— Люди! Я посланник верховного владыки! Омойте мне ноги, замесите три саты лучшей муки и сделайте пресные хлебы. А после воздаяния и жертвы я явлю вам откровения.
Но Ангела не стали слушать дальше, снова загалдели. Только Чиновник, с уважением оглядев мощные ангельские крылья, прокричал тому в ухо:
— Если вам по службе полагаются хлебы, за углом булочная, вы можете приобрести там свежие ванильные булочки к чаю.
Ангел обиделся и произнёс:
— Рахиль была права. Нельзя заниматься агитацией во внерабочее время.
Как полагается, справедливо победила та половина толпы, которая за человечность. Всем нехорошим людям стало непоследовательно стыдно и они, чтобы замять в душе свой конформизм, сильно обрадовавший Конформиста из числа первых зевак происшествия, заорали на Субъекта в том смысле, что долго ли будут продолжаться безобразия? Всему есть предел! Над Субъектом собиралась грозовая туча. Еще бы немного, и толпа бросилась истязать истязателя.
Уразумев будущее, Субъект отшвырнув метлу, поднял руку с растопыренными пальцами.
— Я мучаю Объект не потому, что садист. Я мучаю по той причине, что… — в более чем идеальной тишине прозвучало поразительное откровение. — Объект не испытывает абсолютно никакой боли. Мало того что не испытывает и не получает никаких повреждений, безрылый даже не имеет представления, что с ним кто-то что-то делает.
— Врешь! — противоположился обиженный Ангел.
— Убедитесь сами.
Нагнулся и отломал Объекту указательный палец. У свидетелей под бровями взорвались гранаты. Потом демонстративно помахав им в воздухе, приставил на место. Указательный мгновенно прирос, как будто толпе померещилось его отрывание и пальцы отбарабанили на земле некий беззаботный маршик.
Издалека слышно, как задумались очевидцы. На лицах почему-то мечтательное выражение.
— Не верите, попробуйте сами, — Субъект предусмотрительно отодвинулся в сторону.
— Га-мма!!! — дружно рявкнула толпа, бросаясь на Объект.
И Философ бросился наравне с Лопнувшеглазым, и Оптимист с Поэтом бросились, отшвырнув окурки, Сказочник, спотыкаясь и падая, бросился. Лучшие представители человечества накинулись на Объект впереди худших. Еще бы, такой редкий соблазн! Ужас что тут началось! Момент истины, сладенькая минуточка. Зверь Апокалипсиса, в конце концов.
«Абракадабра!» — мнение запнувшихся об автора москвичей.
Автор не ответил на выпад, а дописав последний слог, завернул мелок в салфетку и спрятал в карман. Он ждал своего читателя. Китайская волна накрыла таки мир. Разложенные перед рисовые листочки со стихами азиатской аллитерации на Байхуа слегка ползали по брусчатке от легкого же, как рисовая бумага, ветерка. Молодых, ищущих признания поэтов и писателей в столице пруд пруди. Многие подрабатывали на жизнь таким образом. Пишется на гранитной щеке старого дома мелком отрывок своего произведения, стихотворение, что угодно, но самое вкусное, и продается заинтересовавшемуся прохожему листок с авторским материалом, также оригинальной подписью автора. Деньги символичные, зато смерть на миру. Безыскусные москвичи ушли, даже не подумав разобраться во взаимностях Субъекта и Объекта. Зато подкрались китайские студенты, учуяв аромат родной химерической мысли. Шафранные парни прочитали истязательную историю, мяукнули друг другу что-то на своем кошачьем языке и купили листок рисовой бумаги. К слову сказать, китайская филосовская мысль — это чистое детство человечества. Прозрачно, без канцелярской гигантомании и геморроя поздней философии.
Один листок сорвался с места как-то особенно, четверострочье вдруг оказалось под степановой ногой. Художник и автор, оба затаили глагол. Говорить не о чем. Но нельзя идти дальше. Дорогу перегородил музыкант, перегородивший отграниченность женщины. Женщина прислонилась к каменному зеркалу мавзолея, слушала музыку и, похоже, собиралась пустить сок из глаз. Нет ничего зазорного, когда человека до слез трогает музыка, единственно невозможно, чтобы в этот момент человек пах еще чем-либо кроме человека. Степан, вынужденно стоя за спиной женщины, морщился. От нее несло такой умопомрачительной кокосовой струей, что волей-неволей каждому нормальному мужчине, наверное, захотелось бы откусить от сладкой женщины. Или стошнить, как художнику. Музыкант играл действительно хорошо. Заворожила рука игрока. Она жила отдельной, самостоятельной от хозяина, животной жизнью. Животное-кисть прихотливо металось по струнам, где-то напоминая неутомимую ласку, преследующую мышь. Если музыка станет еще совершенней, животное может даже не убежать, ритуально исчезнуть.
