— Отрежу Аньке нос! Ждём балагас, рассыпуху, чехнарь, шмаль, солому и тарочки. Форшманулись все!
Бадьяновы глазоньки, слипшиеся у переносицы (третий глаз сжался в красную точку) (нет же, это отбрызнутая капля сладенького кетчупа на переносице) (или это не чупа-кетчупс, а всё же глаз, непонятно, и кому захочется лизать бадьянов лоб, проверяя? (Бог пьян!)), и у Головатого в клетушках глаз два чёрных таракана: то носятся из угла в угол, то сбегаются к носу побеседовать через стенку.
Аби нет — смысла нет!
Ночное небо выпучило единственный глаз. То полнолуние, поэтому глаз удивленный, то узкий — кошачий глазок. Пульсация вселенной.
— Ночь такая лунявая, небо такое звездю-у-учее…
Воспитанный человек, сползая во время пьянки под стол, должен вежливо попрощаться с гостями, помахав трепещущей рукой.
Посмотри какой-нибудь член общества сеймоментно на художника — скажет: заглядывает Б.С.А. в подвалы рюмки, и будет прав. В отряде космонавтов провели экстремальный эксперимент: поместили одного в скафандре в закрытый объём с глицерином так, что полностью перекрыли свет, звук, запах, тактильные ощущения, поступление любой информации нулевое. Так с ним такие судороги начались уже через пару часов..! Почти сошёл с ума, последние мысли вымерли. Еле пошлыми анекдотами откачали. Художникам для профдеятельности информации необходимо в сто пятьдесят пять раз больше, чем советскому народу. Не пьёт С.А.Б. - сведения собирает. А от «члена общества» «общества» отрезать. Вроде прав, а всё равно не прав, дур. Иллюзии.
— У природы нет плохой погоды… Классический тезис.
Помпейцы тоже так думали до определённого времени. Природа вселенной — фатальная фабрикация деревянных костюмов. Слишком мрачно. Лучше: природа — самосветящаяся форма мысли. У беспробудных бражников известно, где светится.
Дражайший хозяин и любезнейшие гости вы ещё что-то имеете добавить к сказанному? А надо ли? Даже выступление на последнем съезде генерального секретаря коммунистической партии Союза Советских Социалистических Республик дорогого Леонида Ильича с его техникой речи кажется скороговоркой, по сравнению с звуками, му, присутствующих.
Зов хаоса свершился. На грудь художника легла почему-то холодная рука его принцесcы. Степан на мгновение очнулся и снова окунулся в беспробудность, губы только сами собой докорявили:
— М уя в… весьленная — мья Аби…гель.
Если бы только знал серийно пьяный живописец, что сказанное через неисчислимую прорву лет будет иметь смысл не только для него одного. Бог весьленной не дурак. Не дурак выпить за окончательную викторию трезвости. Виктор — виктория. Бадьян — бадьяния. Терентий — терентия. Бог не дурак выпить за окончательную степанизацию трезвости. Ошибка: не степанизация — Степания. Просим любить и жаловать: новейшая богиня — Степания! Головка маленькая, ножки тоненькие, движения фешенебельные, нуллиусов-шариков между трезвостью (Азм!) и винопогашением больше, чем семечек в кармане выносимых святых (рассвет? Закат ка С Винины. Надо!), не храпит, это она так думает. Кто хотел безумия?
Музыка линика в стихе проигрыш плюс стих до проигрыша
Хаос — душа мира. Когда грозовой фронт навалился на мир эманациями зарниц, дыхательными упражнениями воздушных масс и слоновьими ступами рушившихся вод, организованная материя почувствовала вдохновение. Люди заспешили, деревья и травы всеподданнически затрепетали, животный мир, отозвался нервностью и неконтролируемым метанием. В бешеном темпе заработали службы аэропорта, стараясь до прекращения полетов отправить в очистительный верхний океан как можно больше серебряных кораблей.
