Забугина действовала по старинке. Она то ли забыла, то ли сделала вид непонимающий… Ведь текст напечатан на принтере, значит, он есть, он, конечно, сохранился в памяти компьютера. А может, она и не забыла. Просто дала понять, что данный опус данного автора подвергается проклятию и осмеянию. Такая публичная казнь!
…Ой, как больно, мама родная. Больше ведь никогда такое не написать. Не получится… Но вот Забугина идет и что-то говорит про Губернаторова, а какой там Губернаторов, в углу техничка сгребает со столика останки рассказа и ругается на безобразное поведение посетителей. Она его мякает, мякает обрывки бумаги, наваливает сверху хлебные огрызки и лапшу в томате, но это же конец всему, простите меня все, прости меня, Забугина, мне жить неохота… Что? Нет, не слышала… Я ничего не слышала…
Постойте, подождите, дайте дух перевести. Ведь Ларичева даже плакать не могла. Как же это начиналось-то?
Сначала был очередной рассказ в больнице. Там женщина, чудесная и ласковая, всем, буквально всем она помогала и советами, и словами, и делами. И всех она так называла — “ну, что ты, золотая”. Ее за то все и прозвали “наша золотая”. Когда лежала Ларичева там с сыночком, вот так вот повезло ей на соседку. Как оказалось, родила б она второго, если б не истерика ее супруга, который при очередной ссоре позвонил ее родителям и добивался, чтоб ее забрали. Такая месть была для Ларичевой просто непонятной. И непонятно, как родители все это пережили, у одного из них инсульт, а золотая вовсе и ребенка-то лишилась.
Потом Забугина под рюмку рассказала о романе. Наверно, это случай был один из ста, когда роман окончился ужасным разочарованием. Обычно же Забуга, наласкавшись досыта, сидела, будто сонная тетеря, пока не появлялся новый Он. И Ларичева странно так в башке соединила ту золотую из роддома, Забугу, и себя, ведь героиня внешне на нее была похожа. А может, просто Ларичевой так хотелось, она считала жизнь свою удачной, но в подсознании сидело что-нибудь другое. На подсознание ногой не топнешь.
Болезней детских — вот чего у Ларичевой было много. Реанимация с отеком Квинке потрясла и перевернула ей всю жизнь.
Маленькая дочка в четыре года после дикой простуды очень ослабела, а тут пошло осложненье на горло и глаза. Горло попрошло, глаза никак. Прописали гидрокортизон, но не было в аптеке, дали эритромицин. После эритромицина зачесалось тело. После омлета загорелись пятна — одно плечо, как обожженное. Ларичева с криком к участковому — направили в больницу: лекарственная аллергия. На другое утро она не могла узнать ребенка. Все лицо вздулось маской, переносица толстая, потом и кожа слезала клочьями. Чтобы остановить интоксикацию, стали колоть лазикс, дочку стало продолжительно тошнить. Ларичева сидела в этом боксе, обкладывала дочку мокрыми салфетками… Такое не придумаешь, не запишешь. Такое не забывается. Когда проступило прежнее дочкино лицо и ее лукавые глазки, Ларичева чуть с ума не сошла от радости.
Но за всем этим пробивалась еще какая-то подспудная мысль, которую Ларичева пока осознать не могла. То, что можно мужу и нельзя жене. Двойная мораль общества, которая позволяла одному все, другому ничего.
АЛЛЕРГИЯ, УНИЧТОЖЕННАЯ НА БУМАГЕ, НО ОСТАВШАЯСЯ ВНУТРИ
Тревожный свет заполнил ночь. И темнота, разбавленная небом, и теплая заварка лампы. Ребенок все не спал, гудел, как трансформатор, а Гера все качала и качала. Стояла босиком, не чувствуя холодный пол, глаза не различали стрелки, время. Тут дверь открылась тихо, не скрипя, как крышка от шкатулки. Конечно, благоверный на пороге. Опять под утро и опять в парадной форме.
— Мадонна с мадоненком… Ну, однохренственно… Отставить ужин. Если только чаю…
— Опять с мальчишника? И сильно перебрал.
Он медленно наставил автомат.
— Не сметь перечить. Женщину воспитывают плетью.
— Разбудишь мне ребенка.
— Укачаешь.
Шарахнул выстрел, а потом другой. Ребенок сразу же захныкал.
— Ну, ты с ума сошел, ведь тут не полигон. Давай убей, потом удавишься от горя. Осколков-то… Да господи… Да почему же ты в крестах немецких, Боря?!
…Как подло жизнь врастает в сон. Девчонкой Гера видела кино с любимой Роми Шнайдер в главной роли. Ее сжигали огнеметом, а муж потом все мстил, “снимая” фрицев из старинного ружья. У Геры страх наоборот, муж вроде фрица, с автоматом и в немецкой форме.
А жар у сына вовсе не во сне…
И забываясь судорожным сном, сползая на пол, вскакивая с криком, он мало походил на человека. Укачивался жалобным “а-а”, звал мать, но весь в горячке, хлопал по лицу. “Ну, что ты, маленький?” А маленький ее не узнавал, да и она его. Свет лампочки-гриба выхватывал из тьмы лишь маску — широкое тупое переносье, буграми кожа, волосы прилипли… А был такой до хвори сладкий и красивый, реклама, не ребенок… За непереносимость сульфаниламидов, а может, эритромицинов — лекарственная аллергия, дракон семиголовый. В слезах она бросалась снова к сыну…
Трое суток шла температурная осада, незаметно переходя из ночи в день. Гера боялась оставлять ребенка в стационаре и сама колола его по часовому графику.
