Наконец Отокара осенило.
— Ты будешь бедной родственницей! — объявил он. — Из-за границы. Седьмая вода на киселе.
— А откуда я взялась? — удивилась я.
— Очень просто. Ты дочь покойной пятиюродной кузины, которой пришла фантазия назначить меня опекуном несчастной сиротки.
Признаю: решение было гениальным. Иностранный ребенок лопочет по-своему, имеет свои варварские манеры, а богатый опекун вынужден заботиться о дитятке и устраивать его судьбу.
Мы разыграли целый спектакль. Я посидела часок под кустом на околице, куда за мной прибыла наемная карета, Отокар усадил меня на жесткое сиденье и торжественно ввез в город. Поплутав с полчаса по тряским улицам, мы прибыли к воротам небольшого особнячка. На крыльцо выскочил пожилой дядька в синей ливрее, радостно приветствовал моего новоиспеченного опекуна, тот изложил ему нашу легенду — и она была проглочена без малейших сомнений.
— Знакомься, Аля, — сказал Отокар. — Это мой слуга Бертольд. Оказывается, у меня еще и кухарка есть… Берти покажет тебе твою комнату, а завтра ты уедешь в пансион.
— К-какой пансион? — растерялась я.
— Для благородных девиц, разумеется, — ответил Отокар. — Должна же ты где-то обучиться языку и манерам! И приличия будут соблюдены — лучше не придумаешь!
он
Аля держалась молодцом. С Бертольдом она объяснялась жестами и застенчивыми улыбками. С кухаркой Мартой они умудрялись даже болтать — каждая на своем языке, конечно, но как-то друг друга понимали. Забавно было наблюдать, как девочка пытается прилично вести себя за столом — она трогательно смущалась каждый раз, когда Берти подливал ей вино в бокал, забирал из-под руки опустевшую тарелку или подавал пирожки. Ей явно все время хотелось вскочить и сделать все самой, но она героически сдерживала порывы. Если бы я позволил, она, наверное, помчалась бы после ужина мыть посуду — вот только Марта была бы глубоко шокирована. Я объяснил слугам, что моя подопечная — из бедной семьи; в результате они преисполнились желания показать сиротке, как живут в богатых домах, и совсем ее засмущали. А уж когда Марта превысила свои полномочия и предложила помочь Але раздеться… Таких пунцовых щек я никогда не видел.
Наконец девчонку удалось загнать в постель, и Марта, проверив, доложила, что "племянница вашей милости спит мертвым сном, бедняжка". Вздохнув с облегчением, я отправился в свой кабинет и обнаружил там письмо от барона Лихтенберга. Карл-Иоганн сообщал радостно, что Анна-Луиза Мейльштанц приняла его предложение, свадьба на Троицу, а в качестве подарка молодой жене он обещал построить новый особняк на том самом участке земли, который он показывал мне нынешней зимой — и, разумеется, заказ мой. Я вспомнил густую рощу на холме у небольшого озерца, скованного льдом — я сказал тогда Карлу-Иоганну, что тут отлично будет смотреться небольшое здание в голландском стиле, с крутыми крышами и узкими окнами. Надо еще раз съездить в Эгрету, посмотреть, как выглядят холм и озеро летом…
В камине щелкнуло полено, и я вспомнил, что ни разу в жизни не видел ни добродушной физиономии Карла-Иоганна Лихтенберга, ни его землицы в Эгрете.
она
Встретившая нас у ворот монастырского пансиона монахиня без единого вопроса приняла байку об иностранной сироте, и не успела я оглянуться, как оказалась в маленьком пыльном садике, где чинно прогуливались девочки-подростки в форменных коричневых платьях (о Боже, и тут школьная форма этого ужасного цвета!). Девчонки старательно не обращали на меня внимания, пока за сестрой Жужаной не закрылась тяжелая дверь пансиона. Но стоило ей удалиться, как они немедленно окружили меня и застрекотали. Я рада была бы ответить на их вопросы, если бы поняла, о чем спрашивают; но единственное, что моим новым знакомым удалось уяснить — это имя. На их и мое счастье, мама в свое время настояла на Алевтине. В московской школе я чувствовала себя неуютно с таким редкостным в наше время именем, но тут меня в секунду сократили до Тины — и слава Богу, что меня не зовут Светой или Клавой: неизвестно, на какой набор звуков пришлось бы откликаться.
