Пролежав полночи без сна, Гера встала, зачем-то села перебирать крупу. Утром тихо оделась, отвезла ребенка в садик. Собирать чемодан или не собирать? Перебирая одежду в шкафу, она вспомнила вдруг, что у нее четыре платья сдано в военное ателье знакомой Лины Столовой. Надо бы их забрать, столько денег отдала за реставрацию. Одно крепдешиновое с вышивкой листьями на плечах, одно с вологодскими кружевами, да еще трикотиновые — скомбинировать.
Багрецов молча посмотрел на ее возню, одобрительно покивал головой: самое женское дело. Взял из старой косметички какие-то бумаги и быстро ушел.
Ателье стояло на том же месте, и что удивительно, даже работало. И очереди там не было никакой, только знакомая Лины Столовой уволилась. Гера долго стояла у примерочных, потом пошла к заведующей и честно все рассказала. Как четыре платья сдавала такой-то, как не пришла за ними в срок и сейчас не знает, как найти…
Заведующая, пепельная блондинка в металлизированном трикотаже, накрашенная без единого живого места, слушала Геру внимательно, изображала сочувствие. Потом потребовала амбарную книгу с заказами принести. Гера боялась этого, потому что помнила, что ее платья никуда не записывали. Наконец сиреневый маникюр заведующей застыл против столбика на “с”.
— Так это вы, милочка, под кодом “Столова А.Ф.”? Ну, конечно, вот четыре платья. Одна из многих! Как совать заказы без очереди, так вы тут как тут. А как ревизия и полная подсобка неоформленных тряпок, так вас нет! Да вот вы где у меня сидите, женушки офицерские. Только и знаете ходить по магазинам и скупать косметику, в карманах денег полно. И в холодильниках набито. И мужей годами дома нет, и трахаететсь с кем хотите… Нет уж, милочка, хватит. Заказ записан полностью как шитье из наших тканей и расценки сейчас десятикратные, сами знаете.
Если бы Гера была в здравом уме, она бы этого не вынесла. Столько тут вложено труда, да и памяти о ней, молоденькой жене. И все достанется чужим теткам. Но она была слегка тронутая и потому только плечами пожала. То ли виноватой себя считала, то ли расценила это как конец жизни вообще. Повернулась и, опустив голову, вышла из этого ателье. Все, пора прикрывать богадельню.
Боря тоже не терял времени даром. Пока Гера занималась своими дамскими проблемами, он оформлял документы на выезд за рубеж. Ему повезло — он попал в охрану нашего посольства в Швеции. В случае развода все сорвалось бы. А так — что хотел, то и получил. И не без помощи этого ненормального ухажера. Хоть подсказал, как Герку, козу, обуздать. Вспоминать будет? Да на здоровье! Тише себя вести будет. Меньше на других будет таращиться.
КУДА ЕЩЕ ПОДПОЛЬНЕЕ
Очередное заседание кружка было подозрительно многолюдным. Пришли-таки подпольные поэты, которых обещал когда-то старец. Они “кентавры”. Ларичева не поняла, это название клуба или что. Там была хромая девушка на костылях, переводила Гессе, потом гордая восточная красавица, которая почему-то не стала долго читать свои стихи, но читала Бродского — “сейчас это важнее”. Худой нетрезвый человек в очках читал про убийство царя и еще очень нежное про пьесы Чехова — “нам юность приснится в слезах и сирени” — он понравился Ларичевой больше всех. Она бесцеремонно взяла его блокнот и стала списывать себе его стих. А тот, кто был у них за старшего, в кожанке, с седой прядью в черной гриве, вообще не стал ничего читать, только усмехался — “ну и уровень”. Что он имел в виду? Конечно, их кружок по развитию речи, не мог же он ругать своих. Вид у человека в кожанке был совершенно демонический, он казался героем романа, но никак не реальным человеком. Говорил, что от разговоров давно пора перейти к делу и печатать альманах. Что-о-о?
Ларичева и слова такого не слышал, не то чтобы поверить. Публикаций надо ждать годами — это в ней говорила политика Радиолова. “Фиг ему, — усмехался кожаный, — кто его спросит”.
