Он посадил ее на поезд, потом вспомнил, что ни фамилию не спросил, ничего. И она там, в окне, поняла, отчего он заметался.
Он увидел, что поезд с его стороны подходит к перрону, и газетой об жестяную табличку щелкнул. А она успела на билете своем город показать и сверху фамилию свою жуткую правительственную написала.
Ведь он никогда ни с кем так не знакомился, у него не было опыта сразу все записать, запротоколировать, потом уж чего-то… У него в тот момент одно было в голове: негодяй.
“Почему?” — закричала Ларичева. — “Неизвестно, — ответил Нездешний, — иногда ощущение вины такое сильное, что не позволяет анализировать. Поскольку боль. У меня тоже сейчас такое ощущение. Я первой Вам говорю эту историю, больше, кроме меня, ее никто не знает. Ну, и самого Батогова, конечно”.
На улице было темно, фиолетовые сумерки застыли, словно мерзлые чернила. В ванной привычно хлестала вода, бурля в тазике с бельем. В кресле под сводами своих причудливых снов обреченно спала Ларичева с наушниками на голове, и брови застыли горестной крышей. Из детской вышел сынок, прошлепал босиком до кресла, стал дергать Ларичеву за юбку. А из кухни пришла дочка и, пошушукав ему на ухо смешное, дала печенюшку. Они долго что-то делали на кухне, а потом перешли в ванную. Но Ларичева как будто почуяла, что есть угроза выполосканному белью, и встала. И не зря. Войдя, она увидела, что сыночек увлеченно сыплет в многострадальный тазик большую пачку импортного порошка. И отмахивается, и чихает… Хорошо, хоть не всю высыпал…
ПУСКАЙ ЗУБЫ ВЫПАДУТ
Ларичева звонила бы Батогову каждый день, да не ее воля. Если с сестрой было в пределах нормы, он мог поговорить, мог прикинуть, когда лучше прийти. А если сестра была тяжелая, он только говорил — занят, занят, перезвоню. И потом действительно звонил. А в тот раз не позвонил, неделю молчал после этого… Ларичева заволновалась и стала нервно крутить диск, а Забугина, завидев это, стала крутить пальцем у виска.
— Вы заняты? — спросила Ларичева. — Как мадам Батогова?
— Спасибо.
— А Вы-то, Вы как?
— Спасибо.
— А в аптеку Вам сбегать не надо?
— Дело не в химии.
— А в чем?
Молчание, молчание в трубе, как страшно-то оно. А что ты хотела? Чужие люди.
— Простите. Вы не хотите, чтоб я приходила?
— Пока не стоит. Но Вы ничего там не выдумывайте. Я перезвоню.
— Ладно, хорошо. У вас что-то сильно болит. Я все поняла. Иначе бы вы не стали…
— Да бросьте накручивать. Печень озверела, обычное стариковское дело.
— А может?.. Хотя ладно, я только одно хотела сказать: пусть бы ваш бок прошел, а мой заболел. Пусть бы я покорчилась, так ничего, стерпела бы. Господи, сделай так, и я пойду в церковь, пусть и неверующая…
— Ну, что Вы мелете? Возьмите все слова назад. Когда у старика горит бок и выпадают зубы — это норма. Вы же молодая…
— Не возьму обратно, ни за что! Зубы тоже пусть выпадают, не жалко. Их можно заменить, а Вас нет.
— Позвольте, почему?
— Потому что на Вас держится весь белый свет!
И оледеневшими руками положила телефонную трубу на место.
Приехали из садика. По всему дому валялись разбросанные с утра колготки.
— Мам! — воззвала дочь, впиваясь в сериал, — есть хочу, умираю.
— Омлет?
— Давай, но побольше. И хлеба. И сметаны налей.
— Да неужели ж ты тут помирала и не могла себе омлет нажарить? Или сметаны с хлебом навернуть? Кошмар.
— Мам, — вопила дочь, — не могу уйти от телевизора! Целуются, ну, теперь все… Они встретились, понимаешь?
Ларичева молча пожарила омлет, отнесла его к телевизору и с ужасом почувствовала, что не может вот сейчас взять и сесть, прийти в себя. Надо поставить гречку варить — ах, молоко-то не купила! — и быстро идти драить лестницу. Обидно.
Сынок, конечно, сел на хвост, поплелся следом:
— Мам, я с тобой.
— Смотри лучше кино.
— Больше не целуются, все, пойду с тобой, мам.
Ларичева бодро выбежала под темные своды обширного холодного подъезда, пошвыряла половики на крыльцо подъезда, выбила их на ветру и стала разгонять мыльные волны по кафелю куском мешковины. Щербатые ступени исходили паром и приобретали очертания. Поломойка Ларичева услыхала трубы первых пятилеток и третий раз сменила воду. Как вдруг в глазах у нее все померкло! Сброшенные в кучу половики подло поехали в стороны, стена с окошками электросчетчиков резко накренилась. Свет лампочки зачах и рассыпался искрами. Ларичева задохнулась от боли в боку, и, забывшись, прижала к нему руку с тряпкой. Ледяные струи хлынули по ноге. Схватилась за перила, стала медленно оседать… Но куда, в мутные лужи?
— Мам, ты сто?
— Тихо, сынок, иди домой, я сейчас…
— Я с тобой? А ты сто, а?
— Сейчас… Пойдем… — Зубы Ларичевой выбивали дробь. Она корчилась в жуткой позе, а сынок стоял и хныкал.
— Иди, иди, иди… — бормотала Ларичева, зевая ртом от боли. Бросить все ведра и тряпки к такой-то матери. Упасть, глотать анальгетики, одну, две, три таблетки, всю упаковку…
— Мама, — ревел пацан.
— М-м-м, — мычала мама.
Она не знала, как уйти, хотя дверь была в трех метрах. Даже ведро поднять было невозможно, даже разогнуться, так как боль грызла челюстями, кромсала, не отпускала. Попыталась на корточках… Хуже. Перевернула ведро, встала на четвереньки, начала передвигать себя вслед за тряпкой вместе с юбкой…
Новая юбка, колготки! Слабо понимая происходящее, веник, тряпку и сыночка впихнула в прихожую. Дверь на замок. Так, следующий момент… Куртку с ребенка снять, не забыть, а то вечер так проходит… Теперь спокойно. Юбку испорченную долой, колготки тоже в тазик. Накинула банный халат, побросала в перекошенный рот анальгины и но-шпы. Упала на диван, застонала в подушку.
— Мам, ты что? — возникла дочь.
— Ничего, бок вдруг заболел… Там кино кончилось, ты возьми кашу, себе и братику, да масла побольше…
— Я тебе ноль три вызову.