…Время шло, и постепенно я привыкала к пансиону. Сначала меня тяготил ранний подъем, вечно холодная вода в умывальнике, допотопный сортир, баня раз в неделю и прочий дискомфорт. В дортуаре было холодно и сыро, кормили невкусно, учили закону божьему — по-марьятски и по-латыни, так что я ничего не понимала и зубрила уроки, как попугай. В руках у грозной наставницы — сестры Адальберты — всегда наготове была тяжелая линейка для битья по пальцам (чтобы не отвлекались) и по спинам (чтобы не горбились).
Раз в две недели по воскресеньям позволялось встречаться с родственниками, и к этому знаменательному дню все восемнадцать девочек (и я — девятнадцатая) готовились загодя. Магда Маленькая (самая младшая, десятилетняя) и Магда Большая (этой было четырнадцать), как заведенные, вышивали салфеточки: одна — для тети, другая — для двоюродной бабки, и к каждому родительскому дню преподносили эти салфеточки, украшенные поучительными изречениями по краю; Эльжа зубрила латинские стихи, дабы блеснуть перед отцом; сестры Эдита и Клара рисовали цветочки для своей нарядной мамы… После утренней службы мы, умытые, наглаженные, причесанные волосок к волоску, парами спускались в большой холл, где уже ждали родственники. Помню, как впервые я шла по этой лестнице, по вытертой ковровой дорожке, без пары — девятнадцатая — и тоскливо оглядывала незнакомых людей, толпившихся в зале. Каждая пара, сойдя с лестницы, немедленно теряла всю чинность и благовоспитанность. Эльжа прыгала, как мячик, перед важным господином в коже и бархате; Эдита и Клара щебетали и хихикали; всегда серьезная Жужа кружилась, схватил за руки высокого мальчика — своего брата; Каролина так спешила обнять старшую сестру, что споткнулась на ровном месте и разбила коленку, но ничуть не огорчилась… Я смотрела на всю эту веселую суматоху, слушала весь этот щебет и гам — и вдруг увидела знакомое лицо и тоже помчалась, не чуя под собой ног.
Он стоял у окна, смотрел на меня и улыбался. Я с разбегу подлетела к нему и вдруг смутилась, кажется, я даже покраснела. В висках застучало, зал покачнулся и поплыл. Он что-то сказал — наверное, поздоровался, я что-то ответила — и вдруг пришло ясное и четкое понимание, что ради этого человека я сделаю что угодно. Прыгну из окна, кинусь в огонь или в воду… Даже вытерплю этот постылый пансион, лишь бы Отокар стоял рядом и улыбался вот так, как сейчас.
И именно тогда я перестала понимать, как с ним держаться. Я отвечала невпопад, я смущалась, я боялась коснутсья его руки и в то же время отчаянно хотела прикоснуться. А он расспрашивал меня об уроках и товарках, рассказывал о ремонте в ратуше, строил какие-то планы — невыносимо взрослый и далекий. Он предложил пройтись по дорожкам чахлого сада и подал мне руку — и я испугалась, что сейчас он все поймет про мой трепет, про мою щенячью влюбленность, ударившую меня пыльным мешком из-за угла от одного взгляда на его улыбку… Но он не понял, и мне стало немного легче — до тех самых пор, пока он не приобнял меня слегка на прощание. Сердчишко мое заколотилось где-то в ушах, ноги подкосились, и лишь страшным усилием воли я удержалась на ногах, вывернулась из-под его руки, неловко буркнула: "до встречи" — и убежала.
