Ларичева стала кормить детей и мыть посуду. Она привыкла, что муж приходит домой только затем, чтобы уйти. Что там, за пределами ее понимания, есть бурная деятельность, связанная с компьютерами. Хотелось бы, конечно, поинтересоваться зарплатой, но в принципе, когда у него что есть, он и так принесет. А начни раскачивать — только рассердишь. Да, Ларичева мечтала о тех временах, когда у нее будет пачка денег в столике под трельяжем. Чтобы брать и считать. На костюм. На еду. На садик. Да мало ли… Соратница по борьбе? Ну и что, пусть живет соратница. Был бы дома человеком. А он и так терпим и мягок дальше некуда, грех жаловаться. Все это ерунда. Надо садиться работать, настучать Радиолову новый материал. Пусть не так, как он понимает. Пусть пока хотя бы так, как понимает автор. А то начнешь себя ломать, чтобы понравиться, и конец, тебя подстригли. Сама не поймешь, где ты, где Радиолов.
Ларичева хотела, чтобы Радиолов ходил к ним на кружок, и чтоб они спорили на равных. Но как-то так получалось, что Радиолов Ларичеву учил, а сам учиться не хотел, видимо, так уж возвысился, что учеба ему ни к чему…
— Ма! Это кто?
Дочка показывала на старую фотографию. Кажется, опять весь альбом разорили.
— Это моя мама, твоя бабушка.
— Такая молодая! Сколько лет?
— Она тут в десятом классе.
— Хорошенькая, — оценила дочь. — У нее были наряды?
— Погоди, я не помню. Нет, были, конечно, платья. Сейчас, сейчас, у меня где-то есть одна штука…
Вывалив на пол из шкафа большую пачку старья, Ларичева нарыла какие-то пожелтевшие бумаги. Среди них — картонная куколка.
— У всех девочек рано или поздно появляются большие куклы в нарядных платьях. У меня тоже была. Я ведь плохо видела, поэтому очки прописали. Мама с папой прятали от меня книги, чтоб я не портила себе и без того слабые глаза. Но когда не дают, всегда надо. Так вот, я искала спрятанное и находила, даже в коробке под кроватью, даже на самом верху шкафа. А куклу для отвлечения от книжек мне привезли из области, а сами мы жили мы тогда в районном центре. Кукла Рыжая была. Атласные рыжие волосы, простроченные посредине, где пробор, блестящие, но их нельзя было расчесывать расческой — они бы оторвались сразу. Туловище тряпичное, только концы ручек-ножек глиняные. Так что я больше смотрела на куклу, чем играла. Купать нельзя, заплетать нельзя. Платье снималось, зеленоватое, с кружевами, даже штанишки были с кружевами, да, и тапочки снимались, и носочки.
Нет, самые для меня лучшие куклы были нарисованные. Сначала это были всякие принцессы из картона… Три мушкетера, шевалье д’Артманталь — такие куколки из книг, неправдоподобные, с глазками и губками, в огромных бумажных юбках. А потом я просила всех нарисовать мне “жизненную куколку”, как в журнале мод. И мама мне рисовала. Они быстро рвались и я хотела новых.
Вот тебе и куколка из журнала 60-х годов. Она такая же черненькая, как моя мама. Платья вот — одно черное с белым воротником, другое золотистое, из обоев, это, похоже — как раньше были тафта или парча.
Еще раньше были такие материалы — крепдешин, крепжоржет, газ капроновый, но для этого нужно что-то полупрозрачное. А вот длинное, темно-синее, с манишкой. Что такое манишка? Ну-у, это кофточка без рукавов. Только с воротничком, вот она так на боках держалась тесемочками. Это платье мама сшила сама из немецкого журнала. Свела выкройку на старую простыню. Одно такое в поселке было. А знакомая, говорят, взяла посмотреть, потихоньку распорола и сделала себе копию. И обратно сшила так, чтоб мама не заметила. Вот потом только заметила, когда подруга его на выход надела. И другим еще дала снять выкройку. Ну — вообще, история! Женская очень. Я еще застала это платье — рукав летучая мышь, вырез большой, юбка шестиклинка, вырез по пояс, а в вырезе манишка. Удлиненная талия. Ах, это было царское платье! Я столько лет мечтала, чтобы было у меня — так не удалось.