Небожители дали знать. Плеть молний хлестанула озеро в полукольце побелевшего от страха ивняка, сверхзвуковой лайнер мощно взлетел, перепрыгнул пепельный край грозы и беззвучно понесся над грешной кожей земли. Борт N 147 Москва-Красноярск зажил своей специфической жизнью.
Недолго думая, включили видео, и возбужденных взлётом пассажиров утихомирила киношка, где персонажи, если и доходили до человеческой речи, начинали делать лицами интересное выражение брезгливости пополам с апломбом. Потом индейцы хватались за томагавки и карабины, ковбои за длинноствольные пистолеты, и долго стреляли друг в друга. Самое интересное, что главный герой, не скрываясь, невредимо продвигался серединой улицы, скрытый до пояса пылью, поднятой колоссальным количеством вражеских пуль, одним выстрелом укладывая от двух до четырех краснокожих. Надо полагать, у индейцев в наличии были все глазные болезни, начиная конъюнктивитом младенцев и заканчивая старческой катарактой, не поддающейся иссечению.
Утром позвонил Карп. Степан чудовищным усилием воли вскрыл веки и еле добрался в вавилонских лабиринтах до телефона. Нелюбезный Карп растолковал, можно сказать, растолковал так же, как персонаж боевика, только что не стрелял от пояса, что первый «музыкант» ждёт, что найти его там-то и так-то, сказав «Дикси», означающее: «Я закончил», отключился, не попрощавшись.
Потом мучительно всплывал без воздуха с глубин похмелья на поверхность жизни. Потом начался его брачный танец вокруг Абигели. Соблазнял поездкой в Сибирь, как в романтические джунгли Амазонки за редкими орхидеями. Живописал панорамы с колоссом Енисем, черемуховые острова, материны соленья, сибирское гостеприимство — чего только не живописал, размахивая трепещущими руками так, что самого с ног сдувало. Всё зря! Какой смысл, спрашивается, лететь ему на деревню дедушке? Нет, смысл есть. Степан надеялся на то, что вот он посмотрит на двухголового, убедится в его паранормальных талантах и уговорит посетить столицу. Папа римский собрался же к нам православный хлеб-соль кушать. Так, во всяком случае, утверждали новости, начавшиеся после боевика и перед заявленным очередным бредом президента. Когда услышал в новостях про визит Папы, в его почти прогоревшей головушке вспыхнула было искра, но вспыхнув, потлела и погасла. Ему померещилась какая-то прошлая акция, сотворенная то ли во сне, то ли в действительности. Постучав о переносицу бровями, отринул сомнения по этому поводу. Реальным был только его утренний бросок в город за деньгами на авиабилет. Предварительно созвонившись, поехал к своей галерейщице. Елена Калашникова, владелица небольшой, но стильной галереи, в свое время разглядев в сибиряке европейское качество, сказала: «Любому человеку периодически требуется крупная сумма денег. Договоримся так. Я держу у себя на консигнации три работы потребительского размера до метра. А третью, вместо ушедшей, работу ты подвозишь после моего сообщения. Конверт с деньгами тебе — новый холст мне». Степан безразлично согласился. Тем не менее, жизнь показала, что такие суммы денег действительно оказывались нужны время от времени. Мотания ли по Европе, помощь ли друзьям, в особенности подругам, оптовая закупка дорогих красок ли от «Рембрандта», редких покрывных лаков и, само собой, самых лучших кистей мира. На это денег жалеть не надо. Кисть — шпага, а он ли не мушкетёр? Его галерея выручила в очередной раз. Билет купил прямо в аэропорту и вот теперь летел в Сибирь-матушку. Перед глазами художника — ряшка президента, такая же, как у него самого, какая Маша спала? — всё помяла, в кармане оставшиеся деньги, как раз хватало на билет туда-обратно неизвестному пророку. Со сверхзвуковой скоростью приближалась родина. И чем ближе, тем теплее становилось в груди. Ностальгия? Сожаление о потерянном «золотом веке»? Любовь и привычка к вещам, сопровождавшим твоё сопливое детство? Неважно, как назвать, наверное. Важно, что стоит за трансцендентными буквами, кристаллизованными божественным всеведением.
