«Шар — самое подвижное из всех тел, ибо касаться ему плоскости нечем.»
Быть не шаром не эстетично. Даже если представить бога шаром внутри себя, членящаяся беспорядочная плоть вокруг него безобразна. Приблизившееся к идеалу теловычитания — яйцо, но оно не совершенно, шар с флюсом далеко не шар. Неприятно быть еще чем-то кроме шара. Единственное спасение — оказаться внутри яйца и гладить поверхность символического смысла, успокаивая себя и обманывая. Перцепция — та же беспорядочная плоть вокруг. Но не думаешь об этом, когда члены ладони ласкают скорлупу яйца. Диабазовая скорлупа — счастье. Распущенное сердце не бьется, пальцы на темно-серо-пепельном — пальцы мужчины в первый раз на девичьей груди.
Мрамор — скорлупно трупен. Но всё живое! Мрамор станет прахом, прах — глиной, температура, давление и время превратят глину в порфирит, а значит в любовь. Глина поступка каолинового высоким обжигом окаменеет малиново. Когда-нибудь флюс яйца лопнет, внутреннее выйдет наружу и опять же окажется внутри идеально-шарообразно-богова. Шар в шаре, шар в боге, бог в шаре, бог в боге не имеет названия.
Тем не менее. Что движет мирозданием? Любовь и Вражда. Очевидное не нуждается в доказательстве. Первые буквы тайного имени бога — найдены! «Л» и «В». Аллилуйя!
Во вселенной существует на одно больше, чем считается, состояний вещества: твердое, жидкое, газообразное, плазма, базисная причина всего — искусство вакуума. Добейся рукоположения в жрецы его!
Человек — единичное членение вселенной, а значит сама вселенная. Возрадуемся! После этого станем Троном славы, совершенным числом — Тетрактсисом, великим Гермафродитом, Философским манекеном, мессинским камнем, где живёт минеральная душа, хранящая таинства жизни, Пирамидой субстанций, Ртом, являющимся точкой. Закрой рот — миры разомкнутся, открой — сливаются. Самый важный принцип по отношению к любви и вражде внешних и внутренних миров. Разрежь слово «РОТ» на две неравные части и поставь букву «Р» на свое место: «ЛиВР». Разрежь и «Еву», обняв мыслью. Не саму мать сущего, отрежь только первую букву. «Я» — последняя буква в алфавите, ей заканчивать. Вот тайное имя бога вместе с инверсией — ЛИВРЕЯ. Истинное обличие самого большого прислуживающего ещё большему. Последнее превращение: перевернуть наоборот лицевым краем, согласно тайной доктрине философской инквизиции.
Я ЕРВИЛ.
Свершилось! Имя бога названо! Беспорядочная алеманнская плоть раскрылась, выпуская шар бога размером с футбольный мяч. Миру — мир. И миру — шар! Ja, er так will!
От пинка шар полетел над университетской эспланадой, перелетел реку и обрушился в гранит набережной. Мегаполис не почувствовал удара, потому, что одновременно забухали, вот совпадение! все городские куранты. Шароголов отскочил, описал дугу, богошар отскочил, описал дугу, головобог отскочил, описал дугу и…
,В, и, Л, перевернуть поконечно. ЕР, украевается. Я- ЛИВЕР. Он- бог с мечом из цветов. А вот из чего тело бога сделано- фарш даже для бога.
…и ухаясь раздробностью нолей на городские еденицы, умножаясь сразу велико.
Потом Степан в настроении, Фиолетовой марганцевой, оказался в городе, пытаясь надеть смирительную рубашку своей взбесившейся природе. После содрогания на станции «Лубянка», сплошь покрытой мраморной кожей (будто покойник к груди прижал), бросок наверх стал выныриванием за глотком воздуха. Наконец под ладонью теплый гранит. Художник нашел его на Кузнецком мосту. Но кожа, увы, не отвечала на прикосновение. Гранитная рама круглосуточной приемной Федеральной службы безопасности состояла только из прямых углов. Было бы удивительно, если бы среди них нашлась хотя бы одна каннелюра. Но после морга и этого достаточно. Однажды он пошалил в своей прошлой жизни. Среди вокзального карнавала, стиснутый очередями, поддавшись импульсу, медленно расстегнул, у прижатой к нему женщины, пуговицу и запустил ладонь под рубашку. Ладонь улеглась на грудь без лифчика и оцепенели они с ничего невыражающими лицами, чувствуя себя в среднем роде, пока очереди несли их к стойке. Никто не увидел, они ничего не сказали друг другу, и разошлись, будто выбрались из затяжного сна. Каменная кожа без каннелюр — та же безымянная женщина.
