Все окружающее открывалось взору с невиданной до этого остротой. Здесь и вообще всегда была хорошая солнечная осень, но такой еще не было. По крайней мере, Луговой не помнил. Октябрь уплыл по Дону к Азовскому морю и оттрубил в ночном небе голосами отлетающих стай, а еще не выпало ни одного по-настоящему холодного дня, и никто не спешил прикапывать на зиму обрезанные и увязанные виноградные лозы — пусть доспевает чубук. Краски садов, леса и воды — особенно чистые, линии правобережных холмов — смягченные, воздух такой, что не напьешься.
Но оказывается, это же вдруг опять могло поманить человека и на давно уже исхоженную тропу ошибок, свойственных лишь самой ранней юности.
Феня Лепилина водила его по склону среди донских чаш бывших колхозных, а еще раньше — единоличных садов.
— Наконец-то вы припожаловали и в наш вдовий куток. А то все в степи да в степи. Да там вам с Митрофаном Ивановичем никогда не дождаться таких паши́н. И это их вы наметили под топор пустить?!
Они были одни в старом саду. Вся Фенина женская бригада осталась внизу, у дороги, прикапывать первый ряд, отвязанных от слег и обрезанных красновато-коричневых лоз. Стеша Косаркина, когда они стали углубляться в гущину старых кустов, предостерегающе крикнула им вслед:
— Не заблудитесь!
— Небось, — даже не оглянувшись, ответила Феня. И, заходя впереди Лугового, пояснила ему — С этого края начнем и наискосок через весь сад пройдем.
И еще что-то веселое прокричала им вдогонку Стеша Косаркина, но они уже вступили под густую кровлю могучих кустов. И Фенин голос под нею как-то сразу зазвучал глуше, пожалуй, даже грустно:
— Чтобы вы, как главный агроном, лично могли убедиться, почему эти старые чаши нам никак нельзя истреблять.
Ему и самому жаль было отдавать под топор эти кусты, которым было и по тридцать и по сорок лет, но и никак не удавалось при этой старой формировке применить технику — ни для ни для обрезки и укрывки виноградных лоз. И ничего, признаться, красивее этой изобретенной казаками еще в глубокой древности чаши он не видел. Ранней весной, когда на ней зацветает кашка, ее запах окутывает весь этот склон. Но и сейчас, после уборки гроздей, здесь еще не выветрился бражной дух от испорченных осами и рассыпанных под кустами при уборке белых и черных ягод. Листва на омываемых подпочвенной водой лозах глянцевито свежая, как будто теперь уже не конец октября, а еще только август. Феня Лепилина, идя впереди Лугового, отодвигает их рукой.
— Поглядите, какой в этом году на пухляковском сильный чубук, а вот ссыкунчик против прошлогоднего хужей. Но и он уродил. И их будем рубить?
— Но что же, Феня, остается делать? — в свою очередь спрашивал Луговой.
— Уж лучше, по крайности, тут людям планы́ под застройку нарезать. С готовыми садами… А это уже пошли бывшие Табунщиковы кусты. На богаре такого муската никогда не получить. Хоть по тонне суперфосфата насыпьте под каждый куст. Тут он, слава богу, без всякой помощи растет, и такого вина, как с этого ладанчика, больше нигде не может быть.
Все это Луговой хорошо знал. Знали казаки, что нигде лучше, чем на этой придонской глине, не растет виноградная лоза. И можно было только приблизительно высчитать, сколько этим выпирающим из-под глины корням. Но и ухода эти, в прошлом единоличные, виноградники требовали неизмеримо больше, чем новые в степи.
— Вы же знаете, Феня, одних сох для каждого куста надо не меньше четырех закопать, а то и все восемь.
— С этим наши женщины никогда не считаются. Закопаем.
— Не считая слег.
— И их привяжем.
— И с молдавской террасы на этих склонах можно будет урожая не меньше брать. Я к этой террасе присмотрелся еще на войне.
Но даже и эти слова ни малейшего впечатления на Феню не произвели.
— А наши казаки, значит, были дураки, да? Да этим пашинам уже по семьдесят лет. А этому, поглядите, кусту и поболе ста. — И тут же она предупреждала его, пригибая голову под слегами и с ловкостью увертываясь между сохами: — Лучше сюда, а то ушибетесь. — Но вдруг она остановилась и повернулась к нему так быстро, что он прямо перед собой увидел веснушки на ее белом, не тронутом загаром лице — А вы с Митрофаном Ивановичем знаете, почему этот сад вдовьим кутком зовут?
