Подруга тайком стала в тот дом ходить и все разузнала. Ее молодой человек — отец дебильного ребенка и платил бывшей милой деньги, откупиться хотел. Но та уже обессилела, запила. При нормальном мальчике тот бы женился, а так все пошло прахом…
Мать рассказывала Ларичевой, потому что всю жизнь переписывалась с этой подругой, очень ее любила.
Подруга ребенка усыновила. Мальчик совсем оказался больной, пришлось с ним мыкаться по санаториям и лечебницам. Творческая работа полетела в тартарары, карьера тоже. Потом пришлось из города в деревню ехать по причине астмы у мальчика. Подумать только — красавица, умница, блестящая светская женщина — и пошла навоз вилами выгребать. Но на нее нашло какое-то помрачение добра! Это была кровиночка того, обожаемого человека…
Мальчика она вырастила. Правда, поздно, но он научился разговаривать как все люди, и класса с третьего пошел учиться в общую школу. После армии вернулся — совхоз помог им дом резной выстроить. Отношения остались с матерью самые нежные. И, в конце концов, она рассказала ему всю историю с самого начала — нашло какое-то помрачение правды… Только молодость прошла, ее не воротишь. Сиди в этом резном доме, сиди…
Ларичевой до слез хотелось, чтобы у той подруги началась другая жизнь и любовь. Но мать рассказывала, что в письмах никаких намеков не было. И тогда Ларичева взяла и эту личную жизнь создала… Выловила где-то в поезде или больнице. Пусть подруга сторожит сельскую церковь и туда приезжает неудавшийся художник, чтобы набраться здоровья и природы, он оказался никому не нужен, он не ожидал на задворках жизни обнаружить такое сокровище…
Ларичева рассказывала все эти истории разным людям, и ее всегда поражало, что люди волнуются на одних и тех же моментах… Ради этих моментов и стала записывать.
В незапамятные времена муж Ларичевой принес домой списанную из конторы печатную машинку. Это стоило ему полжизни. Потому что Ларичева с упорством маньяка стала колотить по клавишам целыми часами. В такие моменты ее трудно было отвлечь на видики или на внезапную рюмочку. И даже выпив рюмочку-другую, Ларичева начинала рассуждать о том, что может чувствовать чужой пьяный человек, да еще умирающий.
— Ты представляешь, — с жаром объясняла она, — парочка пошла разводиться. Ну, нервничали. Но оттуда вышли мирно — никаких скандалов. Пошли прощаться. Попили коньяку, поели жареного мяса, потом — что греха таить — может, и “того” — в последний раз. Так вот, он заснул, а она встала и ушла. И вены ему вскрыла. Чтобы он больше ни с кем и никогда. Представляешь?
Интеллигентный муж Ларичевой морщился, он не любил уголовщины.
— Кто тебе рассказал такую чушь?
— Этот порезанный и рассказал! — радостно кричала Ларичева.
— Ну и что ж ты его не расспросила, что он там чувствовал?
— Он не помнит…
— А вены помнит. А может, он напрасно на бедную женщину сворачивает? Сам и порезался с коньяка?
— Да? — Ларичева открывала рот и забывала закрыть. — Это мысль…
Но муж считал эти беседы глубоким маразмом. Он поскорее уходил с кухни, обязательно проверял, спят ли дети, ложился в кресло и включал видик. И крутил эротику, тонкую, сияющую, легкую. Герои шутили и баловались в постели, веселые, свободные существа. Они не нуждались в разговорах, слова были лишними, они понимали друг друга без слов. Близкий человек тоже улыбался и заманивал Ларичеву на диван. И та, уже стоя на четвереньках, бормотала: “Да что такое? Опять рассказ не дописала…”
Ларичева казалась с виду сухой теткой, но перед своим любимым человеком она превращалась в кисель. Она впадала в забытье, легко зажигалась и в бессознательном состоянии была жадной и даже циничной. Она с ним была другой! А потом наступал день, сутулил плечи и покрывал ее жестким панцирем стыда. И она опять становилась обычной, усталой и равнодушной. А Ларичев был небрежен, никогда не ухаживал, не дарил цветов, так что казалось — квиты эти люди, квиты.
Но иной раз она проявляла отвратительное упрямство и даже простая просьба насчет оторванной пуговицы приводила к истерике. В таких случаях лучше было не усугублять. В конце концов и пуговицы, и не стиранное белье можно переждать, как стихийное бедствие. Лишь бы съедобное что-то в сковородке было, все остальное терпеть можно.
