Однажды, балуясь препаратом, при обычной дозировке призванным облегчать муки рожениц, а в повышенных объемах, если верить знатокам, по действию, ничуть не отличающемуся от ЛСД, я ощутил, как душа моя вытекла из тела, - и я увидел свое обмякшее туловище, обвислые руки и голову со стороны; мои бывшие члены мне больше не принадлежали, я был теперь весь душою прозрачной, физически неощутимой субстанцией, - и под какой-то странный шум с огромной скоростью полетел по черному тоннелю, навстречу пятну яркого ослепительного света. Находиться в этом фантастическом состоянии было непередаваемо легко, приятно, парил я долго, однако - надо думать, по мере ослабевания действия лекарства - полет стал замедляться, пятно тускнеть, я почувствовал, как вновь обрастаю телесной оболочкой, тяжелею - и падаю вниз. Пробуждение, контакт с явью были кошмарными: тело казалось чугунным, а сознание, не желая опленяться, рвалось ввысь, но - словно неподъемная гиря вплелась в невидимую ткань. Убежден: случившееся не было галлюцинированием, какое, словно явь, накатывает, скажем, от лошадиных доз паркопана. Это была сама явь. С тех пор и уже не просто слепо и безрассудно верю в загробную жизнь. И это право не может отнять у меня никто. Я был где-то там, на подступах к иным формам бытия, у подножия замка Мировой Гармонии. Но даже если бы я не пережил эти странные грезы наяву, я верил бы в бессмертие души с неменьшей силой. Да и любой, сдается мне, человек, будучи даже стопроцентным матерьялистом, не отважится поклясться в невозможности существования разума вне телесной оболочки, в том, что в природе не могут существовать формы мысли, отличные от нашей...
Маковые отруби, обесцвеченные, опостненные химическим колдовством, размякли и разбухли, из них не выцедить больше ни капли снадобья, и надо бы их вышвырнуть, да только - ну их к черту! Пошло вообще все к черту! Еще час, два - и начнутся адские ужасы кумара.
Где этот душевыматыватель Балда? Клялся быть к десяти, а на дворе уже полдень. До чего же хреново! Не загнуться бы раньше времени. Не щелкнуть хвостом. Ну где же, где этот убийца? Как все гадко, противно, омерзительно! До чего уродлив и несуразен мир! Как прав уорреновский Старк, утверждая, что человек зачат в грехе и рожден в мерзости, а путь его - от пеленки зловонной до смердящего савана. До чего понятен Гоббс с его убеждением, что жизнь скудна, отвратительна, груба и коротка... Ну так что, может вздернешься? Куда тебе! Ты - слабый и трусливый, а такой подвиг под силу только сверхчеловеку. Да где же этот нерасторопный?! Впарить бы хоть полкуба - любой мерзости.
Подплетаюсь к окну - за ним, если это не галюны, таинственный шум. Нет, не показалось: возле облупленной, подернутой волдыристым мутно-зеленым лишаем трансформаторной будки лепится грузовик, из его брюха чем-то торгуют. Очередь метров на двадцать, в три туловища толщиной.
Нужно немедленно упороться, иначе - вилы. Чем угодно. В костях зреет тупая, но растущая боль. Чем угодно. Бреду в кухню-коридор: может, кто из соседей вошкается с кастрюлями - поклянчу каких-нибудь таблеток. Хотя утром вся коммуна на пахоте.
Так и есть: никого. Пошарить, может, в чужих столах? Унылое шарканье тапок возвещает о приближении тети Муси. Выплывает из коридорного тоннеля, пригнутая радикулитом и мигренями.
- Здрасьте, теть Мусь.
- Здравствуй, Юра. Мыло-то купил? - кивает она на окно.
- Не...
- Ну как же. А постираться.
- Да ладно. Теть Мусь, вы мне таблеток не дадите? От головы.
Проходит пять минут - и я загоняю в тощую вену молочно-белую струю растолченных в воде таблеток аскофена. Вышибить кайф из этой баланды, конечно, не удастся, но бодряк на пару часов обеспечен. Да, жизнь продолжается. А вот и Балда.