Зато такое платье я сделала своей куколке. И куколка, как мама, жизненная, милая такая.
У меня были сложные отношения с мамой. Она была учительница, меня в школе учила. Было стыдно не выучить, все учила насмерть. Но стычки были ужасные — особенно, когда началась общая биология. Один раз даже чуть не выгнала меня из класса, парень болтал и я с ним. А один раз все с уроков сбежали, а мне попало, только мне, как училкиной дочке. Но мама для меня была, вообще, идеалом. Агрономша молодая, поехала она с папой МТС поднимать в 50-годы. Ей говорили — о, вы заслуживаете другого, и так далее. Красивая женщина в глуши! Это же целая история… На куколку, на. Сделай ей новое платье…
После засыпания детей загудел компьютер. Прошлое оживало и лавиной сыпалось на мелькающие в мониторе страницы. Латыпов, арабский принц, полетел с горы прямо в яму на кабана. Ларичева полетела на автобусе спасать его от жестоких физических и сердечных мук. Потому что она ничего не могла сделать — тогда. Могла — только теперь, и то в воображении. Отличник и гордость факультета, ослепленный своей девочкой с вишневым ртом — тогда, становился мудрее и тоньше — теперь. Он уже понимал отчаянную Ларичеву, жалел, что не она его судьба и целовал ее прощальным и неверным поцелуем…
“Он скрипел зубами и метался, весь мокрый от пота. Не успела я подать ему лекарства — анальгины, ампициллины и прочую горечь — как он тут же стал рвать зубами упаковки. Я намочила вафельное полотенце и положила ему на лоб. Он взял и прижал к себе мои ладони вместе с полотенцем сильно-сильно. Бедный Нурали, продолбят тебе голову когда-нибудь. А на часы лучше не смотреть, и на зачет придется идти со вторым потоком…
— Ты у нас самый сильный, — дрожащим голосом говорила я, — и не стони, пройдет все. Ведь ты сильный, умный, ты Ленинский стипендиат, это много значит…
— У Киры был любовник, которого посадили. Так? Или нельзя про это? Молчишь, значит, знаешь. Ну, что тут может быть? Чем антисоветсчик лучше простого студента? Тем, что сидит в тюрьме. О, на женщин это действует. Не спорю, она хоть и моложе, но прожила до меня длинную жизнь. Что я такое перед ней? Технарь, собиральщик. А в ней все непостижимо, гармония бешеная, она и сама не понимает… А я ничего не понимаю.
— Да все ты знаешь, — всхлипнула я, — ты море стихов знаешь, тебя весь курс боготворит, ты вечный капитан КВНа, препы тебя ценят и автоматы ставят. Просто у тебя температура и надо врача вызвать, а ты не даешь.
— Еще чего. Врач упрячет в больницу на две недели, а я сессию завалю… Знаешь… — Он попил из чайника, хотел вернуться на койку, но промазал и сел на пол.
— Знаешь, может, я ошибся с ней капитально. Может, с тобой бы я бы как у Христа за пазухой, ты жизнь отдашь, а преданные женщины сейчас редкость. Но меня уже повело, за нутро потащило. Мы любим не тех, кого нужно, а тех, без кого просто не можем. Есть один рассказ — влюбленных привязали друг к другу в виде пытки. Чтобы они ходили друг на друга и все такое. Ну, потом отвязали, те смотреть не смогли друг на друга. Яма все ускорила, понимаешь? Приблизила конец.
Меня била дрожь! Сам великий Нурали сидел у моих ног и не скрывал своего горя.
— Я взял ее ноги и засунул их под свитер, чтобы отогреть. Сказал, что никогда не брошу, даже если свалимся в нужник.
— А она, скажи, что она?
— Она всегда говорила, что “люблю, сохну, обожаю” — ерунда все это. Когда один другому может что-то дать — только это чего-то и стоит! Значит, этот антисоветский художник что-то ей дал. Что же? Запретные книги, картины, которые никому не известны? Многолинейное мышление? Но за этим всегда человек, какое искусство без человека? Только человек в местах не столь отдаленных. А я — вот он, хоть и калибром не тот. — Обопрись на меня… Конечно, в такой дубак, да еще в яме, не очень порассуждаешь. Я думал — не выбраться, приготовился встретить лицом к лицу, так сказать… И тут пришел хозяин капкана и нас вытащил. И мы живы остались…
Он как замороженный смотрел сквозь меня. Потом медленно снял с меня позорные мои очки в роговой оправе и поцеловал долгим неверным поцелуем. Я даже задохнулась. Но на свой счет не приняла, потому что теперь все понимала”.
