Дрожащими руками Ларичева распаковала мешок с едой, покормила детей, но они глотали вкусность без энтузиазма, давились ею и плакались от усталости. Она-то думала, что от свежего воздуха они воспрянут и заалеют, словно маков цвет. Ан нет, не заалели. Это были городские дети, не приспособленные к большим пространствам и расстояниям. Они привыкли сидеть в норке!
Покончив с кормежкой, она стала рыть ямки для картошки, но это ей удавалось все хуже и хуже. Руки-ноги сделались чугунные, на ладонях вспухли жутчайшие водянки, а ступни совершенно зажевались в резине. В глазах началась какая-то пьяная резь, и просторы родной земли угрожающе качались. Дети скучно ели баранки, по пашне больше не бегали и, нахохлившись, угрюмо ждали конца. Ларичева не сразу поняла, в чем причина стремительного помрачения жизни, а оказалось — просто сгустились тучи и из них затрусил снежок. Заниматься посевной наперекор снегопаду было еще стыдней, чем бросить невиноватую грядку. Ларичеву обуяла вселенская тоска. Она уже хотела проклясть все. Она помнила какие-то народные поверья, вроде того, что “посеешь в грязь, так будешь князь”, но здесь грязи не было, земля сухая, как щебень, и холод беспощадный. Значит, не судьба, значит, порыв опять пропал даром…
В это время из мглы безверья, ниоткуда вышел спокойный Нездешний и, щурясь от снежной пороши, произнес:
— Вижу знакомый облик. Я свое уже закончил. Думаю — не помочь ли? До автобуса как раз два часа.
И не давая Ларичевой справиться с нахлынувшим потрясением, выбросил оставшуюся картошку в лунки и стал ее закрывать землей. Потом разровнял оставшуюся полосу и высыпал туда свеклу, морковь и укроп. Остекленевшая Ларичева машинально вытирала детям сопли. Она была абсолютно деморализована.
— А теперь можно идти на остановку. Тут у вас еще есть свободное местечко, но зато семян больше нет. Пошли? — И он, взвалив на себя лопату и сумку на колесах, включил приличную скорость. Ларичева, задыхаясь, потащилась следом.
— А как же вы? Где ваши? — бормотала не дело Ларичева, крепко держа за руки сына и дочь.
— Мои сегодня на даче, — дружелюбно отозвался Нездешний. — Там в случае снега есть печка и теплые одеяла. Ночь переспят. А ваш муж, как всегда, в командировке?
— Как всегда.
Автобус подошел моментально. Мимо мелькнуло в окно расписание, в котором значилось, что автобус ходит через каждые двадцать-тридцать минут. Гуманитарный Нездешний! Он бесстрашно превышал все нормы человеколюбия. Это не могло пройти даром. Это рождало резонанс! И какой.
Такой дикой, тупой усталости у Ларичевой не было никогда. Она побросала все сумки в прихожей, напоила всех чаем всприкуску с крутым яйцом — и вырубилась. Явившийся в полночь глава семьи долго и изумленно взирал на раскиданные сапоги, куртки, гору посуды на кухне, куски хлеба вперемешку с яичной скорлупой, отсутствие горячих блюд и спящих прямо в одежде родственников.
Дети после полевых работ слегка распухли и незначительно закашляли. Несмотря на то, что они не рухнули на больничный, срочные банки, бромгексины, горчица и мед стали для Ларичевой программой минимум на ближайшую неделю. Она пришла и вполголоса пожаловалась в отделе Забугиной. Та усмехнулась и напомнила, что любая инициатива, в том числе и сельскохозяйственная — наказуема. Но сухую горчицу все же раздобыла.
НАС МНОГО ПО СТРАНЕ
А Нездешний молча принес мед в приземистой банке венгерского происхождения.
— Какая бессмыслица с этой грядкой, — тихо сказала Ларичева, — и я не заслуживаю…
— Вы заслуживаете гораздо большего. Вы ради детей. А дети вообще бесценны. Вы их вырастите, и все грехи вам за это простятся.
И пошел неторопливо прочь. Забугина сияла глазами, ушами и коленями.
— Наконец на тебя стали посматривать настоящие мужчины. И в этом, без сомнения, есть и моя заслуга тоже… Мы с тобой красились при Губернаторове только один раз, а при Нездешнем — очень, очень много раз. Вот и подействовало.
Нечаянно вышло, что с работы они теперь выходили вместе c Нездешним. И Ларичева могла позволить себе несколько кварталов бесценных прогулок. Муж с дочерью почти освоили дорогу к новому садику, после чего садик пообещали закрыть. Пришлось проситься в старый, вполне созревший для капремонта… Но все это потом. А пока они шли и разговаривали. О том, что такое скука добра и обаяние зла. О том, как инерционна привычка к дурному. Но стоит начать делать что-нибудь хорошее — сразу полное преображение. Однажды Нездешний, еще тогда молодой, заболел опасно, с температурой под тридцать девять. А пришлось идти в магазин. И там по дороге старикашка попался, совсем не ходячий. Набрал штук тридцать кочанов в мешок и упал под ними. Нездешний с туманом в глазах отволок старикашку, затем и мешок его. Пришел домой — нет температуры.
— С тех пор я увлекся идеями Учителя. Это перевернуло мою жизнь. Изучил “Детку”, купаюсь в проруби, но основа всего для меня этическая.
— Неужели никогда не болеете?
— Очень редко. Заболел, значит, нагрешил. Надо терпеть, голодать. И Учитель даст силы, ибо он — сама великая Природа.
— Вы уникум…
— Почему. Нас довольно много в городе, сейчас уже больше сотни. Я уж не говорю — по стране.