- Привет. Как социальное самочувствие? Детской болезнью левизны в перестройке не страдаешь? Понятно. А личное? Колотишься? Ну и видок у тебя. Шугняк вломил?
У самого Балды - маслянистый блеск глаз. Как видно, он уже заправил жилы. Принес он что-нибудь или нет? Наверно принес, раз пришел.
- Гребу щас по Московскому, смотрю - очередюга в универмаг ну просто атомная, а зачем в наш универмаг обычно давятся - за тройным одеколоном, больше не за чем, только когда тройник выкидывают - толпа еще больше. "За чем стоите, братцы?" - спрашиваю. "За туалетной бумагой". - "Кто последний, засранцы?"
Наконец, вычерпав запасы малосольных острот и почувствовав, что трепотня об отвлеченном в тягость моему болезненно бьющемуся сердцу, Балда выуживает из кармана пару прозрачных ампул.
- Циклодольчик. Это, конечно, не то, шо дохтур прописал, но на бесптичье и сам знаешь, кто соловьем орет. Давай машину, ляпнемся да я побегу: жена от злости икру мечет. Вчера опять дома не был. Ты ж знаешь мой принцип: ночевать там, где застанет ночь.
Лекарство не приносит нам ожидаемого блаженства и тогда запасливый Балда выкладывает на стол еще три хрусталика, опоясанные тонкими синими надписями.
- Попробуем амнопоном. В догонку должен прибить.
Доппаек силен, но кратковременен. В моем черепе мгновенно закипает работа, Балда упоенно заваливает свою гортань словесным ширпотребом, однако уже через полчаса наш эйфорический экстаз скисает.
- Надо было какими-нибудь колесами придавить, - досадливо оправдывается Балда. - Ну, чего будем делать?
- Ты ж домой мылился. У тебя жена икру мечет. От злости.
- И хрен с ней. Пусть спасибо скажет, что вообще ее осчастливил, дуру деревенскую. Она с короедами у меня уже во где! - Балда ударяет себя по загривку ребром ладони. - Юрчик, есть шара опустить одного быка...
И Балда как на духу выплескивает детективный оперплан.
Три дня назад он заскочил к соседу по бараку, вполне отменной сволочуге, ночному спекулянту водярой, - стрельнуть курева, и пьянющий сосед, бахвалясь - вот, мол, козявка, смотри, какие люди ко мне ходят! - шутливо представил его фарцовщику радиоаппаратурой. Спекуль аппаратурой привез спекулю водкой дешевенький - всего за семьсот - джапанский кассетник и даже не потребовал деньги сразу, услужливо предложив подержать технику сколь необходимо долго - для ознакомления с ее замечательностью. И вот теперь, освеженный медикаментами, Балда опешил от простоты и доступности вызревшего в ею прочищенных извилинах замысла. Радиоворотилу, он помнит совершенно точно, зовут Эдиком. Я - Балда доверяет исполнение своего прожекта мне вваливаюсь к водочному ворюге под видом компаньона Эдика и растолковываю, что нам с Эдуардом срочно понадобилась именно эта тачка: подвернулась клевая возможность напарить одного: лоха, а новую чудо-технику, может, даже подешевле и почудесней, мы закинем на днях. Ну и забираю агрегат. Провал возможен лишь в случае, если у спекуля будет торчать в это время сам Эдик, - но не торчит же он там постоянно. Каков план? Разве не гениален?
- Я в такие игры не играю,
- Да не мандражи ты, Юрик! Все будет четко. Телефона в нашем курятнике нету, поблизости - тоже. Он и очухаться не успеет. Главное - давить на него психически. Ты ж психолог, у тебя получится. Давай, Юрик, давай, дорогой, настраивайся...
Просыпаюсь на своем продавленном диване в неснятых с вечера полуботинках. Истекает всего несколько мгновений, а я, злой, разбитый и раздавленный, уже утомлен общением с миром. Пройдет час - и жизнь станет предельно отвратительной. Если не приукрасить ее введением стимулятора. И я накачиваю тело панацеей.
Все позади. Теперь не существует раздражителей, не может быть утрат, способных опечалить, нет ничего, что в состоянии меня разладить. Все суетно, пошло, бренно. Кроме истины.