После рождения дочки печатная машинка временно переехала под стол и покрылась пылью: надо было гулять по шесть часов в сутки, бороться с рахитом. Но рахит все равно зафиксировали. А Ларичев, морщась от пулеметных очередей железного механизма, решил притащить домой подержанный компьютер. Показал, как включать, выключать. Первое время Ларичева, конечно, мешала ему работать, то и дело звонила, птицей кричала, что текст полностью пропал… Ларичева писала быстро, споро, много, но, распечатав листы, забывала все это сохранить. Или сохраняла куда зря, не глядя. Очнувшись, она заливалась слезами и набивала снова только что распечатанный текст. Тогда муж посоветовал ей не выключать машину и добавил программу “Unerase”, чтобы тексты восстанавливать. Его уже достало искать куски рассказов по всем ячейкам, используя ключевые слова. Тем более что Ларичева тогда еще и не знала, что такое ключевые слова. Бестолковщина. Совали сына в коляску, а коляску на улицу под окно. И победное шествие в литературу продолжалось!
“И зачем я только ее надоумил?” — снова и снова удивлялся близкий человек. Ларичев, собственно, ничего особого от жизни не ждал. И литературы никакой не признавал. Просто решил пристроить к делу эмоциональную жену, чтобы слишком-то уж много не гуляла. Чтобы было вечером за рюмочкой о чем поговорить. Но на такой эффект он никак не рассчитывал! Сумрачно-зеленый взор Ларичевой, направленный в стенку или на монитор, был отсутствующий напрочь. Иногда по утрам она забывала надеть цивильную одежду и болталась по квартире с голой грудью в халате нараспашку. В доме стали шастать подозрительные, плохо одетые люди, которые вели длинные разговоры в прихожей напротив туалета, поэтому в туалет было решительно не попасть. К телефону теперь часто звали Ларичеву, и голоса были подчас нетрезвые. Вот вам общество — поэты, литераторы! Ну, все равно уж надо было когда-то заводить семью. Девушек вокруг было множество — все такие сияющие, чувственные — но Ларичева, несмотря на неумение краситься, все же была чем-то лучше их. Она была простодушная до не могу. С ней можно было посмеяться и поспать.
ЛАРИЧЕВА В ОТЧЕТЕ И В МАКИЯЖЕ
Полночи Ларичева просидела у компьютера, потом как бы со стороны до нее дошло, что она засыпает и стукается о клавиатуру головой. Да, спать было твердо. А только разоспалась — вставать. Глядь — там несколько страниц одни и те же буквы — ббббббююююююю…эээээююю… Полный бред.
И так-то после бессонной ночи бодрости нет, да еще психическая атака детей. Дочка не пошла в школу: там громко и жарко, все кричат, дерутся…
— Лучше я дома посижу и задачки порешаю, — изрекла дочь.
— А если не сможешь?
— Тогда тебе на работу позвоню.
Ларичева бегала с колготками и майками в руках, возмущалась. Это все братья Цаплины с толку сбивают. Они ценят людей по подаркам, не позвали дочь в гости по бедности, а потом, когда вырастут и обнаружат, какое чудо эта Ларичева-дочь — все, будет поздно. Она пыталась уговорить дочку, что со школой тоже лучше не усугублять, но все было зря.
— У меня оценки выставлены, сама сказала. — Дочка Ларичевой пожала плечами и уткнулась в учебник. — Значит, я себе каникулы объявляю.
После объявления каникул Ларичева взяла резкий старт и устремилась под светлые своды нового садика для сыночка. А он давился шоколадкой “Марс” и никак не мог уразуметь, зачем ему новый садик. И как это можно старый садик закрыть, ведь там Раисовна, Итальевна, детки. Пока пальто снимали, шорты надевали — все было ничего. Как карту отдавали — тоже ничего. А как пришла последняя минута, как повела воспитатель за ручку, так и страшно стало. “Иди, иди, котик. — Сама иди, мачеха лиха!”
И пошла далече “мачеха лиха”, глотая слезы. Ей надо еще было в химчистку и в овощной. До работы добралась, когда уж вовсе сил не было. Под светлые своды статотдела вошла гора, увешанная фрикадельками в томате, горошком мозговых сортов и несданными в ремонт сапогами. Надо было еще буженины, хотя бы фарша. Но деньги испарились. Их надо было искать…
А Ларичева-мужа такие грубые вопросы не интересовали. Он не смирялся перед постулатом “бытие определяет сознание”. Он дал себе установку — найти такую работу, чтоб найти в ней себя, и, кажется, нашел. И ушел туда с головой… Соответственно — пропадал допоздна и часто уезжал в командировки. Только деньги как результат полезной деятельности в семье не появлялись. Сначала попался коварный поставщик компьютерной техники, потом сжал клещи учредитель. На фирму нападали, увозили, опечатывали. Случалось среди ночи срываться — спасать принтеры и процессоры. Это было святое. Правда, там были соратники по борьбе, в том числе и соратница — намного моложе и хрупче Ларичевой. Но Ларичева не воспринимала соратницу приземленно. Она знала — работа это святое.
