— Пить с тобой, сейчас? Ты соображаешь?
— Глотни, говорю. Как лекарство. А то ударишься опять в истерику и все. Возьми себя в руки.
Она молчала. Багрецов вел себя слишком заботливо. От этого было еще страшнее.
— Ты знаешь, Герка, как мне все дорого доставалось. Я сирота, пробивать меня некому. Но я сам все делал, о других не забывал. Ты знаешь, сколько у меня друзей.
— Это не друзья, а собутыльники.
— Детали. Всяк оттягивается по-своему. Так вот: меня учили умнеть и выживать, но каким местом сильней любить — это в детдомах не проходили. Тебе опора в семье есть? Твердая рука, достаток — есть? Есть. Так тебе тонкости подавай! И ты ради этого до прямого б…ства…
— О, ты же у нас простой. И слова у тебя простые. Я все это наизусть знаю.
— Да ладно подкалывать. Ну, может, перестарался я на стороне, ну, может, от меня полгарнизона парней родилось, так кому хуже от этого стало?..
— Меня не волнуют твои шашни с буфетчицами!
— Опять дергаешься. Что ж тебя тогда волнует? Тряпки — не отказываю. Цветы — завалю. Вон полная прихожая. Гладить перед этим самым? И всего делов?
— Тебе не поможет гладить, слышишь? У меня на тебя аллергия. Бесполезно.
— Тогда ставим койки в разных углах и кранты. Не притронусь. Чтобы ты отошла…
— Я отойду — когда отойду подальше. Ты скажешь, наконец, что тебе надо?
— Прости меня, такую сволочь, но…
— Что? Ну, что? Не могу больше…
— Не разлучай с Тимофеем.
Хлынули слезы. Она смахнула их, глотнула из рюмки раз, другой. Надо же, коньяк купил.
— Ты так любишь сына?
— А ты? — он смотрел пристально, видимо, сомневался.
— Не надо торговаться. Оба любим, дальше что.
— А то. Есть возможность кое-что для него сделать. И сделаю, если не помешаешь.
— Что ты можешь сделать? Воспитать его своим подобием!
— Увидишь.
— И он увидит в конце концов, что мы чужие, пропасть между нами. Такое не скроешь.
— А мы не себя должны кохать, а его. Я тебе свободу. Ты мне ребенка. Чуешь? Только не надо этих скандалов, разводов, хренота все это. Людям на потеху.
— Ты хочешь сказать, что…
— Говорю: малый добрый, тебя любит до соплей, черт с вами. А меня есть кому утешить. А?
— Родители, родители…
— А родителям отстукаю телеграмму, что мол, помирились. Идет такой вариант?
— Не знаю. Если только как перемирие.
— Уже дело. Бачь, как очухалась после коньяку. И глазки блестят, и котелок варит. Так я поеду за Тимой, мы заскочим в пару магазинов — игрушки купить. Кстати, этот сад где?
— За венгерским рестораном, как на зоопарк поворачивать. Если сойти после ресторана, то по улице назад вернуться…
— Разберусь. Ты отдыхай пока, допей, если хочешь. А туда, — он мотнул головой на балкон, — хоть сегодня не шляйся. Успеете еще.
И с грустным видом вышел! Что-что, а грустный честный вид он сделать мог. Только зачем? Как будто уж и правда отпускает. Так она и поверила.
Гера наклонила голову, ничего не ответила. Одна ее половина так устала, чуть не задохнулась от ненависти. И теперь бежала спасаться по лестнице туда, в соседний дом. А другая ее половина собирала с пола цветы, распихивала в ведра, банки и кастрюли. Цветы не виноваты, что купил их этот… Ведь все не сам, списал у Севы. И его гладиолусы такие важные, нисколько не измялись, как будто помнят, чьи руки их держали и что наказывали…
“Устали уступать”, “забудьтесь”, “только бы не наскучить”, “жертва”… Он знал все наперед? И знал, что она предаст его, и разрешал, чтоб совесть не мучила.
Другой бы и не сунулся, коль муж приехал. А он романтик, обречен на гибель. Он слышал, как она звала, он о себе не думал. А может, теперь он ее зовет, а она, дура, хоронит его заживо. Глянула — балконная дверь закрыта, света нет… Невыносимо видеть столько цветов, обилие и густота букетов, как в ритуальном бюро.
Впрягайся, смуглая наяда, забудь свою сельву. Душа разваливалась на куски, тело немело и отнималось. Рисовые ежики шипели в масле, Гера смаргивала капли с глаз, чтобы увидеть сковородку…
А платье зеленое не сняла… “Герка, в парче на кухню? С этикетками…” Нет, надо снять…
Пришли мужчины Багрецовы, ракрасневшись от покупок. Машина на ножном приводе, луноход с пультом управления, индейская одежда с перьями.
— Мама, думаешь, я кто?
— Ты чудо в перьях.
— Нет, я Чин-гач-гук Большой Змей.
— Тимофей, не трогай маму. Она устала.
Гера со страхом понимала, что надо приласкать ребенка, он не виноват… Но не могла выйти из столбняка, заставить себя что-то сказать. Руки падали, голову затягивала горячая боль. В ней все ревело, так что она глохла. Губы запеклись, глаза провалились, можно было подумать — воспаление легких.
Багрецову и тому стало не по себе. “Теперь и будет ходить как с креста снятая. Об этом кобеле думать, о перестарке. А обо мне она так убиваться не будет. Меня бы там засыпало песком в Казахзстане — “ох” не сказала бы. Дрянь такая. Ну, уделаю”.
Но он понимал, что как ее не уделывай, она от этого не станет ласковей. И какая она вообще может быть в любовной горячке — он, Багрецов, никогда не узнает. А тот сукин сын, кобель — знает.
Почему так устроено? Страшная тоска напала на ясного, прямолинейного Багрецова.
— Да ты ничего не тронула в бутылке! А ну-ка давай, выпьем еще по маленькой.