Чего здесь только нет. Ментальная вывеска именного детского садика. Буква «д», далее запятая, небрежно заменившая полное слово, затем «сад». В результате вместо детского сада ребенок Стёпа Бумажный посещал некое недостойное заведение, процветающее под патронатом маркиза Д'Сада. Многоквартирный дворовый пес Фалалей Псоевич, вылупившийся из будки. Или Псой Фалалеевич, без разницы, вечно выбивающий лапой блох-постояльцев в дальние к хвосту квартиры, сам родной двор с достопримечательностью — тётей Шурой, матершиницей, правдоноской с кошёлкой. «Архихекторы и хуёжники, вы на куда енто с удилками на ночь, ебята? Лепиздричество кончилось?» И первый художественный опыт. Что красивее всех на свете? Правильно, торец цветного карандаша. Берется черный карандаш. В торце идеальная черная точка, ничуть не преумаленнее трансцендентной боговой буквы. Карандаш забивается в щель пола дедовой столярки, и блистает пол гагатовой значительностью среди пустой породы. Берется красный карандаш — туда же в щель, заподлицо со стертыми досками. Затем оранжевая точка, так далее («К(расный)аждый о(ранжевый)хотник ж(елтый)елает з(елёный)нать, г(олубой)де с(иний)идит ф(иолетовый)азан»). Неважно, что дед отмассировал линейкой известную попу, важно, что с этого началась собственно карьера Степана, как художника. Марал, выплывший на солончаки, не преувеличение, так оно и есть: выплывшее нечто величественней пятиметрового барка, хладная с ночи таежная трава до брюха великана, движения ног не видно, только плывет корабль над морем росистых трав. Не качнет поставленной головой, не прянет ухом, не сотрясет костяным кустом. Пуля в сердце, удушающее волнение, слабость в коленях, из дыры в боку пар, будто из носика вскипевшего чайника. Ужасно и сладостно. Озеро, засыпанное золотыми лодочками. Чтобы не вспугнуть неизвестно что, нужно дышать открытым ртом, и слышалось, как падает на воду очередной лист. Побежали собаки, плевать, что не лиса! Ах, охота, охота! Хуже неволи, слаще похоти, лекарство для снятия спутанности уставшим, прочиститель городских мозгов.
Самое безнадежное занятие в жизни — пытаться изменить свои привычки. Как привык человек макать булочку в какао в детском садике с ментальной вывеской, так и будет её макать на другом конце галактики, если доведётся, и в любом возрасте. А уж если достанется это не делать, естество ответит либо разряжающими сновидениями кошмарного свойства, либо скрытым напряжением, разрушающим нервные связи. Или совсем просто. Будешь совсем чуть-чуть, а всё ж другой. Чуть молчаливей, чуть скрытней, чуть злобней, прочее. Но лучше, не оставит привычка уходить в лес в ожидании первого снега, и привычка дышать предвосхитительной тишиной во время загона, и привычка чертить ногтем на восковом теле гриба-чаги четырнадцать черточек. Про лакомство возвращения в свою колыбель разговора нет.
— Кто сказал, что к кипящему горшку муха не летит? Я сам видел в студенческой столовой.
С этими словами прекратился «антонов огонь» похмелья. Лайнер снизил скорость и серебряное тело заскользило вниз по пологой дуге.
Что ж, сразу покупает билет до Абакана, навещает мамулю, переночует и завтра же летит в Хакасию. Хакаская котловина южней Красноярска на четыреста с небольшим километров, что для огромной Сибири тьфу без нолика. И можно было бы прилететь сразу в Абакан, но быть рядом и не навестить пенаты такая же несуразность, как повесившийся колобок, как итальянцы без мотороллеров, как поедание пиццы с хлебом, и так далее.
