- Я выпустил тебя из мозга, только для того, чтобы ты видела жуткие вещи и пугала меня. Но ты ведь знаешь, что это невозможно, ведь я Бог. Вы избрали меня сами на этой земле, на этом острове.
- Когда ты просыпаешься, о чем ты думаешь?
- Я думаю о том, что напрасно я проснулся, ибо мир наваливается на меня и дает мне пищу. Которая мне не лезет ни в рот, ни в голову. Мир противен, мерзок, ничтожен. На душе дыра от тоски, которая выросла за ночь, и приходится ее целый день залечивать тем, что, бродя среди других тебе, подобных, понимать, что ты не в единственном числе.
- А я, когда просыпаюсь, то смотрю на лицо своего не любимого, но больного мужа. И мне радостно. Мне есть о ком беспокоиться. Есть о ком думать и есть кого обманывать. Знаешь, как это помогает! Иметь такого неприхотливого человека-куклу, который всему верит, всем доволен, все слушает. Это просто прелесть. Я его за это и люблю. Вот сейчас повезу с твоего острова в теплые места, положу его на песочек, он у меня представительный, толстый, важный. Ляжет на песочек и будет чему-то улыбаться, даже, когда я откровенно буду флиртовать с аборигеном.
- Я завидую тебе. Я бы даже поехал с тобой. Оторвался бы от этой слизи, которая тянется за мной многолицевым шлейфом и все время напоминает то, что я безумен, то, что я Бог, то, что я... Другой, совсем другой, чем вы все. У меня столько монстров позади, столько диких физиономий выглядывает из-за моего плеча, которых ты просто не замечаешь. Ужас.
- А зачем же ты оказался на этом острове? Россия, кажется? Так?
- Ты так говоришь, как будто впервые слышишь это название.
- Россию слышала, но чтобы остров-Россия - нет.
- Ладно, пойду я. А то Терентий догонит. И опять изба, опять щи, опять Лиза и прочая фантасмагория, которой не поймешь ты. Но прошу тебя, меня не забывай, помни. Ведь я всегда делал то, что ты хотела.
Женщина без имени исчезла, как звезда, как лопнувший детский шарик.
87
Какой я дурак, думал я, идя по непроходимой тайге. Ведь совершенно спокойно мог бы улететь вместе с ней, с ее энергетической сущностью и избавиться от многих ненужных мне вопросов и проблем. Я что - хочу стать губернатором этого края? Какая нелепость. Я бегу, признаюсь себе, бегу от кошмаров, от людей, которые выдуманы мной и которые меня на этом острове могут уничтожить. Есть только одно место на острове, где меня никто не тронет, не побеспокоит, а сохранит и вылечит мою душу. Там живет моя бабушка Прасковья. Село Богоявленское. Только там я буду в безопасности от всех.
Помню, как родители меня привезли к ней на лето. Небольшая комнатка, две кровати, подпол, низкие окна. И большой портрет, на котором неизвестно, что было нарисовано. Бабушка мне сказала: "Вот если подойдешь к нему и ласково спросишь конфету, то он тебе ее даст." Я ласково попросил конфету у портрета, и он мне ее кинул. Потом уже я догадался, что это сама ловко проделывала бабушка. Но портрет не был столь прост. Когда все улеглись и захрапели от выпитого самогона и жареной курицы, я подошел к портрету и стал на него долго смотреть и увидел свой портрет: бесцветные глаза, бледное лицо, легкие ключицы, черный шарф через шею. Я понял, что если когда-нибудь вернусь сюда, то через это место и исчезну.
Прасковья умерла в этом же году, избу заколотили и уехали с острова в город, где через определенное время ушли от меня мать и отец. Я остался один и еще к тому же сошел с ума. На что я жив, чем я живу, как я живу - никто ничего об этом не знает. Я метался по странам, по воспоминаниям, по читанным и нечитанным страницам любимых и нелюбимых книг, я вспоминал все, что грело мое сознание каким-то успокаивающим теплом. Но жизнь среди людей оказалась невыносима. И тогда я понял, что я не человек. Я не тот. У меня страшно болела рука, я натянул перчатку Акима Пиродова, а рука горела и горела и стала так гореть, что и в самом деле могла жечь и прожигать любую вещь, любой организм. Как мне вернуться в человеческое состояние? Зачем мне глубинные походы во Францию, зачем и откуда в моем мозгу взялись Монтобраны, мессиры, лиловые ноги Николь, официанты-негры с отрубленными языками, откуда мне привиделась Грета и Германия - это клубок ненормальной жизни?