Как раз подошла очередь обсуждать и новый текст на кружке. Ларичева хотела забыть, забыть и не думать, а тут пришлось доставать и читать. Тем более это было тяжело после выступления “кентавров”. Хорошо, что не было на кружке Забугиной. Но зато был Упхол. Даже когда он молчал, не говорил, Ларичева понимала, что он на ее стороне. К большому удивлению, народ и не ругал рассказ-то.
Ну, сказали, что много постельных сцен. Что нельзя одного героя делать положительным другом, другого отрицательным самцом, что обычно плохое-хорошее перемешано в людях. К ним приехала из деревни Нартахова, пришел новичок из КИПиА. Нартахова просила смягчить, вывести раскаянье. Наладчик, когда выискивали у него неправильности, называл их — “блохи”. Наладчик оказался сильный последователь Рубцова. Сказал, что тоже умрет в крещенские морозы. Сказал, что протрудиться можно и на постельной ниве, но стихи про такое он никогда писать не будет.
Упхол мотал головой, словно мух отгонял. “Да идите вы. Все ж правильно. Сначала бабу отдерем, а потом ее же обвиняем”.
Старец даже головой покачал: “Мадам, от ваших писаний просто хочется помыться. Любовь же тайна. А у вас такие вот подробности. Герои познакомились ввиду помойки. Ну, разве будут тут возвышенные мысли? Никоим образом. Как вам не стыдно! Хотя, конечно, это герои нашего бездуховного времени… Как муж в командировку, так жена гулять… Мы с моей ладушкой прожили уж сорок лет, мы несовременные”.
Но Ларичева все смотрела на чужих. Что скажут? Они презрительно молчали.
Вдруг кожаный сказал — а как насчет стихов? Никто здесь не заметил, что кусками проза переходит вдруг в поэзию? Ну, как же не заметили… Он взял листок с рассказом и начало прочитал в стихах. Вы видите? С чего вы взяли, что она прозаик? По-моему, поэт. Все это видели и соглашались.
Но Ларичева покраснела. Ведь она стихи еще и не показывала. “Стихи плохие”. — “Почему?” — “Рубленые по форме, примив”. — “Амплуа?” — “Домохозяйка”. — “Пример?” — “В огромной и захламленной квартире…” — “Что главное?” — “Несмирение”. — “Вот все! Не хватает несколько процентов сарказма. Все!” — “Да это графомания, скука, не то что у вашего очкастого — с Чеховым, с царем…Узко все”. — “Да не узко. Камерно. Все у тебя есть. А будет еще больше!” И они ушли, смеясь, “кентавры” эти. И старец всем велел не очень-то болтать, они подпольные поэты. Но куда ж еще подпольнее?
Но Ларичеву стиснула тоска. Ее стало разбирать все больше и больше.
— Муж, а муж, — стонала Ларичева, захлебываясь в слезах, — ты тоже считаешь, что это предательство? Ну, то, что употребила чужую личную жизнь?
— Что за сопли по микрофону, — морщился тот, — у твоей подружки чисто обывательская точка зрения. Если для тебя дороже творчество, ты должна отринуть мещанские воззрения. А если для тебя так уж важно, что скажет подружка, то бросай писать. Что у тебя за жизнь такая? Одни страсти в клочья. Выбери, наконец.
Знаешь, был такой писатель Трумэн Капоте. Он написал “Завтрак у Тиффани”. Там упомянуты многие его знакомые, там описаны вещи, которые знал только узкий круг. Написание книги стало настоящим скандалом. Лучшие друзья отвернулись от Трумэна Капоте. По-твоему, он должен был извиниться и принародно сжечь свой роман? А он не стал сжигать. Предпочел другое. Ты когда-нибудь слышала, чтоб я тебе жаловался на свои проблемы? — Постукивание журналом “Коммерсантъ” в виде трубки по ручке кресла.
— Нет, но это же ужасно. Лучше бы ты жаловался, вернее, делился, и я бы знала, чем ты дышишь… А то все молчком… Как будто ты сверхчеловек такой. Или как будто я такое ничтожество, что нельзя даже снизойти. — Ожесточенное вытирание глаз и носа полотенцем.