Но что есть истина? Вот меня уже и тянет порезонерствовать. Действительно, почему, если истина одна, на планете такое множество религий и учений? И отчего многие из них, ошибочные и лживые, имеют фанатичных последователей, учеников?
Ну ее к дьяволу, истину. Начнешь тревожиться - и поглотит суета. И заботы хлынут ливнем из ведра. И стальные нервы размягчатся. И ворвешься в засасывающий, заколдованный, запрограммированный ритм бессознательного бега по кругу - и будешь бежать, словно автомат, пока не утекут силы. Бежать кругами, виляя и запутывая следы, не контролируя свое поведение и не умея осадить этот бешеный гон. Или впадешь в прострацию. Черную, беспросветную, безысходную, вызванную убийственным перенапряжением.
Что плодит страдания? Наша мнительность. Воображаемые ужасы, опасения, надуманные проблемы, сиюминутные передряги. Мы в плену, в рабстве у страстей, у привычек. Мы прикипели к тому, чего нет или не должно быть, мы преклоняемся пред химерами, иллюзиями, миражами. И пусть тупорылая толпа молится сумятице, живет в беготне, - ты, перешагнувший через фантомы, будешь благоговеть только пред Мировой Гармонией. Ты будешь не преодолевать сопротивление материи, а слаженно вековать внутри нее, не бороться против слепых законов рока, а благодарно принимать их влияние, и если своей ровной жизнью на этом свете ты послужишь Мировой Гармонии - чего тебе еще надо? Чего ты еще можешь желать? Мир неудержимо движется к своей цели, и ты - его частица - имеете с ним. И не стоит растрачиваться на мельтешню, томления и остановки, на грызню и противостояние Хаосу. Жизнь сиюминутная - капля в бескрайнем, бесконечном временном потоке Мировой Гармонии. Пренебреги этой жизнью ради будущего...
После легковесного не то раннего ужина, не то позднего обеда в провонявшей, пропитавшейся кислятиной пельменной отправляюсь к Балде. Он должен припереть с работы ацетон - и мы собирались обсадиться на всю катушку. Хотя кайф и без того пробрал меня до костей. Времени еще целая вечность. Тащусь пехом. Неплохо, что ни говори, когда в тебе сидит три куба, ввергающих в сладостную истому. Пробуждается желание мотануть по проспектам города - не самого последнего в нашей державе, убаюканной, опухшей от сна: поглазеть на новейшие кумачовые призывы и обещания вдохновителей Хаоса сеять разумное, доброе, вечное, перестроечное, на мужчиновидных дам в оранжевых курточках, укладывающих дымящийся асфальт под надзором важного джентльмена в шляпе, подышать смогом, вываливающим из целого леса труб... Похоже, безнадега начинает подкашивать меня даже в минуты наслаждения. Это плоховато. Неужто в глазу моем застрял осколок зеркала злого тролля из сказки - и принуждает видеть только распрочертовы мерзости и не замечать роз с мимозами? Вон, пожалте, - снежно-белые облака в разливе жирного солнечного света - словно нагромождения рыхлой ваты, а полынья налита прозрачной голубизной, и через нее тянется слоистый, похожий на разваливающийся бинт, след от реактивного самолета. Нежное, душещипательное зрелище. Попробуй запечатлеть его на плоскости. У природы двадцать тысяч красок - и ни одной похожей, а у художника двадцать - и ни одной достоверной. Уютная булочная, отблескивающая вымытым стеклом, источает ароматы свежего хлеба, где-то долбит на фано. А вон - серенькое здание без окон и дверей. Живодерня. Сюда со всего города свозят заарканенных собак и кошек. И перерабатывают в мясо-костную муку. На мрачных воротах - лозунг: "Тебе, Родина, тебе, партия, наш вдохновенный труд!" Такое возможно только в стране развитого идиотизма. И зеркальный осколок в глазу здесь ни при чем. Дебют в роли собирателя гербария - роз с мимозами - не удался.
