— К вам можно? — В кабинет буквально ввалилась жена его друга «какое несправедливое распределение».
— Здравствуйте, здравствуйте. Какими судьбами? — ОНА была приятно удивлена и рада.
Гостья выдержала паузу, затем как-то странно глянула на НЕЕ.
— А вы… Вы ничего не знаете? — спросила она, запинаясь.
У НЕЕ оборвалось сердце.
— Нет. А что я должна была знать?
Гостья снова пытливо окинула ЕЕ взглядом.
— Он умер, — не сразу последовал ответ.
— Что? — еле слышно спросила ОНА и почувствовала стремительное падение в пропасть. ОНА сразу же размякла, ноги и руки стали как чужие. Не в силах унять охватившую дрожь, хозяйка кабинета попыталась встать, но в следующее мгновение, не справившаяся с собой, рухнула на место. В течение нескольких секунд перед ЕЕ глазами промелькнули те скупые свидания, на которых ОНА изо всех сил старалась не показывать ему свое истинное отношение.
— В воскресенье сороковой день. А я думала, вы в курсе…
ОНА бессмысленно хватала бумаги, документы, передвигала их, переставляла.
— Не может этого быть, — повышенным тоном повторяла ОНА, постепенно приходя в себя, — не может этого быть… Как? — резко спросила ОНА гостью.
— Инфаркт. Обширный инфаркт.
— Почему вы молчали столько времени? Когда сороковой день?
— В воскресенье. Женщины собираются в двенадцать. Придете?
ОНА опустила голову.
— Одной стыдно.
— Я позвоню. — Гостья встала, собираясь уходить. — Да, — вспомнила она и извлекла газету. — Это вам. До свидания.
— До свидания.
Дрожащей рукой ОНА развернула газету и на последней странице увидела его фото, обрамленное в черную рамку. Авторитетная организация извещала о безвременной кончине дорогого ЕЙ человека, ставшего теперь уже частью ЕЕ самой. Несколько минут ОНА смотрела на фото, затем наклонилась и осторожно поцеловала его. Слез, как ни странно, не было. Удивления тоже. Состояние невесомости овладело ЕЮ. В один и тот же миг трескучие сибирские морозы и зной восточного лета окутали ЕЕ одновременно, подбрасывая то в жар, то в холод. ОНА встала, бессознательно сделала несколько шагов по кабинету, затем не села, а сползла на стул, на который совсем недавно садился он. Обхватила голову и, повторяя «нет, нет», беззвучно всхлипнула.
— Какая я несчастная, — вслух произнесла ОНА, смахивая ручьем катящиеся слезы, — боже, какая я несчастная. И бестолковая… сижу перед картотекой, в двух шагах от нее, и не знаю о его смерти. А его уже нет в живых целый месяц. Подойди, глупая, молча, найди и загляни в его личное дело. Нет, я же гордая, самолюбивая… Упаси боже, мне нельзя снизойти до сентиментов… Один, всего один человек, который заставил меня по другому смотреть на этот несовершенный мир, ушел от меня. Ушел и забрал все. Ничего, — прошептала ОНА после небольшой паузы, — ты сказал — ляжешь рядом. Будь спокоен, так оно и будет.
Еще раз рассмотрев газету, ОНА спрятала в шкаф. Затем оделась и вышла на улицу.
Осеннее солнце не отличается щедростью и теплом тоже. Ты солнце моей осени, вспомнила ОНА обращение на одном из его писем. ОНА постояла на остановке, но когда подъехал автобус, решила идти домой пешком. «Солнце моей осени». Слезы, предательские слезы размазали тушь, но ОНА слез не замечала. Не солнцем твоей осени, солнцем твоей весны я должна была быть. Вдруг ЕЕ осенило — то чувство раздвоенности, которое ОНА ощущала всего лишь час назад, объяснялось одним старым, хорошо забытым словом. Этого слова он ждал, он буквально требовал от НЕЕ в отдельные минуты встреч. Скажи, что любишь, просил он, и я буду счастлив. Скажи, что любишь, и этим продлишь мне жизнь. Ведь я чувствую, ты можешь это сказать. Горечь обиды накапливалась в НЕЙ. Какая же я безмозглая… Неужели трудно было сказать всего одно слово… Люблю. Очень люблю, пускай уже мертвого. И любила я, глупая, уже тогда любила и могла бы сказать ему. Но гордость, дурацкая, никому не нужная гордость не позволяла. Он умер, так и не узнав, люблю ли я его. Но по глазам чувствовала — знает, хорошо знает, что люблю, но не смею говорить о любви. Теперь уже точно никогда не смогу сказать ему это слово.