Все это Ларичева передумала и утрясла внутри, под светлыми сводами души и, пока неповоротливые пальцы домучивали надоевший текст, душа упрямо высвечивала стол с зеленым суконным верхом, газовый баллончик с качающейся на нем зажигалкой. И непостижимого, великолепного человека, который в свои шестьдесят с лишним годов мог шутя покорить любое женское сердце. А какой же он был раньше? “С этим нельзя шутить, — усмехался он, — полячки оч-чень капризны…” Значит, его любили полячки. Не будь этого, откуда бы он знал?..
Руки Ларичевой не поспевали за ее скачущими мыслями. Не успевала она записать одну историю, как ее уже тащила за собой другая. Гораздо острее и головокружительнее первой. Ларичевой всегда было не до себя. Она хотела написать такую книгу, в которой бы ревели все судьбы людей, которых она знала! Но вынуждена была писать все это по отдельности, это же так долго, муторно! И еще она боялась, что нужна любовь, хотя это далеко не самое главное.
Чтобы написать рассказ, нужен любовный заворот. Но легенда отрасли вряд ли расколется на такое. А писать только про монтажи и схемы Ларичева была не в силах… А! Вот на кого похож молодой Батогов! На студента Латыпова… Постепенно он старел и становился Батоговым. Высокий лоб загибался кверху залысинами, по нему змеились морщины. А темные раскосые глаза зачем-то щурились и погружались вглубь лица, мешки под ними появлялись. Женщина с вишенкой-ртом трагически умирала, а Ларичева сидела и записывала мемуары Батогова…
“Кто он такой? — изнывала бумагомарака. — Почему он прожил жизнь не для себя, а для отчизны? И может теперь с гордо поднятой головой сам себе сказать — все сделал, что мог. Это предел, больше никто бы не смог… Он для отчизны, его сестра для отчизны, а я для кого? Кому нужен мой герой, да еще такой сочиненный? А то, вот, живая жизнь Батогова хлещет по глазам, а я сижу, как бутдо так и надо! Ведь умрет сестра, а потом и он, не дай Бог, и никто ничего не узнает, какой он бесподобный…”
Шел третий час ночи. Муж прокрался, тихо лег, но Ларичева не заметила этого, потому что мужа заслонял Латыпов, а его заслонял Батогов. Такая непристойность. Затуманенную слезами Ларичеву привела в чувство полуночная дочка.
— Мам, ты чего, ревешь?
— Не знаю, как рассказ дописать.
— А это что, уроки?
— Еще хуже.
Дочка задумалась. Что может быть хуже уроков?
— А ты скажи — тетрадь забыла.
— Ладно, спать иди.
— Мам, тебе дядька писатель задал урок? Не слушай его.
— Да почему?
— Вот, ты напишешь, тебя в чтение вставят. А я потом учи, была охота! Я и так ума рехнусь, сколько писателей в хрестоматии. И ты туда же!
— Не бойся, меня в чтение не вставят.
— А зачем тогда? Деньги, что ли, заплатят?
— Ой, ну, какие деньги! Деньги только на работе, а это — так, для себя, наверно, баловство все это…
Ларичева вдруг вся покраснела и сжалась, так ей стало стыдно. Неужели она претендует на хрестоматию? Получалось, что занимается чем-то предосудительным. Ну, допустим, вставят ее когда-нибудь в хрестоматию. И что же можно написать после биографии, после слов “писать начала в таком-то году”? Она все время описывает какие-то личные истории, а не картину русской жизни, как, допустим, у Пушкина.
Хотя тут тоже есть свои закономерности! Ведь большинство ее героев — женщины. И чем это не тема?..
Дочка помолчала, помялась. Она уж было побрела по своим мелким делам, потом вернулась, зябко потягиваясь и защепляя складочки на широкой ночнушке.