Тут он увидел каналы! Идеальны, словно молниеносных змей умудрились залить каменной массой. Доводить полировкой нет необходимости. Вставляй, стекающие с ладоней пальцы в каннелюры — и погнал по змеящимся дорожкам, думая только о том, чтобы раньше времени не провалиться в манящую глубину. И не так будет дико выглядеть для окружающих, как минуту назад, когда наткнулся на кожу гостиницы «Москва» по первым этажам. До того замечательную, что нельзя было справиться с вожделением, хоть застрелись! и не обойти здание по периметру, распуская сердце, когда под ладонью за подлым камнем панельных разрывов попадались квадраты совершенного материала без названия, пепельной мягкости и теплоты. До того здорово, что оскалившись, прижался зубами к гнейсовому наросту. Капитальное здание содрогнулось, треснули окна над головой, но отвратил страх и бестолковщина советских пешеходов с необитаемой головой, разглядевших степановы дела. Плющелистные!
Ушла слушательница, ушел гитарист, уговорив животное не бросать его, унося на груди под ветровкой. Гитарный гриф был метафизическим шлагбаумом. Его подняли, забрали с собой — путь свободен, но тут вдруг канелюры, идеальней несвершившегося! Стёкшие пальцы оказались в тёплом и влажном женском рту. О, этот ласковый каменный рот! Нужно немного подождать в настроении, Неаполитанской розовой, прочувствовать, а пока перебрать глазами отмаршированные колонны слов, перешагивающие через знаки запинания: А.Д. Цюрюпа. Видный деятель Коммунистической партии и советского государства, соратник В.И. Ленина, руководитель Народного комиссариата продовольствия. С выцюрюпенным смыслом слова. Закономерные по отношению к мемориальной плите, где они устроили парад, но идиотские по отношению к петле, стянувшей чудо в каменных одеждах, и его разнузданному желанию извращенного чуда. Кожа материи накалилась, пальцы заскользили по лекалу уха видного деятеля, соратника и руководителя. Стена ГУМа{ государственный универсальный магазин}, несущая мемориальный камень, сморщила квадраты облицовочных пирамид, превращая в сплюснутые прямоугольники, бессмысленные буквы скрошились одна за одной. Степана ударило разрядом такой силы, что пришлось доказывать себе, скованному крепатурой: «Так и должно быть, не паникуй. Ты знаешь, с чем захотел иметь любовные отношения.» Первые жилища человечества — каменные пещеры. Ухо на камне — никакая тварь не подкрадётся во сне, на подушке — тебя не съест только ленивый. Ухо сформировалось из жабер, оно иннервировано так, чтобы входить в единую функциональную систему. Нечему тут удивляться. Ходить босиком по горячему песку, холодной земле, гальке или хвойным иглам, злобя морщиной переносье, значит раздражать нервные окончания. Ходить по теплому речному песку, дорожной пыли, траве — успокаиваться. Поэтому стой и терпи со всею страстью скрывая равнодушие. Или беги дальше, голова набекрень с содержимым.
Но куда бежать? Везде любовь! За женщиной, с высокого седалища разума, шлёпнуться к чувствам. Везде ждет одно и то же. Ох нет, дружок, далеко не одно и то же. Лицом к лицу глаз не увидать. Подними голову и посмотри, перед чем ты миниатюрничаешь. Сооружение, способное поглотить пирамиду Хеопса, как пирамида Хеопса способна переварить само время. Перед тобой наивеличайшее сооружение, какое только смог создать гений человечества. Загадочный полумрак мавзолея, снизу вежливая тень голоса: «Осторожнее, пожалуйста, здесь другой уровень, не оступитесь», над головой массивный запирающий монолит, гранитные барельефы с изображением гербов Атлантиды, каменные доски лестницы дыбятся ребрами ступеней в подземный траурный зал, стены зала облицованы черным лабрадором, иризирующим нервными звездами, и расчленены порфировыми пилястрами, над пилястрами волна из смальты — пурпурина, теряющаяся из-за расстояния в дальнем конце циклопического помещения. В середине всего — обсидианово-сургучная оболочка, отвратительная по своей внутренней пустоте, и, может быть, поэтому оказавшаяся в центре всего.
