Если я Бог, то что я должен сказать человечеству, забредшему в своих иллюзиях в тупик, из которого выход многими конфессиями определен однозначно и безусловно альтернативен? Я никого и никуда не хочу звать, я никого не хочу спасать от самого себя, потому что только в великом своеволии проявления собственной натуры и может явиться общее благо, состоящее из индивидуальных попыток определить себя тем или иным образом в струящемся мире без начала и конца. Я - больной филолог, и вот фантазией своею вмиг ставший Богом, которым избрали меня мои же фантомы, кричащие мертвыми голосами из подсознания, в котором заложено все, что когда-либо знало и будет знать человечество. Чем же я не истинный Бог? Будда, Христос, Магомет - не они ли дали право каждому надеяться на свою сопричастность миру, и не она ли возбуждает тщеславие, которым каждый из нас обезображен? Придет миг, за которым не будет мига, придет слово, за которым не будет слова, наступит молчание, за которым не будет молчания и будет падать белый кристаллический снег с небес и будут кричащей обезумевшей толпой брести народы по горной тропе и везти меня на металлической телеге в золотых одеждах и просить меня об остановлении этого снега, который язвит их лица, как льющаяся кислота. Но я не смогу помочь им, и жизнь моя остановится, и смерть моя не придет ко мне. Те, кто выбирают Бога, те и убить его должны. С какой стороны света начнется затмение, и есть ли сторона света у затмения всеохватного и всеобъемлющего, как пустота, что поселилась в наших сердцах? Я не знаю. Стоматологический кабинет бессмертия примет всех, у кого обнажены нервы. Там поставят пластмассовые колодки на бледно-розовые десны и сунут в рот жвачку бытия, от которой лишь одна оскомина и тошнотворная горечь. Две самых светлых стороны человеческого существования - старость и младенчество беззубы. Они сосут струящийся мир, и он их любит дарением смерти и жизни.
66
- Ужасная жизнь! Ужасный город! Припомним день: я видел несколько литераторов, из которых один спросил меня, можно ли приехать в Россию сухим путем (он несомненно считал Россию за остров).
Бедный Бодлер с букетом цветов зла в худенькой белой ладони, и он так же, как неистовый Дали, преследуемый яичницей и увидевший во сне русскую девочку, которая, многие годы спустя, станет его музой и женой, - они, собираясь в своих богемных оазисах, и не представляли, что служат своей паранойей России-острову, плывущей в никуда. То она свободно отправляется в Германию, то во Францию, то в заповедную и загадочную Австралию, неся на себе монстров моих переживаний и грез. Исчезни, исчезни в пространство! Но она не исчезает, она обрастает чешуей загадочных метаморфоз истории, мистики, и футурологические кровотоки ее полнятся гноем и амброзией сомнений и наслаждений, живущих на этом острове. Может быть, именно на нем коротал свое одиночество великий Робинзон? Может быть, по нему взахлеб и в даль мчался полоумный Гоголь? Может быть, над этим островом пролетел черным ангелом Блок и сгорел, не выдержав его адского пепелища? Я устал быть на этом острове человеком. Я хочу быть на нем никем, блуждающим и никому не нужным отростком материи, которая меняет свои формы в зависимости от внешней среды! Я - вобла, я - клитор старухи, я -черный штырь Ликанаца, я - Бог! В чем мое истинное существо, в чем заключено мое истинное назначение? Кто ответит мне?
- Не валяй дурака, мой друг, - услышал я ласковый увещевательный голос. Я оглянулся и увидел веселого в васильковой рубашке писателя девятнадцатого века Арона Макаровича Куриногу.
- Да вы-то как оказались в дебрях моих размышлений ? - нервно спросил Скалигер.
- Ваши размышления страдают незавершенностью и некой маргинальностью, от которой следует избавиться следующим образом, - он демонстративно постучал себя по круглой голове полусъеденной воблой.
Я рассмеялся.
- Неужели вы думаете, что ваша голова подобна лампе Аладдина, постучишь, потрешь ли ее - все сразу свершается ?
- Напрасно-с, изволите смеяться и не верить. Вы сейчас вот почувствовали, как из вашего мозга исчезают элементы агрессии и недовольства?
Да, признаться, я почувствовал некое облегчение. В моей голове будто расцвел нежный цветок, радующийся синему небу, зеленой траве, золотому дождю.
- Что вы со мной делаете, Куринога? - обратился я ласково к писателю.