У каждого, у каждого есть своя твердыня! У одного интегральная йога, у другого система Иванова. А Ларичевой держаться не за что. Чужую твердыню невозможно одолеть сразу. Зря Забугина боялась, что Ларичева прыгнет в прорубь. Трудно. Какой Учитель может быть выше Бога? Это как-то страшно… Хотя сам Нездешний — человек золотой. Или серебряный? Одним словом, нездешний…
Для того, чтобы такой человек образовался под светлыми сводами державы, нужны были экстремальные условия. Они были таковы, эти условия.
ТАЙНА НЕЗДЕШНЕГО
…Озорной был в молодости, моторный, от смеха и ухарства так и распирало. На работе даже кличку получил — “черт из табакерки”. Так и летал, одна нога здесь, другая там, на одном плече куртка, на другом ухе берет. И задание провернуть, и за бутылкой слетать — везде первый. И всегда вокруг него компания, в которой он, как пружина, как батарейка, вынь — все заглохнет. И женился, влюбившись, легко, и деньги всегда были, и пьян всегда — не пьян, навеселе. Так бы и мчать сквозь фейерверки бытия, хватать поверху, не лезть в глубину. Но натура оказалась слишком крепкая, все было мало нагрузки, мало, мало — побольше, покруче затягивал и так — пока не затянул на себе петлю. Не в каком-то там переносном, а в самом прямом смысле.
Он пытался повеситься два раза. Один раз спасла жена, второй раз — сосед. Вот вам коммунальные квартиры, на которые столько проклятий. Невозможность остаться одному. Никакой белой горячки у него не было. То есть никакого бреда на почве запоя. Ему что на трезвую голову, что на хмельную — одинаково было ясно: он своей крыши достиг, дальше биться некуда.
Но это ведь что? Ноль сопротивления и притом столько времени впереди? А и жить-то незачем. Решил не жить… Не дали. Но как он потом родился заново — это пугающая и пронзительная тайна. На нем два десятка калек и страждущих. Он навещает их, жалеет и одаривает. Он собирает неизданные книги. В его многоэтажных шкафах такой исторический архив, что никакому музею не снилось. У него совершенно непосильная работа — в свободное от работы время роется в монастырских и церковных журналах и пишет списки священников… В среднем это рассчитано лет на десять изысканий… Его жена…
Она всем приходящим людям подает дымящиеся пироги и чаи. Она, дочь знаменитого врача и мать троих детей, спустя десятилетия все такая же черноглазо-ласковая, юная девочка. Может, потому, что всевышний услышал ее плач после петли и пожалел ее. И больше у нее такого горя не было. Ее супруг стал кардинально другим человеком, то есть Нездешним — как раз в том виде, в каком его и знала Ларичева…
Назябшая на весеннем ветру Ларичева сидела, переливая в себя жизнь из фарфорового бокала с чаем. Жена Нездешнего — в глазастом штапельном платье с каемкой по низу, с мокрыми кудряшками кругом чистого лбища — принесла тарелку с творожными плюшками и сметаной. И, точно фея, просочилась сквозь стену обратно.
— Что у вас за дом? — бормотала Ларичева. — Почему никто не кричит, не дерется, не рвет пополам бесценные тома? Почему, как в обители, птицы поют?
— Птицы — это попугайчики, — мягко пояснил Нездешний. — Клетка один на один да на два, это детям природный фактор. Тома стоят на полках вне пределов досягаемости. Дом простой, деревянный, из прошлого века, государством не охраняется. Почему не кричат? Не знаю. Сыты. Здоровы. Уроки готовят. Их ангелы бдят… А почему они должны кричать?
— От нерастраченной энергии. А почему жена уходит? Ей не обидно, что чужие люди сидят и с ней не знакомятся?
— Она знает, что, если нужно, то позову. Она и так устала.
— А где она работает?
— На телефоне доверия. Незримая утешительница.
— О, — пораженно замолчала Ларичева. — Расскажите.
— Им звонят люди, которые хотят покончить с собой. Служба круглосуточная, но звонят обычно ночью. Больные неизлечимо, лежачие. Либо в состоянии стресса, когда пропал ребенок, изменил супруг. Или, например, заразился. Ну, там ВИЧ и прочее. Надо за несколько минут уговорить изменить точку зрения.
— Вот это да. А если бросит трубку?
— Там есть система слежения, для установки адреса. Но пользуются этим редко. Лучше, чтобы до этого не доходило.
— А если я тоже захочу там работать, надо диплом психолога или как?
Не обязательно. Но там своя система отбора… Надо, чтобы человека ничто не держало, чтобы он всецело был настроен на чужую беду. Приходится работать на голой интуиции! Но выбросьте пока из головы. У вас дети.
Ларичева задумалась. Нет, она не сможет всецело настроиться. У нее дети слишком маленькие — чтобы сутками дежурить. Вот если подрастут… Но как быть сейчас, когда она не может заниматься служением добру круглые сутки? Может ли она найти такое дело, которое заменило бы телефон доверия, но которое спасало кого-то?
— Скажите, друг мой. Правила там очень жесткие? Неужели вот никогда, никто их не нарушает?
Нездешний подумал немного и сказал:
— Иногда бывает из ряда вон. Если оператор на связи и понимает, что пациент действительно близок к самубийству, то можно… иногда выехать, чтобы сломать замок и спасти. У жены был случай с одним “спинальником”, то есть позвоночным больным. Выехали, спасли. Теперь я иногда захожу, чтобы проведать. Это добрый, очень добрый человек, всю жизнь мучается, молится. Но терпению есть предел.
— Он калека от рождения?