Натужно замычали реверсом двигатели и голову пьяно потянуло вперед, по вектору инерции.
«Дома!» — с каким-то сдержанным удовлетворением сказал себе Степан.
— Полы подтерла, поехала на дачу, полила, вернулась, кладовку перебрала, компот сварила, пришла Вера Баранова, поговорили, только тесто завела — ты стучишься. Будешь пирожки с картошкой утром есть.
Эти знаменитые материны цепочки. Дневник дня. Позвонишь из Москвы — тебе отчет о проделанной работе. Умиление!
— Ты надолго, сынок?
— Завтра рано утром улетаю в Абакан.
— Как..?! А стряпки?
Он всё-таки поел ностальгические пирожки. Мать вскочив затемно, развила бурную деятельность. Степан ещё спал, а в ноздри уже лез гастрономический аромат детства. От чего проснулся до звонка будильника. С кухни доносилось шипение пирогов в масле. На цыпочках подкралась, заглянул к нему.
— Я проснулся. Ну не лень тебе?
— Не лень, не лень. Мойся и за стол. Тебе, как всегда, масло подсолить?
Самолет взвизгнул колесами об асфальт и голову, обычным порядком, пьяно потянуло по вектору инерции. Спустившись по трапу, оглянулся вокруг. Равнина, взволнованная дальше холмами, у горизонта безлесая горная гряда с зализанными временем вершинами, и сразу ощущение, будто не обжитая местность, а, к примеру, вон там, сейчас покажется конная группа расфуфыренных перьями диких индейцев или вон там, втесняясь в долину, пройдет цепочка лам с погонщиками в пончо.
Стоянка такси у круглой клумбы. В середине клумбы культовый каменюга циклопических размеров, на его шершавой коже — солярные знаки. Величественное достижение мегалитической эпохи, о чём толковал Головатый.
— Скажите, до Черногорска далеко?
Вялый с утра таксист неблагозвучно подавил зевоту.
— Десяти километров не будет. Едем?
«Чем его возбудить? — думал, разглядывая пейзаж, обтекающий такси с двух сторон. — О чём спросить двухголового?» Потом озабоченно поморщился по поводу матери. Что она всё за бок хваталась? Вот ведь натура! Где деревенская публичность, а где ведь клещами не вытянешь. «У
тебя что-то болит?» — «Да нет же, не болит… Старые уже, скоро помирать.» Фатализм какой! Сколько её помнит- мнительность. Только всю жизнь, в работе, по хозяйству с огоньком, в нотации хорошо оттемперированного клавира. Эх, мамыся, мамыся!
Степан честно рассказал пророку про его двухголовость, вызвав тем весёлое уханье. У легендарного Глоовы медлительные, как у его Абигели, движения в глицерине. Кожа — монголоидный желток, глазки ехидно-веселые.
— Да, конечно, у меня ведь на одной ноге четыре, а на другой шесть пальцев. На двух-то всё равно десять, — поводил пальцем перед степановым носом, но на уважительном расстоянии. — Я, дружок, вовсе не король Артур, а мои последователи не рыцари Круглого стола, — хмыкнул. — Округлого. Сделаем так. Я собрался погулять в пампасах. Пойдем со мной, там и обсудим.
Тут же собрались, автобус подбросил их к окраинам городка и вот они уже идут по степи, помаленьку поднимаясь на отлогие холмы.
— Смотри, какое родительское собрание, — пророк наклонился, разглядывая суету муравейника. — Ты не плавай в пресной воде общих мест, выкладывайся копеечками.
Степан заговорил наоборот. Не описывать же, что они с подружкой вытворяли на шпиле?
Остановились, Глоова развел костерок. На огонь — металическую кружку, налил из фляжки воды.
— Ясно. Так ты говоришь, она призналась, что летала на шпиль, когда исчезала? Подожди, заварку соберу.
Ушел в степь и скоро вернулся с пучком разноцветных трав. Заварил в кипятке, прикрыл каменной плиткой.