- Ты не уважаешь принципы? - обратился ко мне Омар Ограмович. - Ты хочешь, чтоб твою родину уничтожили, ты хочешь жить сыто и красиво, а нам вести за тебя твое дело. Так получается.
- Не раздражай меня, Омар Ограмович! Прошу тебя!
- Ты щенок, а не Бог. Ты убежал тогда от меня, когда умер твой отец. Я не смог сделать из тебя обыкновенного галлюцинатора. Ты стал обычным шизофреником. Я ошибся.
88
Я всегда с собой носил нож. Острый, небольшой, китайский. Лезвие его выскакивало быстро и со щелчком. Я подошел к Омар Ограмовичу и внимательно посмотрел ему в глаза. Там была бездна. И она мне показалась очень знакомой. Я быстро выхватил нож из кармана. Раздался щелчок. И лезвие вошло в глаз Омар Ограмовича.
Он наклонился от боли. И потерял сознание. Я начал вырезать сначала раненый глаз, потом живой. Они переливались. То были не глаза: то были какие-то кристаллические со многими гранями шары, в которых переливался и солнечный, и лунный, и еще какой-то неведомый свет.
- Что ты сделал?! - закричал очнувшийся Омар Ограмович.
- Молчи, пока не разделал окончательно.
Я приставил склизкие глаза его к своим. То, что я увидел, не поддавалось передаче обычными словами. Я оказался на том же острове, но он же был и другой. Стояли высокие белые дома, окруженные фруктовыми деревьями, пели на ветках райские птицы, бегали свободно животные, ласкаясь и тыкаясь в ладонь. Небо было светло-голубым, и на нем светило умиротворенно мягкое солнышко, доброе и ласковое. Я пошел дальше, оставив извивающегося от боли Омар Ограмовича. Потом решительно вернулся и хотел заколоть его суком. Но его уже не было, только какая-то черная блестящая падаль уползала в кусты, зарываясь в землю.
Расправившись с основным своим другом-врагом, который преследовал меня на протяжении всего моего галлюцинирования, который только и говорил о светлой, но испохабленной мной самим памяти моих родителей, я через его глаза смог увидеть ту землю, которой она была по-настоящему. Я шел вперед, прижимая кровавыми ладонями его глаза к своим глазам, и не мог оторваться от чудесного мира, мира, который преобразовывался передо мной ежесекундно. Исчезли холода, исчез снег, расцвели пышно зеленые кусты и деревья, заволновалась вся трепетная хлорофилловая жизнь, и я понял, что человек никогда и нигде не бывает один, даже если он идет по забытой Богом дороге, и даже если он сам Бог.
Я снял с левой руки лайковую перчатку и увидел тяжелые розово-багровые пятна и язвы мокнущей экземы. Никому дела не было до того, что я мучаюсь, что я испытываю огонь и дергающую страшную боль в руке. Врач, который однажды бинтовал мою руку, предварительно намазав ее какой-то вонючей зеленью, плакал. Я запомнил того врача и берегу его в памяти, потому что мы все из нее выбрасываем - и добрых, и злых, хотя последних реже, они впиваются в нашу душу и травят ее до конца, эти дохлые животные человеческого сообщества.
Врач был молодым и слабым. Он вытер слезы, похлопал меня по плечу и предложил выпить мензурку спирта. Мы сели за столик, покрытый марлей, он выгнал медсестру из кабинета и сказал мне нежным голосом:
- А ты знаешь, что от таких вещей умирают?
- Нет.
- Нет, но ты представь, что если такое творится снаружи, то что тогда происходит внутри ?
Что мог я ему ответить. Я выпил мензурку спирта и налил еще ему и себе.
- Тебя как зовут?
- Петя Калибанов.
- Так вот, Петя Калибанов, разве дело в том, что я умру сегодня-завтра, а ты на несколько десятилетий позже? Разве что-нибудь существенно изменится на этом острове? Вряд ли. Да нет. Ничего не изменится. И на кладбище ничего не изменится, только обветшают кресты, да места станет меньше, да могилы дороже, да вороны будут тяжелее летать, обожравшись человечиной. Я выколол глаза своему призраку и Учителю, который насиловал меня с малых лет, который провожал меня по разным временам и эпохам и говорил, что я ничтожество, что нечего жить ничтожеству в таком мире, а ты посмотри, как этот мир прекрасен!