Приехали участковая, лечащий аллерголог, оценили обстановку. С трудом лавируя среди слов “кризис”, “лазикс” и “синдром Симпсона-Джонса”, Гера пыталась понять, насколько все плохо.
— Сегодня последний литический и супрастин… Шприцы в порядке?
— А? Что? Да, сделаю.
— Так вот, страшное позади. Сегодня мы постараемся сестру прислать, чтобы вы поспали.
— Да зачем, я сама…
— Вы у нас, мамочка, молодцом держитесь, но передохнуть надо. Очаги уже локализовались. Поите обильно и не волнуйтесь…
Участковая погладила Геру по плечу и вышла. Гера стояла, как в столбняке, и не соображала, что делать. Напряжение многих часов не отпускало ее. Так, сначала надо вынести сброшенные Тимкой битые чашки. Мокрые полотенца. Не нужны теперь. Прокипятить шприцы… А где коробка с ампулами?
Она на диван опустилась, как в омут. Отдохнуть бы… Но тут же ахнула, вскочила — показалось, что позвал ребенок. Подбежала и вгляделась — спит. Часы давно стояли. А за окном тихонько разливалось неуместное в горе солнце. Гера напилась воды из крана, отыскала плед.
Укутываясь, Гера вспомнила, как беременная ходила на пляж и чтоб не перегреться, закапывалась в песок. Она стрательно рыла углубление для себя и будущего Тимы, она была как будто бы большая черепаха, которая выводит потомство в песке. Она так хотела ребенка, который все не получался. А она знала, что получится. И может, состоянье тихого упорства и покорности одновременно ей помогло…
Она боялась и надеялась, лишь Боря Багрецов ничего не боялся и все воспринимал как должное. По случаю крещения первенца он закатил громкую пьянку, назвал десяток своих вояк. Ночь целую не смолкал тогда в квартире хохот и грохот. Новоявленная мать смирно качала первенца на руках и думала: “Как же так, велено ведь на руки не брать, а он только на руках и спит… И что это Боря расходился? Уж будто всем хочет свое счастье доказать! Все и так понимают…”
Под утро пьяный и великолепный Боря Багрецов сам вымыл всю посуду и заявился в спальню требовать свое. Он заставил положить ребенка в кроватку. Распутал поясок халата.
— Я тебе пеньюар купил или нет? Сколько раз говорить?
Поставил лампу-грибок на пол и стал смотреть, как женщина ежится и покрываается пупырышками. Потом накинулся с хрипом, как с горы свалился. Бесполезно было отстранять, умолять, мол, погоди, не сразу… Это у него твердо называлось любовь и никаких там. А эта женщина боялась насильного, боялась сивухи, отворачивалась. Но стоило ей замереть, отрешиться — делай, что хочешь! — он еще больше стальнел и грубел. Таких, как он, покорством не разжалобишь.
— Теперь вот так.
— Ну, хватит, Боря, хва… А…
Но нет, ему не “хва”, он ее кидал и узлом завязывал.
— Боря, стой, он же плачет.
— Еще чего.
Ребенок заливался, мать рвалась к нему и всхлипывала, а Боря работал, как насос, даже с ритма не сбился. Когда она, наконец, наклонилась над кроваткой, набросив халатик на одно плечо, дите уже совсем развернулось и дрыгало озябшими ножками. Пришлось на скорую руку в темноте пеленать. Лампа, сшибленная в спешке ногой, закатилась под кровать. Но Боря лишь пророкотал:
— Неженка ты у меня.
И тут же заснул. Он свое захотел — он свое взял.
А Гера опять проснулась и вынырнула из слез, из той жизни — в эту. Она стонала от унижения, которое началось, началось, несмотря на штамп в паспорте. Она выгибалась как лук, забыв, что это уже как бы прошлое. Ведь вытаивало, уходило восхищение, толкнувшее ее к этому человеку. Как это пережить? Чем тушить сжигающую горечь?
— Мама, — раздельно сказал голосок, — мама, дай сок.
Это Тима! В себя пришел и запросил попить. Ну, мы теперь живем, ребятки! Сил будем набираться, выздоравливать, пора и в магазин сходить, а то еда вся кончилась. Папа служит в гарнизоне, там все пески да пески, целые горы песка, ни пройти, ни проехать. Мы должны все сами, сами…
Поздно вечером Гера прибиралась и мыла полы впервые за эту страшную неделю. Тимины рубашки развесила над плитой на кухне, и осталось только вынести на мусорку ведро. За гаражами на асфальтовом пятачке слишком высокий человек вешал белье, веревки ему были на уровне плеч. Днем она, наверно, не обратила бы на него внимания, но в сумерках он показался ей не просто грустным и одиноким, но и знакомым. Где-то виденным! Но память до конца не срабатывала. И вдруг он сам обернулся к ней, точно расслышал ее любопытство.
— Простите, скорую видел у подъезда, это не к вам?..
— Да, это я вызывала, сын у меня с аллергией. Тяжело было, но кризис прошел, кажется. А почему вы решили, что ко мне?