«Ты не участковый, ты кайфоломка советская! Отвяжись лучше по хорошему, пока я не превратил тебя в стаю испуганных воробьёв. Или в картофельный салат.»
Рецепт картофельного салата. Записывайте. Во рту участкового оливковое масло, в левой руке картофелина, в правой луковица, солонка обнимается коленями, перец на кончике ноже. Художник сбрасывает мента с башни МГУ, ингредиенты равномерно смешиваются. Есть мастихином.,
Вдоль Тверской чёрной буквой мелькнула птица. Птицы — мысли бога. Пошёл за пролетающей чернотой внесознательным побуждением. Преследование закончилось озарением, что каркающую букву давно уже обогнал, а всё идёт, и идёт нерасчитанный меж строк книги города.
Потом на Степана наделась площадь. На главном здании площади Георгий Победоносец пихал копье бедному гаду в глотку. Змей змеился, корчился в вечной муке. Силы покинули его на неучтенное время и художник сел на скверно обработанные глыбы лабрадорита. На глыбах тоже сидел великий лысый человек и, наклонившись вперед, выщюривал правым глазом, правильно ли его понимают солдаты, матросы, мешковатый пролетариат и прочий разночинный народец. Левым глазом вождь засмотрелся на бронзовую задницу жеребца голосующего основателя Москвы князя Долгорукого.
Снова всосала в себя «Тверская», на этот раз узенькая, средиземноморского типа улочка. Тут же, в упор обнаружилась такая безукоризненная каннелюра, что хоть заплакать от восторга. Изумительные вогнуто-выгнутые профили входа и арочных окон вылизывали горячими языками линии жизни, не забывая самые мельчайшие каллиграфические штришки. Спаренный дом Государственного комитета по науке ходил ходуном. Похотливо тряслось лицо фасада, урчали полости квартир, научно трансмутирующие последних людишек, вибрировали сточные трубы-ребра, шесть колонн в арке звенели от сексуального напряжения. Не хватит ли? Ещё не достовало художнику кончить «рафаэлевой смертью». Поэтому пришлось спустится на станцию «Площадь революции». Вспугнул читающую женщину, погладив ей бедро, пожалел пухлощекого юношу, почти мальчика, в руке шестереночка, пальцы другой руки прострелены, тронул доломитовый квадрат, разгневав моряка с «Марата», стрелявшего в юношу, возбудил недовольство товарищем у моряка с крейсера «Аврора», посочувствовал осовиахимовке, беременной запасным парашютом, чем тоже рассердил смелую скульптуру, смутил купальщицу, распираемую могучей, бронзовой от загара, плотью, предлагая ей снять купальник. Потом уносил ноги, оставив дерущихся между собой гигантов и гибнущую станцию, разрушаемую перессорившимися хозяевами. Самсон не только хитрый, он имеет предназначение к обрушению столбов, державших кровлю метрополитена. «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Филистимляне загнулись, а провокатор оставляет после себя только обведённую мелком фигуру на плоскости. На то он и провокатор, чтобы саму фигуру не оставлять.
Но подземелья выпустили не сразу. Пробежав почти всю мебиусную дорожку до поверхности, на станции «Библиотека имени Ленина», остановился в размышлении, какую жертву сделать, чтобы открыли выход. Всем известно, что на этой необычной, со смещенной энергетикой станции, качает. Милиционеры не раз выводили на поверхность молодых людей, которые, закрыв глаза, раскрыв крестом руки, баловались раскачиванием вперед и назад. Некоторых качало в интервале от семидесяти до ста десяти градусов. Подземелье приняло жертву после скорябывания с дверного стекла с надписью «Не прислоняться» лишних букв и отпустило «Не слон» а.
Легковозбудимые легкомысленные фонтаны столицы доутолили тактильный голод. Его у современного человека не меньше, чем у пещерного. Может быть даже больше, если принять во внимание всеобщую автоматизацию, механизацию, компьютеризацию и специализацию сегодняшнего дня. Каменная корочка хлеба, вынутая из печи индивидуализации, горяча. Хлеб насыщает, но если небрежно смешивать понятия, как ощущения, с ним хочется терпеливо общаться. Перекидывать остывающий хлеб с ладони на ладонь, стараясь при этом терпеть как можно дольше, где-то даже поднимаясь или опускаясь, в зависимости от типа, до мазохических игр. И не особенно расстраиваться по поводу присяжного прозябания, выраженного самым поганым законом во вселенной, под именем «энтропия», а просто немного подождать, зная, что за почти остывшей корочкой, если её вскрыть, как грудную клетку, будет для игрока-трепанатора чудо еще одной жизни; и пар в лицо, и дух, и душа, и атмосфера, в которую захочется опустить свои вяловатые рецепторы. Всё живое! Всё живое, но рецепторы перестали воспринимать вывернутую наизнанку странную жизнь Не беги, художник. Остановись! Возьми паузу.
