— Бесценная женщина, вы сама не понимаете, какая вы… Георгины появились на месте последнего угасшего костра. В царстве мрака и холода, когда по земле угрожающе полз ледник, полыхание цветов было знаком, что этот холод не вечен. Что жизнь и радость воскреснут когда-нибудь. Это такой символ… А вы все время думаете о внешнем, о том, как это со стороны. Но главное — это вы сами. Как вы ощущаете, лучше или хуже от этого вам.
— О себе думать грех, надо думать о тех, кто рядом. Чтобы им жизнь облегчить.
— А если ваш супруг думает не о вас, а о своем реноме?
— Нет, обо мне, он на свой лад меня любит. Как та девушка у Лавренева, которая застрелила своего белого офицера. Как матрос, что ударил женщину утюгом.
— Оригинальное толкование любви, ничего не скажешь.
— А это не я придумала… Ну, вот вы. Вам понравилась женщина, у вас сразу мысли — целовать, ночевать… Вы же не о женщине думаете, а о том, как ее… победить. А она думает совсем не об этом. И если не будете разбираться, ничего для себя не добьетесь.
— Надо же, Гера, вы такая юная, когда вы успели так ожесточиться? Добиться, интересы… Ведь это не война, не торговля… Вы рассказали свою историю, теперь послушайте мою. Вас не оскорбит, что я при вас говорю о другой женщине? Все-таки я немолод, полжизни уже прожил…
Я обнаружил ее в филармонии. Полупустой зал, вечер скрипичных опусов. Она нахохленная, в белом свитере. Прозрачные виски и вены на запястьях. Ненадежное, хрупкое существо. Комок из нервов, прикоснуться было страшно. Ходили по концертам и по мерзлым паркам, и разговоры наши были страшнее холода. Я мог после вечера в ее общежитии уйти совершенно раздавленный. Мне трудно было угадывать ее капризы. За грубости и ошибки она наказывала меня, прогоняла… И я учился понимать по мелочам — по возгласу, по жесту… Однажды мы сидели у нее, она опять хворала и лежала вся в жару. Она вообще болела слишком часто, добивая себя коньяком. В тот раз я обложил ее горчичниками, грелками, сел рядом. Она наслаждалась, видя, как вожусь с ней, прикоснуться к ней не смея. Гладил руки, волосы, целовал — смешно сказать — ее одеяло. Тогда она, постанывая от горчичников, вся мокрая и горячая, вдруг указала мне лечь, глазами указала. Я забито стал раздеваться, я слушался ее, а тут еще и то, о чем мечтал. Через минуту она сама упала мне на грудь прямо в этих горчичниках, мы обезумели, все перемазались… Великодушно извините… Когда такое повторялось, я не сомневался, что нужен. Она умела дать понять. Известье о ребенке потрясло, я тут же сделал ей предложение. И получил отказ!
Умолял ее, как только мог, но бесполезно. Мне не хотелось дальше жить, вы знаете… Даже матушка не догадывалась, насколько я был близок к тому, чтобы ее покинуть.
Все оказалось просто: не любила. Лишь только так, чтобы забыть другого. Ну, как горчичник. Маленький ожог, потом выбросить. И самое горькое здесь то, что она все же вышла за того, кого пыталась забыть. У нее остался от меня ребенок, но любила она не меня. А его. Который издевался, бил, но “имел на это право”… Я не опасен, уверяю вас. Ну да, я тут у ваших ног, но ровно столько, чтобы не наскучить. Скажите, о чем вы грустите? О пестрых юбках? Но, золотая моя, вы еще такое дитя. Конечно, вы устали уступать, забудьтесь. Но если он вернется, все пойдет по-старому. Все только так, как захотите вы.
Гера неслышно убирала капельки со щек.
— Нет, я не хочу так. Так нельзя… Жестоко. Но у вас, как у меня. С чем столкнулись — то и стало застить всю жизнь. А может — не все такие, как она, как… Должно когда-то перестать наказание…
Я раньше думала — высшая жизнь, в которой смысл и жалость — она только в книгах и кино. А с вами говорю и получается, что эта высшая жизнь прямо тут, настоящая и есть. И вроде даже не вы ее принесли или сделали, а идет она из меня, из глубины моей. Ничего не понимаю! Всегда была глупой, никчемной, мне все указывали, я слушалась. Но вот сейчас как будто и меня спрашивают, как будто и от меня что-то зависит. Я тоже могу казнить и миловать! Так приятно, радостно это. И почему я ничего сама про себя не знаю, а вы чужой и говорите мне про меня же? Про георгины вы раньше знали или специально стали искать, когда имя услышали?
— Нет, раньше я не знал. Я тогда после первого вашего укола достал из завалов книгу под названием “Легенды о цветах”. Там стал искать георгины, а потом еще много чего нашел. Прелестное издание. Вам ничего, что я так бесцеремонно разлегся на ваших коленях?
— Это — бесцеремонно? Впервые вижу, как высок человек, опустившийся на колени. Не спускайтесь же оттуда…
И вот так они просидели всю ночь. Она в кресле, он рядом на полу — о, оборванные, неприглядные влюбленные, чистые люди в грязной одежде, руки не могли расцепить. И ночь жалела их, не кончалась, она струилась и лепетала. Являлось простое, хотя и самое зыбкое на свете чудо: когда начинаешь вдруг ценить не себя, а чужого. Не свою, а его усталую и беззащитную жизнь. Когда это случается, какие обстоятельства сопутствуют — никакой разницы! Люди встречаются на белой корабельной палубе, на закуренной тамбурной площадке, в театре или на помойке, как в этой истории, но разъединенные половины сближаются и вспыхивает дуговая сварка. И они уже одно, где бы ни находились. Одно, даже если не слились в любовном объятии. Одно, даже если расстанутся.