Далеко все-таки живет Балда - у черта на рогах. И ждать его на штанге пришлось долго. Но вот явился - и заныл о перегрузках на заводе, о том, как осточертела ему эта кровососущая каторга, как притесняют его и напрягают, как придираются и мешают жить. Спрашиваю, приволок ли он ацетон.
- А як же?! - вмиг преображается. - Что ли у меня вместо памяти помойка? Слышь - булькает! - он потряхивает сумку. - Пошли.
Проскочив темный коридорчик, выстеленный скрипучими плавающими досками, переступаем порог Генкиной каморки. И сразу по ноздрям шибает едкое амбре, замешенное на испарениях от пеленок или ползунков, но все одно загаженных, от безобразных циновок под ногами, варящейся еды и немытой посуды. Двое ребятишек с оголенными задами (в комнате злодействует духотища) терзают в углу, возле двухъярусной кровати, вислоухую плюшевую собаку. Мельком глянув на нас, они продолжают свое занятие, резво покрикивая друг на друга. Старший малолеток, с ногами взгромоздившись на стул, черкает карандашом в книжке для раскрашивания и на появление папаши отзывается коротким взглядом, теплой сыновней любовью не переполненным. И только самый мелкий карапуз, выкарабкавшись откуда-то из-под глянцевитого от липкости стола, выбредает, нетвердо переставляя слабые ножонки, на середину комнаты и, непритворно улыбаясь еще не озубатившямися деснами, смотрит то на папахена, то на незнакомого дядю.
- Что, старичок?-суховато приветствует младшенького родитель. - Мамку-то слушаешься?
- Ы-ы-ы-ы!-радуется малютка, погрузив в рот пальцы и покачиваясь. Ы-ы-ы!..
- Что, сволочь, приперся, чего тебе здесь надо?! - отбросив в сторону портьеру, отгораживающую кухню от прочих апартаментов, выходит Генкина супружница. Грязный, потемневший возле карманов халат, неопрятные, давно немытые волосы, под глазами - совсем не косметическая синева. - А-а, Лебедев, и ты тут! Давненько не был. Что ты моему мужу мозги пудришь? Пудри себе, понял?! Если не оставишь его в покое - я вас обоих в ментовку сдам!
- Ну чего ты, Тоня, чего разоралась? - глуповато улыбаясь, гундит Балда. - При чем здесь бедный Юрик? Он наоборот на меня положительно влияет. Своей высокой нравственностью.
- Заткнись, скотина! Лучше вспомни, когда последний раз в магазин ходил! А жрешь за троих! и серешь за четверых? Больше я твои тряпки стирать не буду! И жрать не получишь. А еще раз найду какую-нибудь заразу - сдам в ментовку! Обоих!
- Да чего ты, Тонь! - виновато скулит Балда. - Чо ты гонишь-то? Чего орать. Подумаешь - в магазин не сходил. Разоралась.
- Заткнись! Я тебя прошу - заткнись! Пошел ты со своими магазинами знаешь куда? Тебе, скотине, за посылкой сходить некогда, тебя же дома не бывает, ты же у нас гуляешь, ты у нас торчишь! Скотина! скотина! ско-ти-ина!!!
Супружница выдергивает из-под тарелки с остатками супа запятнанный жиром клочок бумаги, в котором можно угадать телеграфный бланк и, скомкав его движениями, похожими на те, какими лепят снежки, истерично, в лучших драматических традициях доведенной до отчаянья женщины, швыряет комком в Балду.
- Какую еще посылку? - недоумевает тот, нагибаясь.
- Пошел ты знаешь куда?! Па-аше-е-ел!!! - супружница всхлипывает, что предвещает подлинную трагедию.
Голозадый малявка, сменив улыбку на уксусную гримасу, вот-вот готов разрыдаться, старшенький младенец невозмутимо продолжает раскрашивание, не обращая внимания на привычную, как видно, сценку, а средненькие ссорятся из-за чего-то уже на верхнем ярусе кровати. Балда кивает мне на дверь - и мы выходим.
- И чтоб не шлялся сюда! Чтоб духу твоего здесь не было! Скотина-а-а-аа-а... - слышны рыдания, потопляемые, должно быть, в подушке.
Устроившись на штанге. Балда расправляет на коленях телегу.