— Отвинтил-таки с мясом!
Бадьян Лабунько был чему-то страшно рад. Он так хохотал, что не представляло никакого труда пересчитать его каменные пломбы в верхних зубах. Запнулся художник — взял паузу.
…Плюс «Бельфлёр-китайка», плюс «Пепин шафранный» или обыкновенная «Антоновка обыкновенная», само собой душистейший «Апорт», даже московская «Грушовка». Но если уж приходилось выбирать между десятью тысячами сортов яблок, существующих на Земле, то конечно «Анис бархатный» или «Джонатан» — крепкие, сжатые кулачки, лаковые, источающие аромат горной свежести. Степан — человек с яблоком в руке. В дурную погоду, в лютые морозы (и особенно в морозы, будто маленькое солнце в ладошке), в заурядный денек, куда бы ни направлялся, где бы ни закручивал спирали мероприятий, всегда можно увидеть в его руке красивое яблоко. Художник просто брал яблоко и шел по миру. Иногда съедал сам в конце спирали, понимая толк во всех оттенках вкуса. Иногда дарил встречной понравившейся незнакомке, вместо объяснений нежными фигурами. Или играл трехлетний ребенок в песочнице, отвлекся на мгновение в сторону, повернулся к своему грузовичку, а в кузове лежит яблоко. И поражается дитё, тужась сообразить, с каких небес оно прилетело, забыв, конечно, по слабости детского разумения о дяде, только что проходившем мимо.
Ева тоже знала толк в чудесном плоде. Она ведь искушала своего мужчину не дряблым мандарином с лицом износившим два тела, не персиком, похожим на маленькую задницу и обросшим плюшевой шерсткой, не гранатом — кровью Диониса, красивым только в разрушенном состоянии, не уксусным лимоном, не вечной каплей груши. Она соблазняла именно яблоком, подозревая в нём способность порождать свободное раскованное желание. Порой даже кажется, что яблоко вовсе не плод, а некий знак, который должен быть ни в коем случае не проглочен, но укрыт внутри неедока, подобно философскому камню укрытому в любом существе, способном сказать хоть один философский предикат. Философ переворачивает текст, не голову. Раз ум хорошо, два лучше? Чше.
?н?
?ку??л??? п??н?
??к в?ж?? т?к?у???и(т?
Т?к?у?ян? — з???ти(т?
?у?т??ё??м н??и??сьђ
?и?ны???чки н? кв?зь…
(!от А «Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях.» Александр Сергеевич Пушкин. Гений и большой любитель «Ренета орлеанского».)
Разрыв между реальностью, скачущей фантастическими пируэтами, и должным размышлением обязан быть заполнен яблоком.
Степан прокусил глянцевую кожуру и заполнил промежуток шафранным духом.
Вкусный, но бесполезный получился промежуток.
Деликатесное удовольствие — раздевать предметы. Стоять посреди перекрестка Христом, осевыми линиями членов начинать четыре направления креста и раздевать предметы с легкостью обнажения проститутки. Цель преследуется одна: убедиться в том, что жизнь опутана сетью символизма.
— Мы невольно подслушали ваш разговор… — доказывали случайные люди в кафеюшке ЦДХ на Крымской набережной. — Без символизма можно обойтись. Не всем быть умным, кто-то должен быть и народом. А народ Шикльгрубера-Джугашвили — быдло, заземлённое на немудрённых вещах. У нашего люмпена глаза лучистые, затылка нет, лампочку из подъезда видно в тёмный переулок. Крышка не нужна, вытекать всё-равно нечему. Символизм — искусственная форма, придуманная философами-импотентами. «Ножа молчания нажим» нужен только им самим.
И так далее.
— Если бы Христа не прикнопили, а рванули мусульмане в «Боинге» с индусами, мы что, носили бы вместо креста многокрылый самолёт с серпом на хвосте? Колбаса — символ говядины. Говядина — символ коровы. Корова — символ молока. Млечный путь — символ общности материи. Водка — двойной символ: очищенной материи и блевотины, являющейся ещё символом идеальной жертвы.
— Идеального в природе нет. Если бы оно было, мы бы давно уже поняли, что такое Бог или построили коммунизм. Молодой человек, а женщина, каков символ женщины?
Бородатый секретарь отмахивает мыльные пузыри мелкотравчатых вопросов.
— Женщина, други, — символ эритроцита. Потому что красивых женщин так же мало, как эритроцитов в море. Народ блягодетельный! У вашего товарища из горла уже пошла вторая половина символа водки. Тащите..!