ОНА шла торопливо, не обходя лужи после недавнего проливного дождя, шла, не обращая внимания ни на кого, ни на что. Неожиданно перед НЕЙ резко затормозила машина. ОНА удивленно подняла глаза на разъяренного водителя и совершенно бесстрастно продолжила путь. Потом вдруг повернулась и глянула на номер. Восемьсот сорок пять. Только теперь вспомнила, сообразила. Эти три цифры символизировали годы, месяцы и дни, разделявшие ИХ по возрасту. Число восемьсот сорок пять теперь уже так же, как и номер его машины, впишется золотыми цифрами в ЕЕ память. Восемь лет, четыре месяца и пять дней отделяют нас во времени, как-то сказал он. Тогда ОНА почему-то посчитала его сентиментальным, склонным к безрассудной романтике, бесплодной фантазии. А сегодня… сегодня уже история. История сначала его, а позже и ЕЕ любви. ОНА вспомнила, как он включил магнитофон, тогда, в первый раз. «История любви» уже тогда подтолкнула ЕЕ к чистоте, в которую не хотелось верить. Как женщина, способная рассуждать трезво, ОНА гнала от себя все его объяснения. Гнала, но ждала новых. Отталкивала словами, но, сама того не ведая, приближалась ещё больше. Говорила «нет», но втайне рассчитывала на его настойчивость. Только сегодня, только сейчас, потеряв его, поняла, что полюбила гораздо раньше, чем признала свои чувства. А он при жизни ждал ЕЕ любви, точнее, ЕЕ признания в чувствах. Но ОНА прогоняла его. Прогоняла трезвым, холодным разумом, но приближалась воспламенившимся сердцем. Полная коллизия, сумасбродное явление. Всего один раз в жизни влюбиться в человека и бояться ответить взаимностью, которую тот с упоением ждал. Одной рукой наносила рану, другой ваткой протирала кровь. Сегодня мы не ценим того, чего имеем, а завтра, потеряв, плачем, вспомнила ОНА слова безвозвратно ушедшего от НЕЕ человека. Обладая феноменальной памятью и способностью подмечать и запоминать существенное в незначительных, казалось бы, на первый взгляд, обрывках фраз, жестов, ОНА прекрасно помнила все его монологи, все его письма, все его манеры. За целый год знакомства ОНА видела его почти ежедневно. Вначале. Он приезжал на работу, вернее, к работе, и ждал. Долго ждал. Случалось, ОНА навещала заявителей, от которых раньше чем через полчаса, минут сорок не уходила. А он стоял и ждал. В первое время он робко просил ЕЕ сесть в машину. ОНА отказывалась. К работе он обычно приезжал за два, полтора часа до окончания. Чтобы увидеть меня наверняка, позже соображала ОНА. Как правило, в первое время он просто издали наблюдал за НЕЙ, не смея подходить, а уж тем более заговорить. ОНА украдкой ловила его взгляды и поначалу не придавала значения. Мужчина есть мужчина, рассуждала ОНА, побесится и успокоится. Шло время. Его визиты продолжались, монотонно, систематически. Он не менялся, не бесился, не успокаивался. Гораздо позже, уступая его настойчивым просьбам сесть в машину, ОНА стала понимать — нет, это не влечение, а самое настоящее чувство, мощное, атомное чувство, способное и созидать и разрушать. Тогда ОНА встревожилась не на шутку. Безумствующие порывы любящего человека в любой день, любой момент могли бы бросить тень на ЕЕ безупречную репутацию, поставить под угрозу сомнения ЕЕ нравственную чистоту. Позднее, спустя многие месяцы, ОНА все-таки поймет его, где-то успокоится, признав в нем человека более или менее порядочного, не способного преднамеренно совершить подлость. Совсем наоборот. Он регулярно интересовался — как у тебя дома? Все ли в порядке? В начале ОНА воспринимала традиционные вопросы как обычные, не придавая им более пристального значения, но потом ЕЕ как-то осенило — не для красного словца. Не для того, чтобы лишь бы что-то спросить, не для того, чтобы хоть как-то завязать беседу. В данных вопросах не было никакого подтекста, и смысл их был предельно прост — не являюсь ли я проблемой в твоих семейных отношениях? Знают ли обо мне твои близкие или, того хуже, твой муж? Вот что его интересовало, вот что его беспокоило. Он беспокоился за меня, за мою репутацию замужней женщины. Старался не подходить ко мне в местах многолюдных, молча и терпеливо идя следом и поджидая более удобного и безопасного случая приближения.