- О, это большая тайна, но я вам ее раскрою, потому что не будь ваших болезненных и агрессивных грез, не было бы вообще никого, а я так мечтаю еще раз встретиться с мадам Стоишевой! Вы просто не представляете, какого темперамента и ума эта женщина. Итак, все очень просто: девятнадцатый век в русской культуре и литературе сосредоточил в себе самое гармоничное и цельное, и это вам известно не хуже, чем мне. Я, являясь вашим продуцированным взглядом на русского писателя и взглядом единственным, хотя ваши метания в поисках собственных точек отсчета были довольно-таки продолжительными, сосредоточил в себе, или в головном мозгу-с, нечто вроде камертона, устраняющего всякие сложности и сомнения. Стучу воблой по собственной голове, и все в норме, и все спокойно. А воблой надо непременно-с стучать, ибо эта рыба - рыба глубоко русская, почвенная.
- Вы могучий дурак, Куринога!
- Что ж, обозвали, тем и запечатлели. А я очень хочу запечатлеться в вашем сознании. Вы ведь уже многих подзабыли. И они умерли в книге грез ваших и сомнамбул. А я хочу жить, хочу жить! - уже истерично возопил Арон Макарович и порвал на груди васильковую рубаху.
-Успокойтесь, Куринога, я вас никогда не забуду. Никогда!
Арон Макарович кинулся мне на грудь и поцеловал взасос своими толстыми губами, пахнущими пивом и воблой.
- Пойдемте со мной, Скалигер!
- Куда же это?
- Видите, вон вдалеке деревянная таблица. А на ней надпись: Россия-остров! Вот туда мы и двинемся вместе с вами. Да еще бы, было бы лестно-с для меня, если бы вы и Лию Кроковну прихватили.
Арон Макарович меня заинтересовал. Мои размышления о "России-острове", как нельзя лучше, сейчас совпадали с некой иллюзорной реальностью, которую мне явил мой же фантом.
- Хорошо, Куринога! Бог с вами! Пусть с нами путешествует и Стоишева.
Несдержанный Куринога возопил и омочил землю струей. На омоченном месте, словно деревце, произросла Лия Кроковна Стоишева, забытая мной библиотекарша, изучавшая Куриногу по учебникам.
- Но я одна не согласна, - засопротивлялась Стоишева, как только смогла произнести нечто членораздельное. - Мне нужен мой поклонник Аркадий молодой сильный человек в фиолетовом костюме.
- А был ли мальчик? - трагически вскричал Куринога.
- Был! - ответил я, и Аркадий явился на свет божий со своими фигурными великолепными мышцами. Он сразу же подскочил к Лие Кроковне и ущипнул ее за высокую крепкую грудь.
- Какое счастье, мы едем в Холмогоры!
- Что за Холмогоры ? - переспросил Куринога.
- Вы этого знать не можете, - вызывающе выкрикнул Аркадий.
- Господа фантомы! Я пригласил вас с тем, чтобы объявить вам пренеприятное известие: к нам присоединяется Ликанац, Омар Ограмович, Платон и ряд других попутно появляющихся образов в моем бессмертном мозгу. Итак, вперед, в Россию-остров !
С этими моими напутственными словами шумная группа двинулась вперед к идее, которая всячески избегалась великими умами.
67
Сиял майский день. Пели птицы и кричали стаи ворон. Дул свежий зеленый ветер и грязь, вперемешку с вялой зеленой травой, оставалась на наших ногах. Идея влекла своей бессовестной авантюристичностью, своим философским проколом, который допускали русские философы, то размышляя о космизме, то об истине в вине, то о женщине, падшей во грехе в объятия этого философа. Идея "России-острова" была совершенно замкнутой, похожей на ядерную субстанцию, разрыв которой влечет за собой убийственную реакцию мысли и чувства. Все, кто шел со мной к ней, не страшились ее возможно разворачивающейся бездны, потому что она их не могла заглотнуть, в ней мог погибнуть только я, ибо был выбран ими, не знающими начала жизни, не знающими конца жизни, а знающими только процесс неустранения и вечного возврата на исходную точку. Я боялся, что Россия-остров тоже может стать фантомом, пригодным для созерцания самих же фантомов, и ни один реально существующий человек не сможет объединить свои взгляды с моими, а должен будет лишь слепо подчиняться больному мозгу филолога, потерявшему себя на пути познания. Слово впитало меня, как губка впитывает каплю, и ни следа не осталось, только блуждающие веяния, которыми полон атмосферный слой каждого поселения. Я пытался ухватиться хотя бы за одно: Россия-мать, Россия-тройка, О Русь моя, жена моя... Нет, все не то. Только действенно и сильно со всех точек зрения философии, логики, мистики, культуры это - Россия-остров. Мы должны изолироваться, мы должны кануть, как Атлантида, и оставить за собой разбегающиеся волны иллюзий, которые должны будут долго еще волновать хотя бы одно человеческое существо с головным мозгом. Спинномозговые поселения захватили начала жизни и повели ее к концу, и только те, кто достигнет России-острова, останется вне их власти, вне их сомнительной эрудированности, останется со своим животом сомнений и неподражаемых вопросов миру и свету:
- А докатится ли колесо до Казани?