— Знаем мы, Феня, и об этом, но…
Но она не дала ему договорить:
— И, значит, как мы смолоду тут остались вдовами, так уже больше никому и не нужны?
К неожиданному и странному выводу она все это подвела, И оказывается, когда скользящими тенями пронизанной солнцем узорчатой листвы прихватывает ее глаза, они из зеркально-карих превращаются почти в фиолетовые.
— Вот это вы, Феня, совсем зря.
— А если зря… — Она придвинулась к нему еще ближе и приподнялась на цыпочки. — Поцелуйте меня один разок.
Губы у нее были твердые. Сорока, прервав стрекотание, косилась на них со слеги соседнего виноградного куста. Феня подождала, не снимая своих рук с его плеч.
— Это все?
Тень от колеблемой ветром листвы, соскользнув с ее лица, смахнула с ее глаз и этот фиолетовый блеск, возвратив им зеркально-карий.
— Все.
— Я это знала.
Всего, чего угодно, он ожидал после этого от нее, но только не того, чтобы, быстро снимая свои руки с его плеч и поворачиваясь, она вдруг раздвинула тяжелые лозы виноградного куста со словами:
— А вот мы уже и до самого края сада дошли.
В самом деле, старый сад уже кончился, они вышли в степь. Прямо перед ними натоптанная тропинка, перерезав грейдер и лесополосу, спускалась в балку к кирпичным домикам полевого стана.
— Вот я вас и до места довела, — повторила Феня, отступая назад под виноградные лозы. Но перед тем как скрыться в кустах старого сада, она все-таки еще раз позволила себе оглянуться и сказать дружелюбно серьезным тоном, как будто между ними ничего не произошло — А с топорами, товарищ главный агроном, в наш сад и не вздумайте заявляться. Женщины со всего хутора набегут. Я вас первая тяпкой порублю. У меня она острая.
И глаза ее как ни в чем не бывало блеснули. Мелькнул платок за сохой. Листва поглотила его.
О том, что тяпка у нее острая, догадываться не нужно было. Между чашами кустов, ниспадающих со склона к Дону, все было чисто выполото, ни травинки… И, шагая по стежке в степь, Луговой еще долго ловил себя на том, что невольно наклоняет голову, как будто готовясь принять на себя удар Фениной тяпки.
Сразу за бабьим летом, стоит только ветру повернуть и задуть уже не из-за Дона, а с низовьев — как будто отрубит сухие дни, за один час с запада наползет и задернет небо овчина косматых туч. Все начинает мокнуть и блестеть, а потом ветер опять незаметно повернет лишь на полкрыла, и из-за Володина кургана на степи пахне́т уже не первыми робкими утренниками, а настоящим морозом. Забелеют и засверкают крыши, прясла, стебли сухого бурьяна. Начнет побеждать зима.
Но Дон еще долго не захочет подчиняться ей, будет дышать теплом и вздувать горбатую волнами спину, цепями гнать их между подернутых окраинцами берегов. До тех пор пока не появится нужда в зимней дороге на левый берег, чтобы на санях и на машинах возить с луга сено, а из леса — строительные бревна в дрова.
Впервые за многие годы зима легла как зима. То лишь только к февралю, да и то ненадолго, станет Дон, а иногда и совсем не замерзнет, гудки так до весны и не умолкают среди оснеженных берегов, а то уже в начале декабря коньки хуторских ребятишек зазвенели под яром. Как-то рано утром, идя в контору совхоза, Луговой прямо в хуторе увидел уходящий по Исаевской балке в степь заячий след. Не иначе, с озимки спускался на кормежку в хуторские сады. Недаром Ромка так оголтело мечется среди осевших в глубоком снегу вербовых сох и так шумно фыркает, втягивая ноздрями воздух.