А теперь он стоит в центре креста и, куда ни кинь глаз, везде насадит на наконечник взгляда символ, другой. Предмет без символа — что проститутка в одежде. И без тени. И с пенисом. Поражает травестия символа, возможность отдаться во власть как мужского, так и женского начала, вплоть до марионеточного желания обслужить обоих сразу.
Дверь — женский символ, вмещает в себя весь диапазон значений отверстия. Не означает ли вон та, входящая в дверь, женщина с читаемым символизмом дырявости в необузданно кучерявых волосах лесбийскую любовь? Вполне могло так быть, если бы она входила в соседнюю дверь бутика «Scharf Iren». Однако она входит в книжный магазин издательства «Планета». Что означает её символический визит, если книга — эзотерический символ ткачества, Меркурий — интуиция, Венера — любовь, Марс — война? Должно быть, её символический визит означает что-то среднее между этими понятиями. Но и среднее, в свою очередь, — мистическое сердце любви, окруженное такими атрибутами, как пламя, лилия и крест. Круг не мог не замкнуться. Он распят на кресте перекрестка, посвященного трехликой Гекате. На перекрёстках ей приносили в жертву собак, туда же стаскивали тела, отмучившихся на крестах, разбойников. Символ оказался важнее предмета. Символ — бастион из нержавеющей стали, а предмет — хохлу и монгол китаец.
Зазевавшуюся на зебре перехода собачку ударил крылом машины раззява-таксист. Собачка взвыла на всю улицу и по этому её черезмерно сердитому воплю пешеходы понимали: обошлось только ушибом. У пёсика потешная обезьянья мордочка, глаза — навыкате. Эдакий маленький обиженный пятый знак Зодиака, символ которого — лев.
Августейшее из эмоциональных состояний — вдохновение — имеет подлое свойство исчезать, будто необдуманно засунутая между листами книги банкнота. Кто-то обходится лишь цеховой мастеровитостью времен крепкозадого европейского средневековья. Некоторые художники, как говорят немцы: «молодые и хрустящие», апеллируют к сознанию обывателя только в пределах стихийной рефлексии, неспособные порой нарисовать кубик с параллельными гранями. Сколько раз живописец задавал себе в раздражении вопрос: Зачем ему это нужно?! Порой пялиться на сопротивляющийся холст, как баран на новые ворота, и пытаться уразуметь, откуда, из какого такого придурошного детства, взялась привычка раскрашивать мир. Никакой ведь истории. В состояние творца ввалился, будто в мешок бросили невидимые экспериментаторы, руки бы им за это оторвать!
Стоит теперь перед ним картина, фактически щит тяжеловооружённого воина. В его же руке только махонькая шпажка размером с кисть восьмого номера, которую страшно сочленить с холстом. Великий дух! Разъясни, кто или что делает из нормального человека кувыркающуюся фигуру Босха. В том, что без такой фигуры картину жизни не дописать, может сомневаться только сама фигура и желать по крайней мере одного: чтобы дали хоть небольшую передышку после ночной переправы с берега вдохновения на берег тотального отрицания. Рок какой-то. Живопись- образ жизни, состояние души, политическая ориентация, социальный статус, биологическая программа, гормональный фон, вплоть до концепции нижнего белья. А вдохновение — уличная девка, которой каждый раз перед употреблением нужно возвратить девственность.
Какая должна быть ценность банкноты, чтобы взяться перебирать всю библиотеку, книгу за книгой, страницу за страницей? Одной денежной единице навечно остаться между страницами. Двум — место там же. И трем — вечное погребение. И тридцати, быть может, — забвение. А тремстам тридцати трем тысячам? Тут думать нечего, треть миллиона внушает уважение и дает шанс выкупить у металловласого воина его щит. А за тридцать тысяч имеет смысл начинать раскопки? Всё зависит от скопидомства избирателя. Где она, критическая масса, за которой появляется желание и совершается усилие? Персонально для него, художника: лямбда? девятьсот девяносто девять? сатанинское число 666? Или миллионов не надо? Торжество бессилия. Мука мученическая! Нет решения и пора ставить принцип проявления — геометрическую точку.
— Детальнее? Ну в исламе «малая Священная война» ведется в материальном мире, а «великая Священная война» — с врагами внутри себя. Но есть еще одна метафизическая баталия, где можно намордоваться до потери чувств.
— Расскажи об этом, а потом я пораспрашиваю о том, что тебе нравится или не нравится в жизни.
Наваждение! Периодически все его женщины переходят некую черту, после чего, как сговорившись, начинают интересоваться его пристрастиями и, в особенности, антипатиями. Кем желаешь стать, дебютант в конце творческого пути… Да он всегда, после одного случая в Красноярске, хотел быть маленьким мальчиком, чтобы уложили в постель и погладили по головке на ночь.