- А что, если звезда на рожу капнет?
Кто ответит на этот бред? Конечно, только тот, кто верит в этот бред. А много ли осталось земных угодий, не затронутых бредовыми идеями? Была одна великая - да и та закончилась комическим фарсом. И не нашлось силы и мощи ни у кого из ее адептов восстановить ее и прославить именно как бредовую. Все поглощает рационализм, копеечность души и мысли, не свойственная русскому человеку, индивидууму совершенно особенному, что видно из всего: из уклада жизни, из словообразований, из любви одновременно к простому и сложному в мире. Нет в мире раздельного, нет мира, разложенного на полочки, есть мир цельный, вялотекущий процесс образования и разрушения материи, похожий на вялотекущий процесс шизофрении. Не надо ее останавливать, дайте ей развиться и она покажет себя во всей первобытной мощи. Ведь только шизофреники двигают миром, а стадо рационально-мыслящих слепо им повинуется.
- Не правда ли, Платон?
- О чем это вы?
- О пустяках, Платон!
- Пустяками мы сможем заняться несколько позже. А пока я вам расскажу, как у меня украли шинель.
Все шедшие со мной живо заинтересовались предполагаемым рассказом. Платон продолжал: "Я, можно сказать, человек военный, ответственный, а живу, знаете ли, в коммуналке с соседом Гришкой Ручинским. Ох, и бестия, скажу вам. Получил я новое обмундирование: сапоги, фуражку, шинель. Пошел в магазин, купил, значит, для обмывания бутылку. Ну и внедрили мы с Ручинским по первое число. И, знаете ли, душа возлетела. Ручинский мне и говорит: давай пригласим для комфорта и ласки Капитолину. Ну вы-то ее знаете. Что ж, дал согласие. Прерогативу, так сказать. Приходит Капитолина в вязаных чулках и Анфису Стригалову приводит, то есть мать свою. Начали мы думать, кто же с кем дело делать будет. Ну и порешили: чтоб никому не в обиду, заняться совместным прелюбодеянием.
Я, как видите, мужчина выносливый, не в пример Ручинскому, который с первого же раза отвалился от Анфисы и далее только созерцал, как я с Капитолиной произвожу рекогносцировку. "Делайте, делайте, - кричал, как блеял, - а я вас гладить буду". Ну, я, конечно, увлекся. Дело привычное и ответственное. Только закончил разные маршировки производить, ан глядь, Ручинского-то и нет. И шинели моей новой, пахнущей кремлевским морозом, тоже нет. Зарыдал я, как дитя. А Капитолина, бедная девушка, говорит мне: "Платоша, успокойся. Мы эту твою шинель вернем". Взяла меня за руки, подняла меня с постели, попутно дав пинка мамаше, которая не уследила за действиями Ручинского, и повела темными дорогами в его жилище. Привела к еле горящему окошку и говорит: "Смотри!". Взглянул я и обомлел. Гришка Ручинский в моей шинели ходит в пустой комнате, честь отдает неведомо кому, раскланивается и веселый такой, что я веселей и не видел никого. "Ручинский, шкура, шинель возвращай, а не то убью!". Он, как услышал мои угрозы, так весь затрясся от плача, упал на пол и шинелью с головой накрылся. Мы с Капитолиной в окошко-то залезли и ну бить чем попало по голому заду Ручинского. Сорвал я с него шинель и надел ее, так вот до сих пор в ней безвылазно и хожу. Только чувствую порой, что пованивает Ручинским, как гнилыми носками его и пакостным чернозубым ртом, но поделать ничего не могу. Шинель не снимаю, а то стащат.
- И что ты хотел сказать этим, Платон ? - спросил я.
- Скалигер, ваши размышления столь же бессмысленны и нелепы, как и мое повествование о пропавшей и найденной шинели.
- И это все?
- А разве мало?
- Жаль, что я не могу облить твою шинель спермой, - грубо вставил свою фразу Ликанац. - А то бы ты научился говорить с тем, кто принял тебя под свою защиту.
- Ну-ну, нам еще не хватало в компании Онана. Успокойтесь.
- Отойди, Платон, а то все равно брызну, - угрожающе продолжал Ликанац.