Геннадий Дурнайкин
ЧАС ИДЕТ
Сеял еще по-летнему солнечный дождь. Со склона сопки, под кедрами которой я сидел, видно море с четкими границами глубин, узкая полоска пляжа с валиком прибойного хлама - в нем так любит копаться старик. В йодистых водорослях он ищет куски отмытого матового угля. И в очаг подкладывает его руками, не запачкав их. Сырой ветер поздней осени, мечущийся по опустевшему побережью, только усилит уют одинокого жилья в отсветах вечернего пламени.
Впрочем, это не для меня. После "бабьего лета" я всегда уезжаю с побережья. А весной, уже в который раз, бросаю ихтиологические занятия, город и возвращаюсь в рыболовецкую артель. Старик остается. Он стережет кунгасы, лебедки, чинит ободранные бурями бока сараев, слушает вой заблудившихся штормов...
Что его удерживает здесь? Радость общения с природой, куда, может, входят его гурманские склонности? Последний месяц часто ужинаю у него и удивляюсь: ни одного повторенного кушанья. И все - из собранного в километровом радиусе, в море, во время отлива. Я спросил его: как можно называть себя современником нынешних дат, находясь в такой изоляции? "Ты забываешь о радио, мальчик", - он зовет меня так. И утверждает, что живет, по сути, интенсивнее многих: есть время для раздумий.
Я прихожу к нему, когда не ожидается ночной работы. Он редкий собеседник - непередаваемо немногоречив: пропустив слово или не прислушавшись к интонации, безнадежно потеряешь тему. В паузах - хотя ты и молчишь - он предполагает твои ответы и возражает или соглашается. Он достаточно пожил, чтобы определить характер и интеллект оппонента. Но я солгал бы, сказав, что прихожу к нему только для бесед - вообще-то занимательных. Нет.
Однажды он оставил меня одного в своей большой бревенчатой комнате, сплошь увешанной рыболовными и охотничьими снастями. Невольно я подошел к полке с книгами и стал просматривать их. Вдруг выпала картонная папка, вставленная среди книг, и рассыпалось с десяток фотографий большого формата.
Это были отлично исполненные снимки знаменитых женщин мира. Торопясь спрятать маленькую слабость отшельника, я стал подбирать их и невольно остановился на последнем. Улавливалось необычное: девушка с веслом в руке и лицом Нефертити.
Вот это монтаж, подумал я, разглядывая стройные ножки царицы.
Нет, не то. Просто похожа. Но... слишком похоже! Я быстро разложил все снимки: передо мной или высокое ремесленничество, или явление загадочное. Я несведущ в фотографии, но легко было представить, какую работу пришлось проделать для столь безупречной фальсификации. Рядом с Нефертити ожившая Джоконда, Даниэль Дарье, Марина Влади, неизвестные мне другие красавицы. Все сняты в движении, не позирующими, в разном освещении, но с неизменной деталью пейзажа - рекой. Мне запомнился кусок берега, на всех снимках один и тот же. Я знал его - в двух километрах от хижины старика.
Насколько я мог заметить в то короткое время, одной и той же была и фигура. Если отбросить фальсификацию, то остается грим, выполненный на уровне шедевра. Нет, слишком натуралистично. Значит... Нет, пока еще ничего не значит: проще обратиться к старику. Но его нет.
Дождь перестал, дунул ветер, солнце высушило крылья кузнечикам, и они вновь затянули свои осенние хоры. Нетерпеливо спускаюсь по зарослям тысячелистника к реке - проверить пришедшую мысль.
Да, Река в месте, где были сделаны снимки, неглубокая - легко перейти вброд. Килевая лодка здесь не пройдет - нужно перетаскивать. Недалеко от отмели в тонком местном бамбуке нахожу скрадок: чисто вырубленный "пятачок" со связанными в верхушках бамбучинами - удобный шалаш, чтобы просидеть ночь и пострелять на рассвете гусей. Валяется рогатина, годная и под ружейную подставку, и как штатив для фотоаппарата.