Я протянул ему склизкие крупные глаза Скалигера. Петя Калибанов с мерзостным смущением на лице прилепил их к своим глазам и воскликнул: "О! Да мы с тобой не спирт пьем, а дорогое французское шампанское! И вокруг девицы, и красивые такие, такие изящные и так одеты, как от Юдашкина и Зайцева вместе взятых. Вот ребята устроились: всю жизнь за государственный счет одевают и раздевают самых лучших девушек нашего острова.
- Калибанов, тебя куда повлекло? Ты посмотри шире на вещи!
- Я и так смотрю. Вот мой кошелек. А в нем не тридцать рублей, а три тысячи долларов. Теперь я смогу поехать в отпуск куда-нибудь на Канарские острова и прихватить с собой девочку Жужу.
- Кто это такая?
- Да одна несчастная полувенгерочка.
- Расскажи мне о ней.
- Да ничего особенного, - Калибанов положил глаза на стол и обернул их тряпочкой. - Была у нее мать, спилась, шаталась, потом решила продать квартиру, да нарвалась на чурок, ну, естественно, ни денег, ни жизни.
- А где же теперь Жужа живет?
- Я взял ее к себе, пока моя мама в больнице лежит. Я ничего не говорю, но ведь надо как-то помочь.
В дверь кабинета постучали.
- Кто там еще? - добро и расслабленно спросил Калибанов.
- Я думаю - это за мной!
Опираясь на Платона и генерала, стоял обезглазенный Омар Ограмович, который опять приобрел довольно приличный старческий вид и указывал на меня скрюченным пальцем, говоря: "Прошу помочь, господа-товарищи, вот что он вытворил! Вы видите мои глаза в марле на столе. Он мне их садистски вырезал. Прошу помочь".
Я было рванулся с места. Но крепкие руки отожравшегося и мясистого Платона взяли меня подмышки и поволокли за собой, как какую-то тряпку. А Калибанова просто оттолкнули да так, что он, ударившись о дверной косяк, упал замертво. Что будет делать его Жужа, что будет делать его бедная больная мама? Что им надо было на острове и зачем они родились, чтобы Калибанов мог выслушать от меня белиберду и выпить мензурку спирта, да поплакать над моей гниющей рукой? А что мы все делаем, как не жалеем друг друга, даже не признаваясь в этом? Идем, смотрим друг на друга и думаем, вот пройдет несколько лет, и ты, сосед, помрешь, а, может, и я, так что делить, давай лучше почаще одалживаться друг у друга и забывать долги.
Меня посадили в клетку, металлическую клетку, помещенную на телеге. Клетка была из обычной нержавейки, для перевозки тары из-под молочных продуктов. Что они могли сделать со мной, Богом, я даже не представлял. Вызвать попа, который бы меня стал приводить в разум, вызвать родителей, которых они же и отправили на тот свет непомерным трудом и ежедневной борьбой за жизнь? Нет, лучше бы вызвали первую учительницу по литературе, которая изредка приходила в школу и вела уроки вместо Омар Ограмовича. Весь класс, с изнеможением, смотрел на ее иудейскую красоту, на алую полоску губ, на гордый носик, на тонкую талию, с высокой попкой, безупречно обтянутой черной юбочкой, а особенно нравилось всем, когда она ходила по классу: мы только и слышали ее размеренные каблучки, осторожные такие, неспешные. Однажды она почему-то подошла ко мне, взглянула на руку в перчатке и погладила по голове. Где вы, Анна Матвеевна Рабер? Вы-то реальное лицо. Вы-то можете всем сказать, что я был очень талантливым мальчиком, вы любили меня. И об этом сказали моей тогда еще живой маме. Она приходила проверять, как я учусь. А вы сказали ей о моем сочинении, а потом, что вы очень меня любите, и если бы я был хоть немного постарше, вы бы перевелись в другую школу и забрали меня с собой, потому что Омар Ограмович очень нехороший человек. Очень.
- Да чем же он плох, милая Анна Матвеевна?