– Ладно! Потом на эту тему порассуждаем. Встреча с совнархозовской дочкой произошла на берегу реки.
– Уф, – сказал Вацлав, вытирая пот. – Пришла все-таки, а ты говоришь, я не знаю женщин!
Девушка была высокая, сильная, в легком ситцевом платье, с белыми клипсами почти до плеч. Она так и впилась в меня глазами.
– Знакомьтесь, – сказал торжествующим голосом Кобзиков. – Моя хорошая знакомая Адель. Мой хороший знакомый…
– Мох… Моххамед, – пробормотал я и покраснел.
– И еще как-то. С продолжением, – сказал грек.
– Эль-Джунди…
– Вы знаете русский язык? – спросила Адель.
– Нет, нет, – поспешно заверил Вацлав. – Но он догадывается по движению губ.
– Какой смешной… – Адель бесцеремонно принялась меня разглядывать с ног до головы. – Чалма…
– Все арабы чалмы носят.
– Откуда он взялся?
– Приехал на «Сельмаш» перенимать опыт. Мы сели в лодку и двинулись вверх по течению.
Адель тотчас же сняла платье, демонстрируя обтянутую купальником фигуру. У нее оказалась безукоризненная фигура. Совнархозовская дочка по-прежнему не спускала с меня глаз. Я чувствовал себя отвратительно.
Всю дорогу разговор вертелся вокруг моей особы, перебирались детали одежды, обсуждалось со всех сторон мое телосложение. Особенно волновал Адель мой курносый нос. Разве у арабов бывают такие носы? Вацлав выкручивался, как факир.
– Я без словаря читаю все ихние газеты, – нагло врал Кобзиков. – Я единственный человек в городе, который насквозь знает арабские обычаи. Секретарь горкома ко мне лично домой приходила, просила, чтобы я его сопровождал. Пришлось согласиться, хоть и времени у меня в обрез. Он парень ничего. Между прочим – потомок Чингисхана.
– Чингисхана?!
– Да… по прямой линии. Его предки переехали из Монголии в Аравию по семейным обстоятельствам и там обарабились.
– Чингисхана… – взгляд у Адели стал завороженным, как у ребенка, слушающего сказку. – Интересно, какой у него характер? Наверно, воинственный, как у прадеда?
– Не-е, он малый тихий.
Адель слушала, раскрыв рот. Мне было чертовски жарко в чалме. Капли пота скатывались по лбу и падали на колени совнархозовской дочки.
– Пардон, мадам, – бормотал я.
Кобзиков болтал, греб, но не спускал с меня испепеляющего взгляда: он боялся, как бы я не заговорил по-русски. Пахло сосновыми досками, горячим женским телом и тиной. Река против солнца блестела, как бок гигантской рыбы. С пролетавших мимо моторок на нас таращили глаза. Один так засмотрелся, что врезался в берег, и пассажиры попадали в воду.
Наконец я почувствовал, что, если мы сейчас не пристанем куда-нибудь, я начну дымиться. Сделав вид, что мне хочется пить, я полез на корму и шепнул Вацлаву:
– Не могу… давай кончай…
– Надо увезти ее подальше, мумия ты! – прошипел Вацлав.
– Сейчас сброшу чалму.
– Только попробуй! Утоплю!
– Я вернулся на свое место.
– Этот Момехад, – сказал Кобзиков, – страшно привязался ко, мне. Куда я – туда и он. Обещал подарить настоящего арабского скакуна.
– О! – сказала Адель.
– Да. Приглашает следующим летом к себе в Аравию с женой.
– Вы разве женаты?
– Собираюсь. Да вот никак не найду подходящей девушки.
– Что вы! У нас столько хороших девушек!
– Хорошие, да почти все женихов имеют.
– Жених – это еще не муж.
Я с ненавистью вслушивался в болтовню донжуана, проклиная ту минуту, когда согласился на эту идиотскую затею.
На правом берегу показался одинокий развесистый дуб. Под его кроной лежала густая черная тень. Легкий сквозняк колыхал метелки ковыля. Под дубом паслась коза. Даже издали было видно, что она блаженствует.
Мои нервы не выдержали.
– Быр-быр-быр, – сказал я, показывая на дуб. Кобзиков сделал вид, что не слышит.
– Быр-быр-быр, – повторил я настойчиво.
– Что он говорит? – спросила Адель.
– Да так, восхищается русской природой.
– Быр-быр-быр – дуб, – сказал я угрожающе и ухватился за весло.
– Он, кажется, хочет пристать к дубу. Я начинаю понимать арабский язык.
– Нет. Он просит дать ему погрести. Пожалуйста, Мамыхед.
Тогда, ни слова не говоря, я выпрыгнул из лодки и поплыл к берегу.
– Эй, Махмутин! Ты куда? – испугался Вацлав. – Вернись!