«Никогда я не прикоснусь к ней, будь она трижды обработанная материя двуслойно-сливочно-трюфеле-продажно-желанно-меланжевого толка!»
Проститутка, она и есть проститутка, какой народ станет спорить с художником? Только, помнится, дело прошлое, разве не брал он в рот янтарь, считающийся живым в царстве косных минералов? Янтарная капля была сережкой в проколотом пупе женщины, по своей природе бывшей упоительно-доступной. И она чуть позже ваяла из него чашу, чтобы выпить нектар искушений. Самое главное: они не делали то, что делают друг с другом, в основном по ночам, мужчины и женщины. они играли в одну безумную игру. Янтарь — покровитель жуликов!
Гримасничая от отвращения, погрузил пальцы в обсидианово-сургучную куколку. Что-то там внутри её не было, какая-то нежизнь, ещё неразвившаяся, но уже опасная.
Время — железная цепь последовательностей, падающих в сторону закономерности. Но если пренебречь мерностью закона, почему не сравнить несколько звеньев цепи? Одна материя живёт смертью другой. Первое звено — варка кокаина.
Молочко постоит — крутишь дёготь-серу на солнце, ложку на свечку, потом воду, провариваешь — в шприц через ватку. «Ханка», черный морфий, сырец. Полтора куба для ловцов зайчиков, три кубика для асов (асов не тошнит), хватающих моль бровями. Громко вспыхивает свет, со спины мурашки и наслаждение, целующее низ головы…
Следующее звено, из предыдущего произошедшее- варка «масляного человека».
Самым трудным оказалось найти основу, по природе своей бывшей одним тотальным ничем. Чтобы не присутствовало ни миллионной, ни биллионной, вообще никакой части чего угодно. Хоть одна частица на вселенную — всё! не стоит начинать. Где же взять, такую сверхчистоту? Поиск разрешился через три недели, когда не выдержавшая жена заявила в сердцах: «Такое ощущение, что у тебя вечная жизнь! Ты хоть заметил, что я собираюсь тебя бросить? Нет, тебя не изменишь. Проще, правда, пристрелить.» Именно. Именно, дорогая ты наша мещаночка. Влага, которая основа, нашлась, когда появилась жажда власти. Из жажды она, грубо сказать, выпотела. Только вдуматься: очень хочется того, чего нет. Хочется пить, а нечего. Остаётся только потеть от напряжения и этим же пользоваться. Но не человеческий пот пить, дураку понятно, — жажду свою ассоциативную.
Иногда кажется: ещё немного и свобода! и пройдешь сквозь стену. Иногда кажется, что ты — мифическая проторыба и проглоченный мир переваривается у тебя в брюхе. Это не тот мир, где перхоть лечат кефиром, где скот повелевает философами, где дьявол ловко превращается в коровий хвост. Это мир художественных образов, мир искусства, искусство — жажда власти. Берешь мир, утверждаешь диктаторский закон, переделываешь всё по своему представлению, получаешь вторую природу, властвуешь ею всласть, ставишь метафизическую таможню, чтоб не совались с нечистым рылом кому не следует. Подлая обыкновенность, впрочем, туда не полезет с нееврейской неорганизованностью, мозгов не хватит. Народ в массе — быдло. В голове быдла — насекомые. Насекомые застыли в янтаре энтропии. Но шукшинский народ любим. Ут-ти мой родненький, криминально-скудоумный, но с гоголевской попыткой в мысли ломоносовский народ, готовый за водку, колбасу и грудастую женщину сломать нос кому угодно.
Дальше, всего лишь вопрос технологий. Кидай в основу ингредиенты, дай опаре вздуться мышцей, пеки, расчленяй, освобождай, бросай в то, что получилось, самого себя, силу высшей интуиции, малютошные вещицы, без которых можно обойтись, но так уж, от великодушия своего могущества; «Сырую Дашу» — изысканно-пьяное желе в розах, происки искусствоведов, витамины под ногтями, недожеванный с вечера бутерброд, утром обсиженный мухами, внимательными ангелами тлена.
