И извлек из своей болоньевой замковой сумки гигантский коричнево переливающийся пакет. Печень свиная, забытая в веках еда.
— Нужный продукт?
— А… — Ларичева опять потеряла дар речи.
И ей ничего не оставалось как выпить рюмочку, шлепнуть на сковороду несколько кусочков печенки, — запах пошел! мама родная! — и отнести детям тарелки к телевизору. Это было безобразие полное. Дети хихикали, смотрели кино про любовь, бросались хлебом. Наконец Ларичева села и могла поесть сама. Но кусок не шел ей в горло.
— А насчет семинара, — изрек глава семьи, наливая рюмку, — я тебе скажу, как бывший обкомовский работник… Это просто повод промотать государственные деньги. Ты на банкете была? Не была, не звали — вот и не пошла. А те, кто туда пошел, понимают, зачем семинар. А ты потому и не понимаешь, что не была… Хорошая печенка, да? Так вот, дорогая. Некто Вильям Фолкнер никогда ни на какие семинары не ездил. Он просто пас овец, работал на ферме, вставал рано, а когда срочные дела заканчивал, шел, выпивал кружку кислого молока, заедал сыром и шел строчить свои бессмертные романы. Он был самодостаточен. Талант всегда самодостаточен, дорогая. Ему не нужны никакие семинары, никакие комментарии сторожевых псов культуры. Никакие интеллектуальные подпорки. Известно ли тебе о том, что в Англии вообще нет союзов писателей? Нет отделов культуры? А средний уровень культуры тем не менее высокий, понятно? Ах, опять непонятно. Повторяю для тупых: им не нужны новые писатели. У них есть кормушка, которую они делят на сорок человек членов. Ну, разве им выгодны новые имена? Они примут на семинары новых членов, и им тогда придется кормушку делить на пятьдесят человек… Это невыносимо. А творчество? За это отвечают Черновы, чтоб никуда и никого не пропускать. “О, родина, где я росла, ветвясь, Меня не любит и толкает в грязь…”
ВСЮ ЖИЗНЬ В ОДНО СЛОВО
“Всю улицу заполнили озоном раскрывшиеся клювики весны”, как писал неизвестный поэт Упхолов. Он, кстати, не держал на Ларичеву никакого камня за пазухой ни вообще, ни по поводу семинара в частности. Будучи реалистом, он никогда не верил в скорый успех, и все выходило по его.
— Не дрейфь, Ларичева, хвост пистолетом. Пошли ко мне в гости.
— Нет, ты меня прости.
— Нет, не прощу. Ни за что. Рассказ прочитай?
И вручал Ларичевой тетрадку. Они шли.
— Ой, что ты наделал.
— А что?
— Теперь бросай, Ларичева, семью, работу, читай твои каракули.
— А что, занятно?
— За уши не оторвешь.
— Давай без подколов.
Читать было все интереснее, без подколов. Упхол не успокоился на том, что не спился и выжил. Он свою жизнь прокатывал в пяти вариантах: с разводом и без, с детьми, с приемышами, с бутылкой, с пулей, с гордостью или творчеством. Неистощимый Упхол.
Он писал так быстро, что Ларичева не успевала читать. Вперемежку с армией, которую Упхолов не мог никак забыть, на страницы хлынули прошедшие века — с их страстями, колдунами и морозами.
— Упхол, а зачем у тебя подруги все одинаковые? Все белокожие, яснолицые, ну и сказитель выискался. Так же не бывает, по одному шаблону. У одной на шее родинка, другая с тяжелой походкой, у третьей еще что-нибудь. Упхолов, герои-то все разные. Не могут они одну и ту же любить. И что у тебя опять, как в той драме со смертями! Все мотаются, все доказывают чего-то. Но что внутри-то? Они что, не чувствуют ничего?
— Просто они наизнанку не выворачиваются…
— Они пусть. Но ты-то должен знать. С чего это я все догадываться должна — что, как, почему… Тяжело же так. Ты их представляешь?
— А как же.
— Так мне-то дай понять!
— Ладно. Все?
— Не все. Название где опять?
— Я не знаю, как назвать. Я не могу всю жизнь в одно слово запихать.
— Так не все, хоть давай главное запихаем. То, без чего никак. Вот про эту девку, которая в проруби утонула.
— Ну.
— Что самое лучшее было?
— Не знаю… Может, когда они там в горохе… Через его волосы солнце было как бы фиолетовое. Волосы-то пепельные, крашеные.
— Так и пиши: “Фиолетовое солнце”.
— Не бывает.
— Бывает, не бывает! Я тебе как дам сейчас. Образ это!
Упхол кряхтел и вздыхал.
— Не понравилось, значит.
— Да как не понравилось. Еще как понравилось. Мне уж сниться начали твои истории. Про колдуна Проньку особенно. Знаешь, почему я люблю колдуна?
— Почему?
— На тебя похож, морда нерусская.
Они продолжительно хохотали.
— А что ж ты тогда все время на меня орешь?
— Я не ору, а работаю над словом.
— А давай я над твоим словом поработаю — будешь знать.
— Давай.
И она принесла ему все свои черновики. Без батоговских летописей, конечно. Он обещал ей в следующий раз сказать свое мнение, но не пришел на работу. Неужели запой? Ведь обещал же он, что ни за что не будет! Она узнала в кадрах адрес и поехала к нему домой, обрекая маленького сына на извечный сырник.
Упхол в растянутых трикошках, до пояса ни в чем, сам мрачный и заплывший, ей открыл. Руками веки поотклеил и сказал:
— Опа-на. Тут женщина, а я такой пельмень.
— Ты пьешь?
— Да. Только минералку.