Художник и искусствовед поражены стилистике, нашедшей применение в таких неожиданных местах, а Форшмак, соответственно, горд. Он даже предложил опускание штанов вместе с трусами, сочетающееся с небыстрой ходьбой от заинтересованной публики, чтобы все сами убедились, как чёрт справно выполняет свои обязанности по поддержанию адского огня, но публика почему-то отклонили столь заманчивое предложение. Польщённый вниманием к своей особе Форшмак, заодно закрепляя краткий миг успеха, рассказал, как зарабатывал на жизнь «минёром» сразу после освобождения. Не то что сейчас, когда появилась свобода манёвра. «Минёр» — вовсе не тот уверенный человек, отвинчивающий ржавые взрыватели. «Минёр» — хулиган, мажущий калом ручки дверей. Правда однажды, когда его наняла фирмочка, его поймали сотрудники противоположной конкурирующей фирмы, ручки которой марал Форшмак, и отделали по первое число. После чем только не пришлось заниматься: лебедей чесать, что означает обворовывать пьяных, кормиться сбором монет в фонтанах. Но ему, инвалиду, трудно тягаться с владельцами фонтанов. Приходилось караулить за кустами, при отлучке хозяина собирая жалкие крохи. Потом пожалел завмаг и взял уборщиком, потом пожалело домоуправление и взяло дворником. Но куда с одной рукой? То ли дело сейчас. Работа интеллигентная. Статист на Мосфильме. Особенно захватывают массовые сцены. Грохот сотен пушек, пороховой дым, крики раненых, конница лавой слева, конница лавой справа, пенопластовым штыком в живот противнику, с криком «урррааа!» на Измаил. Или вот снимались. С ума сдуреть, до чего волнительно! Атилла, торжествуя, орёт, весь красный от натуги. Рим вот-вот падёт, а горстка легионеров, окружив консула, отбивается от яростных наскоков варваров. «Руби, руби их!» надрывается помощник режиссера, и статист Лабунько рубит, рубит, рубит варваров. Класс! Не чесать всем лебедей! Если други желают тоже сниматься, Лабунько скажет пару ласковых за корефанов. Увидеть себя в кино не хило и деньги не помешают.
— Интересная идея, — Головатый благосклонен, потому что нахлебался своего рому.
Ром не коньяк. Коньяк — напиток героев, которым не светит против флибустьеров, употребляющих ром.
— Обдумаем, — соглашается для приличия Степан.
— В натуре! Гжимултовский сейчас начинает новый фильм, что-то там про ад. Сам меня приглашал сниматься.
Наверное, Форшмак утолщает по поводу персонального приглашения.
— Гжимултовский это кто?
— Главреж. Влчек Гжимултовский. Серьёзный дядька. Все перед ним на цирлах.
Степана заинтересовала тематика фильма. Вопросы о божественном не сняты с повестки дня, сколько ни выпей рому с зашкаливающими флибустьерами. Насчёт божественного пока ни черта не ясно, ясно только с зашкаливающими флибустьерами. Открываем словарь Даля, читаем: шкаликъ — кабачная мера вина, косушка, осьмушка. Берём шкалик и зашкаливаем, берём косушку и косеем, берём осьмушку и обнимаем толщу наслаждений.
— Хотите сходить поглазеть? Зараз подзаработаем, чики-пык.
Абигель выловила оливку. На ногу надавило. Это Жуль клянчит парной колбаски. Надоела, наверно, каждый день тушёнка, да сухой корм, что по содержанию своему — те же сухари богомольцев. Степан отрезал колбасы, сунул под колено.
Абигель отряхнула бутербродные крошки с пальцев и вроде как сейчас уйдет. Головатый сделал глазами Бадьяну, тот слегка моргнул: буду следить не отрываясь.
Пошла на балкон. Тут получилось нелепо. Вскочили вдогонку. Головатый протянул руку ставить стакан на стол, Степан натыкается на неё, ром выплёскивается на брюки, инстинктивно бросил взгляд вниз на мокрое колено, продолжая движение вперед. И Бадьян вскочил, делая шаг за Абигелью. Степан запинается за ногу Лабунько, начинает падать, его пытается удержать Головатый, падает за художником, увлекаемый. Оба они заваливают Бадьяна. Куча-мала и бестолковщина. Пока распутались, поднялись, Абигель уже на балконе, с удивлением смотрит сквозь стекла на их возню, но самое главное, удаляется всё дальше в своё альтернативное пространство. Когда Степан первым подбежал к раскрытому окну, Абигель уже на противоположной стороне мастерской. Пауза стены, всё, исчезла. Сосчитал окна и выскочил на балкон. Между шестым и седьмым окнами Абигели нет. Зато Жуль на месте. Морденция хитрющая.
— Говори где она. Молчишь, куцехвостый? Утопить бы тебя, как Му-Му, за укрывательство.
— Нашел что? — спросил Бадьян, ковыряя ногтем швы меж кирпичами.
— Даже если здесь где тайный ход, разве б она успела забраться внутрь и захлопнуть дверцу. Мы барахтались пару секунд. А может, наверх как-нибудь? Проективно-инвариантно.
