— Сам ты… Бумажный!
— Идем, красота моя неоцененная. Твой редкий шарм в пламени твоих волос и в удивительной способности реализовать свое желание в то же мгновение, когда оно родилось. Даже раньше.
— Потому что я — женщина страстная.
— Ясное дело. Только зачем сдирать ногтями обои?
Спускались вниз, а художник анатомировал инстинктивные желания, появившиеся после того, как он выпил нганасанский напиток. Ночью мучил такой заморочный кошмар, что, когда появилась Антуанетта, волей-неволей пришлось где-то даже радоваться её хищности и запускать пальцы в волосы, пахнущие цветочными арабскими духами. Случилась некая роковая комбинация. Но что за этим стоит, не разобраться. Собаки так чувствуют мелкочастотный сбой земных недр перед землетрясением и уходят из селения. Он тоже пёс, его тоже крутит и гонит вниз, в город предчувствие или маята, или томление. Только уж никак не похмелье, Антуанетта.
Разложил этюдник на смотровой площадке университета и взялся вылепливать мастихином золотые луковки Новодевичьего монастыря за рекой. Главное — темп. Этюд должен быть написан быстро, но не быстрее необходимого. Тень вон от фонарного столба когда прикроет уголок этюда, тогда и…
Только моргнул, но тень уже лежала на этюде.
— Еще не гуано. Не проведёшь. Думаем о вечном.
Сзади шаркнуло. Пейзажист, работающий на пленэре, выбирает особую линию поведения. Неестественно не замечает дилетантов, раз слышится за спиной народное: «Как в жизни» или «Непохоже». Но Степану чихнули в затылок. Тут деваться некуда, пришлось морщиться и полуоборачиваться с надменным видом к чихающим любителям живописи. Чихнувший не извинился, пробурчал:
— Мух ноздрями ловим. Вон тот автобус.
Из-за спины вышли два неопрятных мужика, один из которых загородил раньше фонарного столба солнце, и двинулись к единственному автобусу, стоявшему перед сувенирными рядами. Тут же над головой защебетала Антуанетта, притранспортировшая «Фанту» в стаканчике.
— Дописал пейзажик?
Степан отхлебывал ледяной напиток, с облегчением понимая, что можно наконец вздохнуть, выкинуть этюд, сыгравший свою неведомую роль, и подняться наверх в мастерскую, отметить прекращение давления на его собачью интуицию чем угодно: можно допить «Ессей», можно раздеть счастливо хохочущую деву или просто подуть на листик, забывшись. Каким ветром занесло на две сотни метров паучка, выпустившего паутинку? Как попал в мастерскую маленький сухой листок? Но теперь между ванной и планшетами, на паутинке висел листик и на него можно осторожно дуть, вращая. Заниматься этим не потому, что он тоже идиот мороженого, а потому, что паутинка такая тонкая, что практически невидима в упор, и висит листик будто вне притяжения, а раз вне физических законов, значит, вне мира, построенного по физическим законам. Висит и поражает своей ирреальностью. Дуй на листик и успокаивайся.
Реальность же оформилась следующим образом: двое, прозевавшие из-за разглядывания этюда удобный момент, опоздали к автобусу. Автобус, который они хотели захватить вместе с заложниками, загрузился ребятишками, захлопнул перед их носами дверь, отгораживающе рыкнул мотором и тронулся, оставив на тротуаре, выхвативших пистолеты, мужиков с оскаленными пастями. Мало того, что на них уставилось торговое племя сувенирных развалов, характерные Г-образные предметы сразу заметили хорошо обученные люди в машине на той стороне дороги, мгновенно передали предупреждение в центральную и начали мощно преследовать террористов. В кустах раздались пистолетные щелчки, тут же взвыла за углом сирена другой патрульной машины, мимо Степана пробежал милиционер с булькающей командами рацией, выцарапывающий на ходу из кобуры пистолет. Через минуту всё было кончено. Степан ещё не собрал этюдник, а двух негодяев уже тащили из разных углов партерного сада. Тащили, кстати, зло. Любители живописи выли от боли заломленных рук и пакостно матерились с акцентом. Роковая комбинация закончилась.
«Высокомерное животное! — злился варвар. — Как будто, если бы в его венах текло больше кварты этрусской крови, он не перестал бы быть рабом. Клянусь волчицей, выкормившей Дитриха, я поставлю тебе подножку вашей же лямбдой!»
Из-под кучи срезанных веток расползался запах, удушливо-сладкий рядом, благовонный, отойди на декапод в сторону.