Я прилег на охапку мха, лежавшую в шалаше, окруженный сумятицей светотеней этого иллюзорного шуршащего укрытия. Не лучше ли возвратиться домой, на косу, и заняться работой? Можно разрушить тайну, которая для постороннего только издали кажется важной, и сожалеть потом. Да, но пока-то я не совершил ничего предосудительного. И правильно сделал. Занимайся избранным и порученным тебе делом: продли жизнь лососям.
Весь следующий день, препарируя рыб, был занят захватившей меня загадкой. Я знал, что бросить ее - это вычеркнуть оставшиеся дни на бесплодные домыслы. Работал до полуночи, задабривая совесть: утром решил идти к старику.
Дома его снова не застал. Он пришел около десяти, уставший, с тяжелой сумкой. И получилось так, что я не спросил у него ничего.
Я шел по берегу, по упругому песку отлива, мимо гвалта детских голосов чаек, сулящих шторм и вынужденное безделье, радовался этому прогнозу, принятому решению. Стучало сердце. Я торопился. Слева - еще полное прозрачности, стеклянно накатывающееся на берег море, справа - красноватые отвесные скалы в белых полосах птичьих следов. Короткокрылые топорки устрашающе проносились над головой, неся огромные красные клювы.
Приближение шторма вскоре стало заметно: похолодало, пошла мелкая рябь, ветер то начинал дуть, то спадал до минимума. Я заспешил, меня все более захватывал предстоящий поиск.
С вечера приготовив рюкзак, лег с намерением встать рано. Но спать не пришлось. Шторм нарастал, хотя небо было высоким и звездным. Ущербная луна висела над полощущимися на ветру палатками, как над кочевьем.
Вышел за час до восхода солнца. Небо по-прежнему было чисто. Шел верхом, краткий прибрежный путь перемывали и колотили волны. По дороге хватал понемногу лимонник, а позавтракал уже на месте, на другом берегу от старикова скрадка. Позавтракав, неожиданно заснул.
Проснулся от новых звуков. Когда ждешь - просыпаешься. У меня не было фотокамеры, у меня был бинокль.
Как я и предполагал, шлюпку нужно было перетаскивать. Она возвращалась от моря - против течения, была небольшой, ярко-белой. Подвесной моторчик поднят.
Шлюпку, вся напрягшись, подталкивала женщина в шортах и свободной белой блузке. Я был подготовлен, но явление удивляло: заполняя окуляры бинокля, мне и миру улыбалась Эдит Пиаф.
Шлюпка наконец вышла на глубокую воду, ее прибило к камням, женщина забралась в нее и запустила мотор.
Какое-то время я смотрел, как удаляется моя тайна - а может, и не только моя. Потом спрыгнул к реке и по мелководью берега молча побежал за шлюпкой.
Я начал догонять ее, идущую против течения. Ветер дул в спину, и женщина обернулась. Смотрела она с недоумением, но без испуга. Даже приглашающе махнула рукой, одновременно прибавив скорости. Я тоже надбавил, у меня еще был запас сил. Женщина пригладила волосы, рассмеялась и до предела увеличила обороты. Движок у нее был не ахти, но достаточно резв. Я не отставал, на мне уже не было ботинок, в азарте погони сбросил кое-что и из верхней одежды мокрой, стесняющей движения. Бежал, ни о чем, кроме длительности пути, не думая, изредка взглядывая на лидера. Веселость у нее сменилась неопределенностью: откуда он, зачем и надолго ли? Похоже, она заволновалась. Вскоре я понял, почему: впереди шумел мелкий участок. Шлюпка врезалась, накренилась, мотор заглох, женщина выпрыгнула из нее и побежала впереди меня.
Движения у нее были рассчитанные и легкие, а мои мышцы уже безволила усталость. Нечего было и думать о том, чтобы догнать ее. Да и зачем, собственно? Своей тайны она мне все равно не откроет - в этой-то достаточно нелепой ситуации...