Что можно делать с, маслянным гомункулом,? С его творческой помощью можно талантливо застрелиться, выбиться в люди, подняться над людьми, гипнотизировать, спать по три часа в сутки, лгать лучше всех, совершать совершенные заказные убийства или, наоборот, что-нибудь безгранично хорошее. Если на понижение — вот миндалиевое мороженое, удаляющее миндалины, на повышение? — вот белый шоколад, возвращающий миндалины. Ещё выше? — вот финики в глазури, «Майские жуки», выводящие на финишную прямую. Делаем с художественными образами, как с оплаченной проституткой, что заблагорассудится.
Чты вы хотите, художники? Все художники хотят говна, — бессмертия. От логова, денег, нормальной человеческой жизни они тоже не откажутся. Тем более от женщин.
Женское начало противопологается мужскому. Свет-тьма. Белое-черное. Любовь-ненависть. Других перводвигателей в природе нет и не надо боле. Достаточно.
Лицо у автомобиля со смятой фарой — человеческое, будто лимон жевался.
«Отпустить жилы.»
Наклонялся и хватался за женские икры, такие аппетитненькие налитые теплые.
«Натянуть жилы!»
Женских икр много, несколько сотен, все одинаково аппетитные налитые и теплые, а то, что окаменелые, так это внешнее. Сувенирные развалы на смотровой площадке университета, наблюдающие за степановыми пальпациями икр-балясин, либо прикидывали про себя что-нибудь насчет поквартального контрольного осмотра балюстрадных участков по поводу крепости балясин, либо принимали молодого человека за очередного сумасшедшего, которых в столице, как милиционеров, пара на автора. Гадали они недолго. У одной икры, показавшейся особенно аппетитной, он так сжал гранитную плоть, что за спиной раздался шмяк и хруст железа. Тролейбус посреди белого дня въехал в зад туристическому автобусу, мирно стоявшему у бордюра и выпускающему из себя синеголовых китайцев. Внимание с художника переключилось на происшествие. Резко распрямился, спугивая с парапета, молящегося чёрту, ворона.
Оставляя оспины, стеклянная шрапнель ударила по лбам стен, с диким треском лопнули прожектора подсветки, вспыхнул звездный мусор, шпиль воткнулся иглой в мясо неба. Конец душной ночи. Раздражает также совокупление ночного мотылька со страстной лампой над подьездом. Соски, почему-то, так чешутся.
Как гадок мавзолей! Обидно! Иметь такую совершенную кожу и быть холодней одиночества по той только причине, что вместо ласковых овальных каналов с плывущей рукой, по всем одиннадцати уступам километровой пирамиды одни прямые линии и углы, пугающие математической точностью. Но здесь, в граните университетского входа нашлась идеальная каннелюра. Сын многотрубного города маленький одночлен, упавший с музейных этажей, распустил сердце и вложил грешную ладонь в отвечающий канал. Четыре цилиндра гусенично изогнулись, сминая и разрывая чугунные решетки между ними. Черные шишки с трепещющих кольев с воем били в темноте в обездвиженные страхом стены, другие, пролетев по дуге, падали в мягкий асфальт с чмоком. Мрамор — кожа трупа. Главный труп Москвы — Дом правительства. Гадко! Вкусно как! Этот постамент колоритному Пушкину калориен. Вот он в руке деликатесный кусочек, каменная шоколадка, живое в косном, костяное в живом.
Палец мысли лежит в тяжёлых пластах молчания, ржавея железным ногтём своего вечного беспокойства.
«(не)О (не)ЧЕМ (не)Я (не)ДУМАЮ? (не)ЧТО (не)СО (н е)МN|`?Ѓ?!»
Одиночиться в публике, замолчавши концерт. Недослушав мелодии, поменяв на процент.