Под окном воробьи склевывают с голых ветвей шиповника обледенелые красные ягоды. А ночью, когда свет луны бьет сквозь падающий снег, голубоватый экран стены дымится, подобно Млечному Пути, на котором все время рождаются и умирают звезды. Вот тогда-то в ущельях памяти и начинают бушевать ураганы. Сердце летит, обдираясь об острые иглы звезд, в поисках ее блуждающего где-то в этой бездонной мгле сердца. И ни за что бы не нащупать его след, если бы не этот шлейф звуков, который тянется за ним во мраке пространства. А иногда все одна и та же картина встает перед глазами Лугового. Она стоит на вершине горы, столь же высокой, как и Эльбрус, на который ему приходилось подниматься четверть века назад, ветер, лютующий в вышине, хочет сорвать ее, сбросить вниз, а под ногами у нее океан, бездна. Но это также и океан музыки: Чайковский, Рахманинов, Моцарт, Бетховен, Шопен… «Проклятая музыка», — опять вдруг сорвется у Марины. Ее слова могли бы показаться кощунственными, если бы не отчаяние в ее всегда таких живых и даже насмешливых глазах.
Неузнаваемо изменилась жизнь у них в доме. Но внешне она остается прежней: ярко горит по ночам свет, гремит музыка. Поздний прохожий под яром вправе позавидовать: весело живут люди.
Такого мягкого утра с таким опьяняюще чистым воздухом и свежими красками Вербного острова, лесистого левого берега и бугров давно уже не было. По хутору совсем по-мартовски перекликаются петухи. Сразу же у каждого нашлось какое-нибудь дело во дворе. Михаил Рублев, забивающий пяткой топора клин в полено, скоро уже сбросил с себя стеганку, и рубаха его зарябила под солнцем. Демин спустился с Пиратом из своего двора и пошел в сад, откуда он вернется с сохой на плече. И поздоровался он с Луговым, проходя мимо, без той своей угрюмости, с которой обычно здоровался в последнее время. По Дону из нижнего хутора, где начальная школа, вроссыпь мчится на коньках целый эскадрон ребятишек, а навстречу ему другой, не менее многочисленный, поспешает ко второй смене. Живое кружево перепоясало Дон.
По свежим голосам, звучавшим по хутору, по особому оживлению в его улочках и проулках, все еще сохранявших в своем рисунке казачью кривизну, и по многим другим признакам, даже по тому, как весело гремит в балке цепь, спускаемая в колодец, можно заключить, что настроение у всех в этот будничный день скорее праздничное. У всех, но только не у Лугового.
И вдруг как-то само собой у него отчетливо сложилось решение, что надо ему взять отпуск и съездить в Москву. И теперь же, не откладывая ни на день. В другое время — на провесне и весной — он не выберется, да никто и не отпустит его, а теперь самая пора. Виноградные лозы спят до начала нового сокодвижения, надежно укрытые двойным одеялом — земли и снега, семена засыпаны с учетом того, что озимые из-за сухой осени весной придется подсевать, зерна и силоса при бережном расходовании должно хватить до зеленки. Все в совхозе налажено, и недели на две можно отлучиться со спокойным сердцем. Директор Митрофан Иванович справится и без главного агронома, сам.
Но и не только из-за Наташи пора съездить в Москву, Пора этот затянувшийся спор о том, где выгоднее выращивать виноград, переносить в стены министерства — здесь его уже не решить. Не только потому, что на доморощенных пророков обычно смотрят косо, но и потому, что в пылу этой многолетней войны само существо дела уже отошло куда-то на задний план и этот спор, ожесточаясь, все больше приобретает характер какой-то личной вражды между Луговым и кокуром, отчего страдает и совхоз. Если не под свою диссертацию подверстает план посадки в совхозе, то пытается навязать такие сорта, которые здесь ни за что не будут расти, а то в последний момент и вообще совхоз всякого посадочного материала лишит. И пусть в министерстве рассудят их. Пусть решают, надо ли и дальше все деньги левому берегу отдавать, в то время как на правом без всяких затрат на полив обеспечены и урожай и ни с чем не сравнимый букет вин. А для этого придется с собой и все материалы взять. И о том, что при раскопках скифских курганов на правом берегу до сих пор находят амфоры с вином; и речи князя Голицына, который понимал, что такое правый берег, хоть он был и князь; и данные об урожайности донской чаши в старых казачьих садах; и анализы этих драгоценных глин.
А если и всего этого покажется недостаточно, пусть присылают на место ученую комиссию. Надо же развязать этот узел. Иначе и не видно будет конца этой войне правобережников с левобережниками. По-прежнему плакать будут государственные денежки, а склоны эти будут зиять наготой и наводить на людей уныние своей полынно-серебряной красотой.
Не ехать ему уже просто нельзя. Если разобраться, мысль об этой поездке мелькала у него давно, и Наташины письма лишь подстегнули ее.