Я остановился, вернулся к шлюпке и, взяв лежавший в ней брезент, лег на берегу.
Когда открыл глаза, то увидел звезды. Вид ночного неба в одиночестве нес мир. Было прохладно, и поверх брезента я нагреб слой песка - дневное тепло.
Мне не в чем упрекнуть себя. Эта странная женщина... Я дождусь ее, появись она хоть через неделю. Но ждать пришлось недолго. Видимо, шлюпка ей постоянно нужна, и она пришла. Пришла так тихо, что я услыхал уже запущенный двигатель - по течению быстро удалялось белое пятно.
Ее дорога - река. Нужно идти, где-то же она обитает... Завернувшись в брезент, я шел по настороженным заводям, навстречу блюдцам зарождающегося тумана. Потом взошло солнце, и я согрел себя бегом.
Было около трех часов дня, когда я увидел укрытие для шлюпки, вырванное у берега взрывом. Отсюда поднималась вверх, к лиственницам неплотная тропинка. За деревьями виднелась поляна и там - совершенно необычное для этих мест здание: двухэтажный каменный дом с высокими окнами.
Дом и примыкающий к нему запущенный яблоневый сад окружала проволочная ограда с арочными раскрытыми воротами. Бронзовая доска извещала: "Приморская сейсмическая станция".
Столбики ограды были из полированного цветного гранита. В глуши - такое расточительство? Я возвратился к входу. Опоры и арка высечены из одного монолита. В доме тишина и неподвижность.
Легкие шаги я услышал, когда она была уже рядом. На миг остановилась, потом подошла и заговорила:
- Это вы?.. Вы бежали вчера - так молча бегут волки. Я думала, вы готовитесь меня съесть. А оказались стеснительным... Заходите.
Мы вошли в дом, в обилие дорогого, отделанного камня - порфир и мрамор. Женщина провела меня на кухню, поставила консервы, сухари и сказала:
- Ешьте, что есть, старик не пришел.
Не рассуждая особо, я принялся за еду.
Потом она пришла за мной, и мы поднялись по широкой лестнице, прошли в зал, сели за столик у окна. Она налила грушевого соку в высокие тонкие стаканы.
Дом стоял на вершине пологой сопки, и из окна была видна вся долина с петляющей рекой, вытянутое закатное солнце над гигантской огненной чашей океана. Внизу, в черничных кустах между лиственницами, уже поселилась вечерняя мгла, дышала чутким звериным покоем и свежестью. Тишина была такой прозрачной, что я слышал реку.
Женщина была уже другой, может, это вечернее солнце и тени изменили ее? Глаза удлинились, лицо стало тоньше.
- Мне не ясно еще, зачем ты пришел сюда? - прерывая молчание, сказала она. - Уже четвертый год я одна. Мой муж умер, едва доведя до конца свою работу. Он родоначальник практической астрономии и первожитель новой материальной эпохи человечества. А я - житель номер два. И никак не могу привыкнуть к этому счастью, так оно ново и так остро.
- Он был стар?
- И да и нет, трудно сказать. Известен день его рождения. И дата смерти. Я покажу его фотографии.
- Люди заняты совершенствованием нынешней жизни, а ты обещаешь новую эпоху...
- Люди не минуют ее! Она неотвратима. Завтра я все расскажу тебе, а теперь отдыхай.
Оставшись один в угловой комнате наверху, я заснул под шорохи первого в этом году по-настоящему осеннего ветра, сухого и прохладного: он пронизывал чащи, пробуя на прочность листья и травы.
Когда я проснулся, потолок был занят немой пляской золотистых теней, вломившихся в проемы окон. Поднявшись и выглянув в сад, я увидел множество рефлекторов, компактными группами установленных среди деревьев. Их почти нестерпимый блеск, обжигая, вселял бодрость.