ОНА горестно улыбнулась мыслям. Он мог шутить, был остроумным. Был…
Как-то на работе, к концу дня, девчонки уговорили на необычную прическу. Красивые черные волосы, аккуратно уложенные заботливыми руками молоденьких сослуживиц, резко преобразили ЕЕ, омолодили. Довольная новой укладкой, ОНА вышла на улицу и направилась к заявителям, проживавшим в старой части города.
— А я тебя не узнал, — услышала ОНА рядом знакомый голос. — Богатая будешь.
ОНА застенчиво промолчала, не зная, как отреагировать.
Вдруг из подворотни старенького дворика выскочил барашек и устремился и НИМ.
— Ой, я боюсь, — вскрикнула ОНА, моментально отскакивая.
— Не бойся, — серьезно утешил он. — Его взволновала не ты, а твоя прическа.
ОНА снова покраснела и не нашла что ответить.
— Здесь меня многие знают…
— Такое впечатление, ты хочешь понравиться, — обидчиво перебил он.
В будущем новой прически уже никогда не было.
ЕЕ всегда подкупала его прямота, его бесстрашие правды, его презрение к фальши, неестественности.
Все это было, было, было… Он был, он смотрел на меня, смотрел восхищенно, смотрел так, что я летала. Он говорил о любви, он писал о любви. Странно, он признавался в любви, а я, трепетно ловя каждое его слово, наслаждалась им. Наслаждалась и отталкивала. Отталкивала положением замужней женщины. Говорила «не приходите», а он приходил. Я же говорила не раз, — у нас ничего не получится. А он отвечал, — а я ни на что не рассчитываю, мне просто приятно тебя видеть. Я не могу тебя не видеть. ОНА смахнула слезинку. Мужчина, проживший пятьдесят лет, встретив ЕЕ, вдруг неожиданно превратился в робкого юношу. И каждый раз, когда я тебя вижу, волнуюсь так, как будто пришел на первое свидание. Я стал мальчиком, а ты для меня ещё девочка. ОНА ещё тогда хотела съязвить, спросить, — неужели у вас до меня никого не было? Ведь я просто не поверю. А он, словно прочитав ЕЕ мысли, отвечал на вопрос — все, что было до тебя, было просто бытовой необходимостью.
Наконец ОНА дошла, поднялась, позвонила.
Дверь открыла дочь.
— Мам, что с тобой?
Она не ответила, сняла плащ, разулась, прошла в комнату, устало плюхнулась на диван.
— Дай воды.
Девочка принесла стаканчик и удивленно стала разглядывать маму.
ОНА жадно выпила полстакана.
— Умер наш клиент.
— Поэтому ты плакала? — удивилась дочь.
ОНА пытливо посмотрела на девчушку и жалко улыбнулась.
— Потом, потом поговорим, — пообещала ОНА и прервала беседу. Посидев некоторое время и придя в себя, женщина неохотно прошла в ванную, умылась, переоделась. Дочь разогрела обед, накрыла на стол. Вяло орудуя вилкой, ОНА вспомнила, как однажды он приглашал ЕЕ в ресторан. Просто так, пылко уверял он, я просто хочу увидеть, как ты жуешь. Ты ведь любишь поесть, правда? Тогда ОНА ответила, что много ест тогда, когда нервничает. Ах, ты моя булочка, умилялся он, будешь много нервничать, потеряешь талию. Полгода назад у тебя была талия, а сегодня её не видно. Где она? Не обхвачу ведь в будущем. ОНА беспомощно развела руками, дескать, что поделаешь. Но я тебя люблю любую — с талией и без нее. В любом виде — рабочем, праздничном, домашнем. — ОНА отложила вилку, тяжело перевела дыхание. Ничего бы со мной не случилось, если бы согласилась тогда на его предложение. Ровным счетом ничего. И сегодня, когда его уже нет, осталась бы хоть одна яркая картина этой запоздалой любви, в которую я, бестолковая, упрямая, гордая ведьма, упорно не хотела верить.
Соли в солонке не было, и ОНА достала из шкафа банку. Голубцы уже давно остыли, но ОНА не заканчивала трапезу, изредка подсаливая и дотрагиваясь к пище. Так мы и не поели вместе, вздохнула ОНА, и виновата я. А он так просил, так просил… Хлеб-соль сближает, вот я и хочу сблизиться с тобой хотя бы в этом плане.