Лаб Птицелов, раб и садовник Лукреция Фронтона, приготовил варварский сюрприз своему заклятому врагу Ксанфу. Их, садовников два, и кто из них первый, скажет пот Лаба, ставший от работы уксусом. Лаб Птицелов выращивал щенка, тайно вскармливая молоком, смешанным с вином, а сейчас умертвил щенка и зарыл под ветками за стеной атриума. Разлагающаяся тушка в уздах молодого вина поможет хитрому германцу оставить поле боя за собой. Если уж принято решение продать одного садовника, аромат подобранных розовых кустов, окрашенный тайной приправой, убедит Фронтона избавиться от медноголового Ксанфа. Пускай благоухание роз напомнит владетелю из сословия всадников запах его побед, фимиам разлагающихся врагов, изрубленных его легионерами во всех частях Священной Римской Империи. Ширина меча хитрости — достаточная ширина дороги, ведущей к победе.
«Грязное животное! — думал Ксанф. — Твое место на виноградниках, ощипывать сухую лозу.»
Что может понимать в высоком искусстве варвар, бродивший всю жизнь по лесам в поисках добычи? Как вообще получилось, что Лаб вдруг превратился в садовода владетеля? Несправедлив Аполлон! А виноват, думается, философ, у которого Лукреций Фронтон купил германца. Если тебе сто раз скажут «свинья», ты захрюкаешь. Если философ пользуется не плетью, а языком, разговаривая с прислугой, у раба, бывает, появляется представление о пропорциях прекрасного и безобразного. Что произошло. Дуада — символ невежества. В атриуме должен остаться один.
— И этим одним буду я, клянусь Немезидой!
Внутренний двор виллы превратился в место поединка двух канонов: канона поздней Республики и Принципата и другого, необузданного варварского, смешавшего в себе свободные ветры заальпийской Европы. Лабу Птицелову принадлежала южная часть цветника до фонтана «Золотых амуров», Ксанфу — северная. Так решилось со временем и никто в доме не подозревал, что у каждого садовника своя территория, ибо и тот, и другой после обрезки, посадки и полива обходили вражеские войска, внимательно приглядываясь к нововведениям. Никто не подозревал, кроме самого, умного хитрого и желчного Лукреция Фронтона. Быть может, фраза, оброненная владетелем, о продаже одного из садовников была сделана только с целью подбросить горючего материала в огонь вражды. И дело вовсе не в искусстве выращивания красивых растений — столкнулись два мировоззрения, а третья сторона наблюдала за этим с извращенным интересом бога.
— Подглядывая за твоим одиночеством, другом врагов, врагом друзей, я подумал: тебе только в Империи пришлось задуматься о том, зачем живет человек. Прав ли я, любезный Лаб?
К варвару приближался Ксанф. Его нелепое тело принадлежало двум существам. Седлообразная спина, будто продавленная нуждой, и эллинская кварта: высокий лоб на прямой римского носа.
— Ты не прав, бежавший от проскрипций, если думаешь, что германец не способен задуматься о смерти. Смерть — первая мореплавательница не только для морехода.
— Память у тебя хорошая, надо отдать должное. И времени даром ты у прежнего хозяина не терял. Но видишь ли, друг мой, завладеть веслами медной лодки, не значит заставить её плыть.
— Если ты заносчиво имеешь в виду способность разглядеть в простом гармоничное, а в сложном божественное, то для этого не надо иметь голубую кровь. Капля долбит камень не силой, но частым падением.
— О, Юпитер! — не выдержал Ксанф. — Он ещё цитирует Овидия!
Голова варвара содержала столько растительной силы, что волосы вечно стояли вспушенные. А сейчас совсем встали дыбом от смеха.
— Мы все, раб Ксанф, являемся гражданами единого мирового государства — Космополиса. И германца творческая огневидность своим дыханием — Пневмой, быстрее сольет в целое с космической симпатией частей и тел, чем полукровку, растопырившуюся ершом без воды.
— Закрой вонючий рот и ты, раб! — сщуривая в бешенстве глаза.
Из-за «Золотых Амуров» за ними подсматривал Лукреций Фронтон.
Садовники пошли и шли рядом, как братья, не сказав ни слова до южного склона горы. А когда бросились друг на друга на вулканическом туфе, адское божество только этого и ждало. Дионису не хватало самой маленькой, побуждающей эмоции, чтобы проявить своё бешеное естество. Что уж говорить об эмоциях, доведенных до пароксизма. Первый удар Везувия сбросил со склона вцепившихся друг в друга мужчин. Они даже не обратили внимания на вакхическую оргию природы, разыгравшуюся вокруг.
Столб вулканической породы ударил в сторону Геркуланума и Стабии. Но обратно в безумную Помпею сражающихся погнала не расползающаяся лава, а переменившийся ветер с пеплом. Они дрались у Базилики, прорвавшись через месиво тел, дрались на ступенях храма Юпитеру, сцепившись, катились мимо сукновальных мастерских Сабина, потом, унесенные бегущей толпой, дрались у Стабианских Терм, дрались на брусчатке перед одним из двух театров, пока наконец волею Диониса не оказались у себя, в покинутом всеми доме с цветником, идеальную красоту которого уже припорошило пеплом. Двадцать четвертого августа семьдесят девятого года нашей эры закончилась вражда двух садовников.