Раньше Гера торопилась на кухню прибежать, галопом сварить суп и еще быстрее убежать. Ей было некогда разводить пожиже, ее утро уходило на магазин и гулянье с Тимой, а после обеда, когда он спал, хотелось и пошить, и почитать. Но на сей раз Гера на кухне застряла. Суп она варила на две кастрюли сразу, чтобы облегчить жизнь тете Соне и тете Тоне. А потом — ей хотелось поварить варенье из китайки, попалась дешевая в овощном. Может, уж не такое царское варенье с усадьбы, про которое ей вещал Сева Краевский, но все же. За Тиму тоже можно было не волноваться, Сева взял шефство и строго следил, чтобы Тима и общался, и не дрался, и рыл норы в песке, и не был мокрый.
Гера как раз мыла яблочки и раскладывала на газеты сушить, когда пришла Лина Столова, кудрявая душенька нового времени. На ней всегда было все новое, модное, и вечно на ней лопалось. Вечно она приходила с ворохом новых шмоток и новых сплетен! Веселая и загорелая, она обняла худую, в облезлой цыганской юбке Геру. И сразу начала энергично хрустеть упаковкой.
— Ну и Зверев, ну и отколол коленце… Представь: идет сегодня по проспекту, рядом вертихвостка. Он ее за плечи держит… Кстати, что ты ко мне не пришла в выходной, как обещала? Мне бы не пришлось всю эту гору к тебе тащить по такой жаре.
— Как бы я пришла, если Тиме скорую вызывала? Аллергия опять.
— А сейчас?
— Сейчас уже все. Так что там Зверев с вертихвосткой? — Гера удачно вспомнила, что Зверев у Лины последняя любовь.
— Вот слушай: он ее за плечи, она его за талию, вообще прижались. Бесстыдство. Но я хоть бы что, ты мою выдержку знаешь. Поздоровалась и дальше. Пусть подлец перед женами отчитывается. А через десять минут зашла в кафетерий попить, он ко мне пилит — познакомься, говорит, Лина, это моя дочь. Я чуть с катушек не полетела.
— Почему? Подошел, признал… — Гера отставила супы и начала наводить сироп.
— Как почему? Неужели ему в момент зачатия пятнадцать было?
— А ей сколько? — заинтересовалась Гера.
— Наверно, столько же! Ему же недавно тридцать отмечали! Нет, это провокация. Хочет на мой возраст намекнуть. Старуху с меня делает.
— А если правда дочь?
— Тогда мне придется в ящик сыграть… Рубахи мужские тебе не надо…
— Нет, покажи.
— Зачем? Борька всегда сам выбирает, а его нет.
— Вон та сколько?
— Цена ручкой написана на пакете. Детский трикотаж — конфетка. Не берешь? А вот это для тебя, крепостная. Шелк с люрексом. Лиф слишком открытый, правда, голые плечи — это для детей миллионеров, но зато и накидушка есть, смотри. А юбочка плиссе каймовая! Предупреждаю — при стирке не расходится, у меня черная такая. И зеленое тебе идет.
— Лина, ты откуда знаешь, что зеленое платье — это моя мечта?
— Так я тебя не первый год знаю. И в тряпках кой-чего волоку. Меня просто возмущает, что жена офицера лучшие годы проживает в затрепанном джинсовом платьице. А эта зеленая хламида делает с тебя даму… Да меряй скорей, влезай на мои шпильки, ничего, у нас один размер. На лиф не обращай вниманья, блузон запахни… Волосы можно на одну сторону, подначесать и приподнять… Ну, как?
— Лина, это не я. Ой, не могу, не я, а дочь миллионера.
И тут Гера заметила стоящего у косяка двери Севу. Он смотрел на женскую возню благоговейно, в глазах переливалось что-то вроде слез.
— Что случилось? Тима?..
— Тима построил дорогу и отправил меня за самосвалом.
— А-а… А как я вам — в зеленом платье?
— Как смуглая наяда в солнечной листве. Как божество, явившееся смертному, после чего сердце его разорвалось.
Наяда сморгнула каплю и покачала головой. Лина смотрела, смотрела, ничего не понимала, потом вспылила.
— Герка, что происходит? Кто этот сумасшедший? Что он несет? Да вы, оба, наверно, рехнулись.
— А почему вы допрашиваете меня, сударыня, по какому праву? Вы что, всевышний?
— По праву близкой подруги и наперсницы!
— Ах, так. Тогда я вам отвечу: трагедия началась с пододеяльника…
— Лина… — Гера вышла из обморока. — Лина, это Сева. Он гуляет с Тимой, потому что я делала уколы его маме. Сева, это Лина, не обижайтесь на нее, она мне помогает жить. Лина, у меня к тебе просьба — никогда и никому…
— Да что я, не человек, что ли? Так бы и сказали. Ф-фу, ну и напугали. Стоим столбами, в то время как ребенок там один.
— Да! И его кормить пора. И кстати, варенье надо выключить, оно, наверно, выкипело совсем… — Гера заторопилась.