— Ничего не изменится от твоих воплей. Ты ничего не понимаешь в бизнесе, зачем я буду с тобой обсуждать то, от чего ты далека? — Распрямление журнала и водворение его в твердую стопку.
— Да, конечно, ты мужчина, а мужчины всегда так пыжатся, будто они сверхлюди. — Долгий взгляд в окно и сложенное полотенце в виде веера.
— Ничего подобного. Просто ты так погрязла в своих литературных заморочках, что я вынужден тебя понимать. И я понимаю. — Пристальный взгляд на часы, намек на то, что время идет даром.
— А я чего-то не понимаю. Почему ты знаешь про Фолкнера и Капоте, когда про них вообще даже на кружке никто не знает? — Пудренница.
— Потому, что твой кружок развивает речь, а не мозги. Потому, что я бывший комсомольский работник. Потому, что борясь с передовой, то есть запрещенной культурой, надо знать, что это такое. А ты врываешься в эту самую культуру, а базы не имеешь. Только смутные представления о том, что тебе нравится. Одно дело библиотечная читалка, другое — слепые рукописи, отснятые на “Эре”. Пильяк, Солженицын. Одно дело Чарская, другое дело Парнок. Одно дело Есенин, другое дело Бродский. — Позирование для памятника в городской библиотеке.
— Потому, что ты имел доступ ко многому, к чему советские люди доступа не имели. — Медленный старт в сторону кухни.
— Где у тебя готовые рассказы? — Начальник подчиненному.
— Вон, в коричневой папке… Как пришли с семинара, так и валяются. А тебе зачем? — Подчиненный, покорный бичам.
— Почитать. — Злой начальник!
— Да ты же не любишь! На кой они тебе? — Оскорбленная добродетель.
— У нас завтра переговоры с немецким представителем. Он из какого-то мелкого издательства к нам в город прибыл. Возьму да покажу. — Добрый начальник.
— Да брось ты! Свои не хотят знать, а он про немецкое издательство… — Невинный ангел.
— Много говоришь. Не убудет от тебя, если кто-то посмотрит. — Улыбка, почти победная.
Заплаканная Ларичева тихо подошла к нему и медленно руками сзади обняла, скорей не обняла, почти обволокла. Зарыла нос в его затылок — а он закрыл глаза и сильно так в себя вдохнул. Что на нее нашло? Давно, давно она сама не подходила, и жертву из себя все строила…
И красивый бородатый Ларичев положил коричневую папку в свою замковую болоньевую сумку. Свистнул замочком и все. И больше Ларичева этой папки не видела. Потерял где-нибудь на банкете… А может, оно и к лучшему?..
ТЕАТР КАК ЗЕРКАЛО ЖИЗНИ
И теперь Ларичева потянулась к лучшему. Может создаться впечатление, что на почве писательства она выпала из жизни своего города, но нет, просто, когда она впала в перигей своей ограниченной орбиты, город оказался в апогее. Причиной стала гастроль Театра Сатиры. Местный театр сотрясался от борьбы идей и жен главрежей. Его неотвратимо заносило в царские утехи и колокольные звоны. При этом директор то стремился продать весь дорогой театральный гардероб, то открывал в фойе несколько баров, то искал труппу на стороне, а свою разгонял, за что и получил высокое звание Карабаса Барабаса. В результате актеры хорошо передразнивали один другого по кабинетам, главрежи менялись, как перчатки, а на сцене лежали пьяные плотники. На фоне этого гуляй-поля хотелось бы поиметь зрителей. Но истинный зритель давно ушел в себя, в дачи или в церковь.
И тут приехала пани Моника. Ого-го, мои родные, сейчас я буду делать вам зрителя! Пани Моника продавалась дорого и заставляла себя любить страшно сосущей пустотой кошелька. Да какой там кошелек, если людям по году улыбнуться не перепадает. Поэтому билеты в кассах быстро кончились.