Археолог Фиорелли, раскапывающий Помпею, задумчиво сказал помощнику:
— У меня какое-то сложное ощущение, когда я гляжу на этих двоих, обнявшихся перед смертью. И не пойму, в чем дело.
Под девятиметровым слоем пепла если находили остатки людей, то сразу заливали пустоты гипсом. Кого только ни находили: мать с ребенком, ростовщик с деньгами, воин с копьем, юноша с любимой, — целый мир! только эти двое почему-то не давались пониманию.
— Наверное, сеньор, вместе с телами мы отливаем еще что-то, — ответил помощник.
Степан не пытался убежать в тень, как потеющие толпы туристов вокруг, он долго рассматривал двух сульфат-кальциевых мужчин, а потом произнес:
— У гипса твёрдость сиськи.
Сказанное, один в один будет совпадать по смыслу с фразой, произнесённую ему позже женщиной об иллюзии реальности.
И пьяный человек, придет время, будет шевелить перед портретом женщины тонкими пальцами, напоминая амикошонскими движениями паука-птицееда, и разглагольствовать:
— Субъективное мироощущение зависит от объективного мира, как сопли зависят от носа. Но кто бы мог подумать, что один раз и нос будет зависеть от соплей. Вот вам подтверждение тому, что человек, вселенная и бог — одно и тоже. Ты согласен со мной, мой прямодушный друг?
— Снег полил, как из ведра.
— Всё верно. Дуализм в крови. Я давно подозревал в вас, о Бадиан Христофорович, тайного апологета декартезианства. Относительность и двойственность! Двойственность и относительность! — в руках престидижитатора вспыхивала помпейская искра.
Человеческая мысль устроена так, что просто не в состоянии смотреть на явления одним глазом. Поэтому эффект циклопического зрения — самая невозможная вещь среди живой природы. Только из-за относительности окружающей реальности происходили ситуации, когда епископ Донат умерщвлял громадного дракона, наплевав тому в пасть, когда феномен, открытый надреалистами, в первом же прочтении переставал быть феноменом, здесь же становясь классическим примером относительности. Случайная встреча швейной машинки и зонтика на операционном столе совсем не случайна. Бегущему уже никак не убежать от вопроса: Циклоп ли он? И если нет, в самом ли деле человек перед ним, виденный стереоскопически, — он?
Горят щеки, уши оттого, что мужские пальцы с под мясо обрезанными ногтями впихивают ступню в колодку туфельки. Горят не оттого, что пытаются стянуть женскую ножку туфелькой не своего размера, а потому, что совершается действие, о котором ему только мечтать. Желаний своевольных рой позже без сомнения налетит на него, мальчишечку, с неумолимостью взросления. Опустить руку в карман, подержать ключи от квартиры, вазелиновую помадку (как порой сохнут губы!), придержать что-то гуттаперчевое, до сих пор востребованное с нервным оттенком только медичкой военкоматовской медкомиссии.
«Вспотел весь гнедой, разлохматился, слева умный, справа красивый! Ах чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, ты-ы не вейся на ветру. Падл гнидой!»
Кто она, эта девочка, которой соискатель с гнедым коком на голове дарил ко дню рождения туфельки, убей Бог, не вспомнить. Гнедого помнит, свои тряпочки поздравлений помнит (хуже может быть только поздравление по поводу отсутствия расстройства желудочно-кишечного тракта), подарок — хомяка не забудет (укусил, змеёныш), девочку нет. Помнит еще, как не мнётся в руке резиновая грудь. Грудь такая неприрученная, не меняет форму в ладони неопытного дрессировщика.
— Совершенные ножки! Made in paradise! — жук-скарабей надевает хрустальный башмачок достойной во всех отношениях ножке. Ножка хороша сама по себе и в контрасте с жуком-скарабеем (у жука так же лоснится и сутулится спина). Самое важное: ум, инстинкты, воспитание, у женщины, носительницы совершенной ножки точно такие же, как у него (вылитый он!), поэтому заниматься с ней любовью — фантастическое наслаждение. Любое желание угадывается мгновенно и с её стороны выстраивается закономерная цепочка действий, кои если бы ему пришлось подсказать, то и результат бы был, соответственно, ограниченный. Тайное удолетворение ещё от того, что закономерные цепочки она выстраивает с ним, а не с жуком-скарабеем, купившим её богатством и регалиями. Пердунов награждают, молодости награждать собой жестяную мзду.