— Вы из нашего дома? — Гера была уверена, что да.
— Нет, из углового. А этаж один, и у нас с вами балконы напротив.
— А что это вы делаете с пододеяльником? Дайте.
— Что-то не так? Право, мне неловко с моим тряпьем…
— Да нет, нормально, только давайте я это сама повешу, а вы пока подержите это синее, оно может полинять на белый пододеяльник и весь ваш труд насмарку.
— Спасибо огромное, я редко стираю без мамы. Сегодня, знаете, сестру ждал с уколами, вот и замешкался до вечера. А она так и не пришла во второй раз.
— У вас проблема с уколами? Так давайте я сделаю, я сына сама колола…
— Вы для меня спасение! Провидение! Судьба! Простите, впрочем, я слишком…
— Не извиняйтесь. — Гера внимательно посмотрела на собеседника. — Дело житейское. Я пойду, у меня ребенок один, хоть и спит…
— Так я буду ждать вас завтра? Шестнадцатая квартира, не забудете?
— Разве можно? До завтра…
Последние слова они проговорили шопотом. Потому что светлая северная ночь была поразительно тихой. Им ничто не помешало встретиться, переброситься первыми незначительными фразами. Никто не гремел, не шумел, не подглядывал. Пододеяльники важно надувались прохладным ветром и покачивались, как парусники судьбы. И темные тяжелые волосы женщины вздрагивали крылышками при каждом шаге. О легкость шагов, когда смотрят тебе вслед…
О радость пасмурного утра, когда все тело ломит и глаза щиплют от недосыпа, но через окно видно полоску тюля на раскрытой балконной двери. Там, конечно, уже встали.
— Мама, дай сыр-р. Кот-летку. Яблочко.
Победные позывные ожившего Тимы неслись по квартире, и Гера, улыбаясь, летала по кухне с тарелочками и сковородочками. Долой токсины. Долой печаль и горе. Живем, живем!
С балкона поклонился давешний сосед.
— Иду, иду, я только Тиму покормлю.
Она торопилась, а сама себе думала — ой, какой старый. Сколько же ему лет? Хотя какая разница…
Тиму пришлось взять с собой, и он тут же шмыгнул в глубину квартиры на разведку. Пока Гера кипятила иглы, он успел исследовать балкон и одежный шкаф в прихожей. Сосед как ошпаренный убежал в магазин, предоставив Гере самой знакомиться с больной матерью. Слишком уж доверчивый… А недоверие — свойство низких натур, написано в календаре.
— Ты бабушка? — бесцеремонно спросил Тима больную.
— Бабушка, — проскрипела старушка, — а ты кто таков будешь?
— А я серый волк, — не растерялся Тима. — Уколов боишься?
— Нет, не боюсь. Я от них вылечусь и встану.
— А вот мама тебе сделает “лазикс” — ты тошнить будешь, — наставительно произнес Тима и удалился.
— Уже знает, что такое “лазикс”! — поразилась старушка, — бедное дитя. Северин говорил мне, что вы помогли ему с бельем.
— Ну, ерунда.
— О нет, это чутко с вашей стороны. Вы так добры, что согласились прийти. Не придумаю, как вас благодарить… И колете не больно. Вы разве учились?
— Да нет, сама. Ребенка жалко мучить по очередям.
— А матушка ваша…
— Ой, они далеко с папой. А муж в Средней Азии, в гарнизоне. — Гера зачем-то вылезла с этим мужем, кто ее только за язык тянул. Но старушка сочувственно закивала.
— Да-да, вам нелегко приходится. Но это временно, вы крепитесь, дорогая, мальчик подрастет, все уладится… — Она поправила ветхую ночную рубашку из фланели, вздохнула. — А вот и кормилец наш пришел. Что, Сева, достал ли сливок? Тогда сделай мне чай по-английски. И гостью попоишь.
Чай со сливками был густой, ароматный, неимоверно вкусный даже без сахара. А тут еще был колотый рафинад и щипчики малюсенькие, мельхиоровые. Бутерброды, варенье…
— Но, Сева, ваш чай остыл уже.
— Вы сами пейте, я успею. Кстати, как вас зовут?
— Георгина, а по-домашнему Гера.
— Женщина-цветок. — Он покачал головой. — Тревожное имя. В нем одновременно и яркость, и увядание.
Привыкшая стоять на кухне во время завтрака мужа, Гера сильно смущалась и краснела. Здесь все делалось и говорилось ради нее. Она, забитая, тут царила.
— Ой, вы ничего не едите.
— Да не тревожьтесь вы об этом. Вот когда сидишь и в одиночку чай пьешь — о, да, все съешь и выпьешь, куда деваться. А ведь настоящий чай, как в старину — это не еда, но, прежде всего, беседа. Радость встречи друг с другом. И утренний чай, когда времени не так много, дневные заботы впереди, и тем белее чай вечерний. Это праздник. Почти всегда — гости. И какие диковинные истории приберегались для этого, какие споры закипали… “Сила нечистая — наказание, ниспосланное свыше, или — простое продолжение порока, его материализация? Кто победит в дискуссии западников и славянофилов? В чем задачи искусства — зеркально отражать реальность, либо вставать над ней, стремясь к вечно недостижимой истине? Переводить ли сельские угодья на иноземные рельсы или искать своих путей?..” Но горячность в дискуссиях никогда не перехлестывала через край. А какие чудные романсы пелись в старых гостиных! Боже мой. “Она у вас просить стыдится — подайте ж милостыню ей, подайте ж милостыню ей…” “Печаль и свет из лабиринтов памяти…” Наслаждались каждым звуком как яблочным ароматом. “А как вы варите варенье из китайки? Такой густой сироп и в то же время такая крепость плода… — Да, варенья много сварили, но что касается меда с новой пасеки…”
— Да вы просто Левин какой-то! — засмеялась Гера. — И от вашего чая голова кружится.
— Левин? — усмехнулся Сева. — Без Кити Щербацкой.
Она внутренне запнулась обо что-то. Это он делает знак ей? Она сразу испугалась, заторопилась. Верней, засобиралась уходить, маскируя полнейшее нежелание уходить. Она выбралась из кухни и увидела, что больная мирно спит после чая по-английски, а Тима вытащил все пластинки и книги и построил из них домик.
— Тима, что ты наделал? Немедленно…
— Нет, Тима, ты молодец. — Сева заслонил безобразную гору на полу. — Хорошо поиграл. А я все уберу потом.
— Нам пора.
— Да-да, понимаю.
“Что он понимает? Что я не хочу быть за Кити?” — подумала Гера.
— Нам еще надо гулять, варить обед, в магазин, в поликлинику…
— Конечно. Только вот это возьмите.