С робкой надеждой всматривалась Ларичева в красные окошки “Искры”. И чем дольше она всматривалась, тем сильней унывала. Сколько ни суммируй эту ахинею по строчкам и по столбикам — все равно она не сойдется, а выйдут новые суммы. Стопка простыней и пустографок, которые должны “сойтись на угол”. Вот то, к чему всю жизнь шла Поспелова. То, к чему должна стремиться Ларичева… Чтобы сходилось. А потом это свяжут и сожгут в котельной по истечении срока хранения. В чем же смысл? Забугина сказала бы, что смысл в получении заработка, но Ларичеву такая версия не устраивала. Ей хотелось потратить жизнь так, чтобы после нельзя было ничего сжигать. Чтобы след был немеркнущий…
Коллеги, что характерно, работали как автоматы. Наманикюренные пальчики экономисток механически перебегали по клавиатурам, как будто отдельно от тела. Они соответствовали, а Ларичева нет. Голова работала с натугой, как перегретая “Искра”. Сын в новом садике. Плачет, наверно. Дочь не в школе. Что она есть будет? Дома только гречневая каша, а вот осталось ли молоко? Муж опять в командировке. Денег, естественно, нет. Да, надо занять денег. Где? Может, в АСУПе? Забугина всегда занимает в АСУПе и заодно общается с интересными людьми.
Только она это подумала, как в статотдел вошел Губернаторов, сам начальник АСУПа. А ходил он всегда медленно и гордо, костюм носил дорогой, в елочку, башмаки “саламандра” в тон брюкам и темные итальянские очки с зеркальными стеклами. Очки были частью лица и придавали ему гордое и завершенное выражение. Несмотря на твердые квадраты скул и острые пики бровей, лицо его казалось бы, беспомощным, глаза светло-коричневого, почти желтого оттенка, выдавали его мечтательность и главное, молодость. А в очках он был, как в крепости. Он тихо и учтиво поздоровался — со всеми, персонально за руку — с начальником данного статотдела, а потом отдельно — с Забугиной.
Последнее “здравствуй” означало длительный и подробный процесс целования руки. Начинался он от мизинца, потом каждый пальчик отдельно, потом дальше до локотка, потом вверх по плечу, едва заметная пауза в районе индийского агата, украшавшего безукоризненные ключицы Забугиной, а заканчивался где-то за ушком. Ну, что тут поделаешь? Ларичева, забывшись, смотрела туда, куда смотреть было неприлично, но ничего, ничего не могла с собой поделать.
— Ларичева, у вас в каком состоянии месячная сводка? — осведомился Нездешний, начальник статотдела, прямой шеф Ларичевой. Он всегда осведомлялся только после того, как срок подачи был нарушен.
— Филиалы не дали, — грустно сказала Ларичева, — но я потрясу.
— И построже. И закажите на два телефона, на мой и на свой. Форсируйте вопрос, уж будьте так любезны…
— Буду, — убито прошептала Ларичева. — Сейчас.
Она хотела бы стать меньше, мечтала бы ужаться раз в сто и влезть в эту “Искру”, спрятаться в ней. Они были одинаковы, две облупленные подружки без следа минимального ухода. Брызнувшее в окно солнце подчеркнуло это. Молчаливый шеф Ларичевой все это ясно видел и поэтому вышел, давая Ларичевой опомниться от замечания. Ему было жалко Ларичеву, но что поделать.
— Ваш шеф недолюбливает меня, — сказал Губернаторов. — Его не устраивает форма моих приветствий…
— Он этого не показывает, — заметила Забугина, — и поэтому не падает в наших глазах. Потому что он выше этого… А мы в его — да. Мне ведь тоже попадет сегодня за отчет.
— Не прибедняйся, — мрачно отозвалась Ларичева, держа телефонную трубу возле уха и колотя по клавишам, — когда это тебе от него попадало? Ты вечно на особом положении.
— Послушайте, любезные дамы, а почему ваша бедняжка Ларичева должна выбивать из филиалов то, что они сами должны давать?
— Да потому что их нет, данных этих. Вот они и врут, а мы проверить не можем. Противно. — Брови Ларичевой застыли горестной крышей. — Представь, она написала в главк, чтобы отменили отчет, раз он провоцирует обман. Мы веками отправляли этот отчет, не задумываясь, а наша мышка — раз, и возмутилась. И начальству письмо пришло, типа что за безобразие…
— Ларичеву пора переводить на повышение, — сказал Губернаторов. — Мыслит верно, неверно распределяет силы.
В это время с другого конца отдела передали сводку пятого филиала. На один телефон заказывать меньше…
— Ура, бабы! — крикнула Ларичева. — Это клево. Спасибо.
Губернаторов с Забугиной переглянулись.