Задрали головы.
— Тогда надо мухой быть, по стенкам бегать.
— Или под мухой, — поправил Форшмак.
— Чертовщина! Пойдемте-ка, панове, мозги прочистим.
Сидели без разговоров. Степан сжимал и разжимал под коленями замСк из рук, Головатый сосал оливки, а Бадьян, сказав: «Закурю-ка я на нервной почве», смотался на нижние этажи университета и купил в автомате сигареты. По мастерской разошелся удушливый ментоловый запах.
— Ну и как курится, презамечательный? — поморщился Головатый.
— Какая курица? — не вьехал курильщик.
— Я спрашиваю с неудовольствием: как курится? Молодой человек, вы бы еще пропитанные бензином купили.
— А что я могу? Что вывалилось трефное, я не смотрел, мне до фени, что зобать.
Опять замолчали. Хозяин понятно почему, гости — из вежливости.
— Курить вредно, — проговорил, наконец, Головатый. — В табачном дыму содержится до тысячи вредных компонентов, из которых многие смертельно опасны. Например, формальдегид, мышьяк, свинец, радиоактивный полоний.
Бадьян осторожно посмотрел из-под бровок на сомлевшего Степана, подкинув оливку, поймал ртом:
— Железняк, чугун, люминий.
— Лазурит, перлы, изюмруд, божественный гранат на пироксилиновой основе, — продолжил Головатый.
Бадьян открыто оскалился.
— Нифеля, кокаин, шлюмки.
Они заржали и дружно потянулись к стаканам.
— Ультрамарин, индийская желтая, капут-мортуум, — добавил живописец.
Загрохотали так, что взлаял Жуль на балконе.
— Ка..! Ка..! Капут..! Мортуум..! Ой не могу!
Что еще остаётся? Остаётся — впасть в разнузданное серийное пьянство. И такое же, если не больше, даже желательно намного большее, гомерическое, веселье. Главное, в следующий раз не опарафиниться и придумать какую-нибудь хитрость хитрожопее на порядок, чем в прошлый раз. Скажем: ну-у… Пристегнуться к обьекту наблюдения булавкой и дело в шляпе, что тут думать?
Главное, не забыть. Степан, стараясь не забыть, для верности зажал дульку в кулаке.
Бадьян так хохотал, что на пике хохота пукнул. Собутыльники тем не менее услышали. Хохот достиг своего максимума.
— Называется: не рви, — дай померить, — оттирая перстом уголки глаз, прокудахтал Головатый.
— Слушайте, слушайте, мужики! — затормошился Бадьян. — Со мной случай был, когда ещё студентом, с нормальной рукой… Я за студенткой с параллельного ухлёстывал. Однажды так получилось — ёлы-палы! Намешал продукты, сначала по рюмочке заблатыкали, потом шпиком накормили, потом пить захотелось, хоть ложись да помирай. В общем, молока надулся, ещё разного накидал. И пердёж напал, думал взорвусь! Я её провожаю до хаты, а так и тянет каждую минуту подслабить. То отстану, будто шнурок развязался, и потихоньку освобожусь, то за спичками в магазин забегу, то вроде попить к автоматам. Поперепукался! Замучился предлоги выдумывать. К ней пришли, она спрашивает: «Будешь что?». Я говорю: «Чаю покрепче». Тут меня так сперло, думал, глаза придется собирать по углам. Она на кухне чай заваривает, а я заскочил в какую-то темную комнату, оба-ля! как саданул по большому счету, аж форточка открылась, пиджак скинул, размахал по сторонам и захожу на кухню деловой…
— Ну?! — хором воскликнули мужики.
— Чё, ну?! В комнате, оказывается, еёшная сестра с хахалем целовались. Шторы задёрнули для интима и целовались. Мы-то не знали, что они дома.
— Да-а-а, душистый цветок прерий, это не то что дунуть в парфюмерном отделе торгового центра. Это тебе не эмбивалентный символ бытия — портвейн номер семьдесят семь, это брат тебе не месячник дружбы с гренландскими тюленями, это чарующе-концептуальнее.
Вывод ясен: молоко — империя зломерзостей. Такая редкостная гадость, как поцелуй Сталина с Гитлером с языками. Только дурак не заходит в тупик молочной промышленности, там уже полно умных. Умные-то умные, а не знают, что лактоза сплошь и рядом не переваривается человеческим организмом, кретины сплошности рядАми!
Аби нет, Жуля нет. Аби есть, Жуля есть. Аби нет, Жуля есть. Аби есть, Жуля нет.
Пьянка покатилась бедовой головой с гильотины. А начиналось так культурно, вспомнить противно. И не вспомнить: впереди темно — будущее, позади ещё темнее — тёмное пиво.
— Типун тебе на язык, чирей на задницу! — сибирский дед грешным делом тоже не брезговал душевного застолья. — Пук — афоризм попы. Отрыжка — душа с богом беседует. Не бзди в скафандре — всплывёшь. На зубах уже мозоли. Сыт я умностями. Наливай дон Педро!
— Ни шиша! Рому на одну затяжку осталось.