерам в транспорте, равно к похмельным художникам, сброшенным с балкона на запчасти.
— Хорошо, что приехал. Девочки как раз что-то спланировали на выходные.