Не оглядывайся ты так вокруг удивленными глазами. Немудрено не узнать своего времени, если оставил обустроенную реальность и рванул в будущее в настроении, Краплака тёмного, (красное сгущённое почти до чёрного). Всего-то не надо было поздно ложиться. Его скользит внутри собственной кожи, опускает с головой под воду нарушенных соотношений, разогнанный маховик организма не в состоянии остановиться до утра. А когда, после нескольких часов забытья, снова выстреливает в мир, опять бросает на портрет, словно идет в последнюю атаку. Какое ещё вечное бытиё?! Тут бы с пассивным принципом природы — женщиной разобраться, да с алхимией цвета, да с жизнью, захватывающим умиранием. Разобраться и сгинуть, клеймённым бессрочным знаком молчания. Потому что, когда безумствуешь над портретом, длинные горла улиц уже давно удавлены темнотой, а когда забываешься в ощущении единственности, вялая жизнь внизу всё-равно отстаёт. Всё запаздывает. Половины звёзд на небе давно уже не существует, — квакнулись. Пока фотон влетит в глаз, сам объект успел обветшать, ему только в антикварный. Советские люди видят бэушное, они все, запоздалы, Только художник живёт внутри образа. Сутки за сутками, перескакивая через сутки, уходит в отрыв, подпрыгивая от пинков реальности по яйцам. Следует ли в таком случае удивляться тому, что трудно узнать мир, очертивший вокруг беглеца превентивный круг?
Геологический музей университета вобрал в себя гигантский глоток лунного света. Стеклянные стенды с минералами отблескивали дождевыми лужами. Рука случайно мазнула по старой груди подушечной лавы из Красного моря — со стены обрушилась картина, изображавшая Кавказские горы, и воткнулась углом рамы в середину стенда. Стекло вдребезги и тенденциозно хрустит под ногами. Осеребрянные луной буквы на пластинке: «Изверженные породы». Голова после войны с портретом в жерле вулкана. Каменная лава втекает в рот, открытый вопросом, наполняет опоку головы, остывает. Отлит головошар, форма неустойчивая, то есть катящаяся, значит мобильная и особенно созидательная. Художник, владеющий универсалиями, может всё! Писать картину жизни, ваять скульптуры высшего движения, чертить графику мандалы духа, придумывать хэппининги соединения противоположностей. Он не может только одного: ничего изменить, пока остались в цепи, падающей вверх, звенья.
Стало так неладно, что согнуло в дугу, локтем случайно разбил стекло стенда. Среди осколков — железокаменный метеорит с этикеткой «Брагин», в полированном спиле — каменные букашки. Отдышался и потёр раскаленный лоб ледяными спинками насекомых, прилетевших из других миров. С шипящим звуком снимаемых колготок упали шторы. Даже отсюда, из музея, слышно, как взорвалось рубиновая звезда на потолке зала Фуко. Затрещали, пошли кракелюрами четыре яшмовые колонны в кабинете ректора, украденные в свое время атеистами из храма Христа Спасителя. Картуш герба на университетской башне сначала свернул лепестки в тугие свитки, потом распустил их. Картуш сделался похожим на охотящуюся амебу, пульсирующую щупальцами. Гранитные косяки центрального входа сбросили с себя необъятную конфетку с римским кодом MCMLIII. Сама природа отвечала на лингам во всех его воплощениях. Только олухи царя небесного станут сомневаться в том, что пять пальцев на руке — это не пять членов в одном месте. Если кто думает, что утверждаемое — извращение, тогда пускай тот и докажет, что пальцы на каменной плоти — это ненастоящая эротика.
Последнее звено в цепи. Степан Андреевич Бумажный, художник, стоит посреди мастерской и режет пирамидкой абигелева кольца иллюзорную реальность вокруг себя. Самое интересное, режется замечательно. Вот одна брюшина расползлась — снаружи столичная суббота, час по-полудни, внутри — лунное бельмо циклопа, середина ночи «матери богов». Здесь мамочка — там будущее — дочь:,Папа! Я только что станцевала вторую часть в синем, «Перед тем, как упасть», Здесь — портрет, перед ним Мамай войной ходил, кисти в буграх краски, ребрами обглоданной рыбы, там — зеркало, отражающее если не его самого, то черного оратора, кричащего черносотенной массе черным: «Знаете, ублюдочное семя, какая самая большая степень свободы? Убей свою маму!» Футы-нуты! Камнем кольца вжик — следующая картинка, потом еще одна, и еще… С этого всё началось, если привередливо не выискивать различия между собственно поверхностью и её смысловыми галлюцинациями. Как в живописи порой, очень тонко. А шедевров без толстых историй не бывает.
Бес сознательного навязывал бессознательные иллюзии умозаключений:
«Всё живое! До такой степени всё, что найти бездушную материю практически невозможно.»