Раньше бы Ларичева договорилась с Забугиной, чтоб та договорилась с театральным деятелем, чтоб им билеты оставили. А тут она чувствовала себя такой прибитой, что не осмеливалась. В это время статотдел безмолвно наблюдал, как Забугина мелодично названивает не одному, а нескольким театральным деятелям и богатым голосом ведет рискованные разговоры, построенные на полутонах. Блудливые глазки то горели ослепляющим пожаром, то закрывались в томной неге, а горло вибрировало от тихого смеха, похожего на воркованье птицы. В конце концов деятели были деморализованы. Нездешний уловил женскую междоусобицу и попросил билет для себя, а потом тихо предупредил Ларичеву, что отдаст его билетерше и сбоку надпишет крупно фамилию.
А Ларичева предупредила мужа, дочку, смоталась в дальний садик и ребенка домой переправила. Под светлые своды театра она влетела за полчаса и надеялась, что не опоздает. Но жестоко просчиталась. Билетерша, правда, встретила ее, как родную, издали трепеща билетом, как флагом. Но потом начался сюр. Дали один звонок. Умные жены в бархате и букетах поплыли в зал, оставив покорных муженьков, увешанных шубами, стоять по очередям. Ларичевой было пальто спихнуть некому. А очередь не убавлялась, а номерки уже кончились. Потому что Ларичева шестичасовая пришла, а из зала еще четырехчасовые не вышли. Дали второй звонок. Публика заметалась, как пожар голубой: “Может, пять пальто на один номерок? — Вы с ума сошли”. Видимо, четырехчасовые просочились сквозь кресла смотреть второй раз.
Но с третьим звонком Ларичева уже вкатила в зал почти на четвереньках. “Не шастайте по залу. — Но мне на девятый ряд, там подружка. — Вы дружить сюда пришли или что?” Ларичева плюнула, села прямо на ступеньках, расстелив юбку по ковру. На нее зашикали… Но это были цветочки! Ягодки пошли после спектакля. Потому что в гардеробе опять столкнулись две стихии — шестичасовые хотели одеться, а восьмичасовые раздеться… Не исключено, что контрабандные четырехчасовые тоже там затесались. Пройти никто никуда не мог, поэтому все занимали очередь там, где стояли. И это был порочный путь: минут через пятнадцать-двадцать выяснялось, что Ларичева стоит не к той гардеробщице. Она три раза занимала очередь и все напрасно. И риск все возрастал.
Ларичева засмотрелась на жгучую брюнетку в мокром трикотаже. Она была в тяжелых деревянных украшениях, в орнаментах — такую не забудешь, очень жгучая. Поставила сына вперед, сама сзади, чтобы продублировать. Так они гордо стояли, не бегали. Но гардеробщицы, будучи “все в кусках”, тоже стали вырабатывать тактику. Если до спектакля кричали — давайте по несколько номерков! — то теперь стали кричать наоборот — не давайте по несколько номерков! Ларичева понимала: такова специфика работы. Но если покорный муж, брат, сват, любовник сдавал пять штук, он и обратно потребует пять… Так вот, эта жгучая в орнаментах. Видя, что сын приблизился к финалу, ринулась к нему, протягивая свой номерок. А цепкая гардеробщица бросила: “Без очереди не дам. Иди в конец”.
Жгучая стала доказывать, что она мать, но поскольку смотрелась великолепно и молодо, гардеробщица ей не поверила. Жгучая закипела. Темно-красная гардеробщица тоже. Дело застопорилось. Гардеробщица выпрямила мокрый торс и крикнула, как вождь с трибуны:
— Товарищи толпа! Она стояла?
Толпа была в напряжении. Многие не понимали, о чем речь, потому что все лезли без очереди, где в такой давке узреть. А многие просто боялись не совладать с собой, ведь у каждого было не по одному номерку… На сына было страшно смотреть. Видно, он трепетно любил жгучую мать. Но жгучая устала биться, ее осенило:
— Все, тебе здесь не работать, дрянь. Где тут у них дирекция?
Но Ларичева к тому моменту попала наконец к своей гардеробщице и поспешно отступила, не дожидаясь кровавой сцены…