Помню, как я лежала ночью без сна, перебирая мельчайшие подробности нашего короткого знакомства — как мы встретились на улице и я сочла его некрасивым и старым… Слепая я была, что ли? Теперь я ясно видела, как он красив, какие у него чудесные темные глаза… Карие? Да, точно, карие, с золотыми искрами — и когда успела разглядеть? И его губы, когда он улыбается. И его руки с тонкими сильными пальцами. И его волосы… Ну и что, что седина?.. Потом я вспомнила, как бежала к нему через холл, и свою неуклюжесть, и как я забывала слова и теряла нить разговора… Боже, что он подумал! Наверное, решил, что я дурочка — он ведь так мало меня знает. Глупая маленькая дурочка! Какой позор… И я стала представлять, как я встречусь с ним через две недели. Как я подойду царственной походкой, поздороваюсь вежливо и мило и заговорю светским голосом на светские темы — а он увидит, что я тоже взрослый, разумный человек. И может быть, Отокар заметит, что я не совсем уродина, хоть у меня и веснушки… Тут меня прошиб холодный пот. Кого ты собираешься очаровать своими веснушками и жалкими косичками? Невозможно, чтобы в таком наряде, с такой прической он увидел во мне хоть что-то привлекательное! Справедливости ради, я, конечно, еще пацанка, и он не полюбит меня, пока я не вырасту…
Три дня прошли в каком-то тумане. Я не слышала, когда ко мне обращались, забывала подносить ложку ко рту, сидела на уроках, ничего не видя, и только вздрагивала, когда тяжелая линейка сестры Адальберты приводила меня в чувство. Где-то внутри постоянно ныло — наверное, это сердце, думала я, — а перед глазами вставало лицо Отокара с доброй, немного насмешливой улыбкой.
Потом это прошло, и я вздохнула с облегчением. Оказалось, не приходя в сознание, я чему-то училась, как-то общалась, даже стала кое-что понимать из разговоров. Махнув рукой на Отокара, я принялась изо всех сил учиться языку и к следующему родительскому дню вполне сносно могла разговаривать с самой терпеливой девочкой — Жужей. Правда, другие не в состоянии были дождаться, пока я подберу слова, но с Жужей мы уже даже подружились.
Но настал долгожданный час — и сердце мое ухнуло в пятки при виде стройной фигуры на фоне окна, язык прилип к нёбу при звуке низкого хрипловатого голоса, все мысли из головы улетели с легким свистом — и я могла только молча внимать с благоговением моему божеству.
он
Будущая баронесса Лихтенберг была само очарование. Господь, проектируя эту барышню, использовал, похоже, исключительно циркуль. Круглые румяные щеки, круглые голубые глаза, золотистые кудряшки, толстенькие пальчики, кругленькая фигурка на круглых ножках. Никто не назвал бы ее красавицей, но она заразительно смеялась, прелестно болтала о пустяках, а иногда вдруг бросала точное и остроумное замечание. Словом, я понимал Карла-Иоганна.
Вдвоем они смотрелись довольно забавно — маленькая кругленькая Анна-Луиза и долговязый барон, но их настолько явственно укрывало от насмешек облако взаимной любви, доверия и нежности, что даже вдовствующая баронесса Амалия Лихтенберг, никогда не упускавшая случая уколоть старшего сына, прикусила свой ядовитый язычок.
Мы съездили в Эгрету. Летом озеро у холма выглядело еще лучше, чем зимой, и я ясно увидел, какой должна быть загородная вилла Лихтенбергов. Нет, не Голландия. Тут бы что-нибудь легкое и воздушное… стекло и бетон… Какой, к чертям, бетон? В каком веке живем? Ладно, кирпич. Но все равно много стекла. Отопление, конечно, печное — тут другого не бывает, значит, будут трубы. Я сделал несколько набросков, а вернувшись домой, плотно занялся проектом.
Через несколько часов вдохновенной работы я протер глаза, выпил наконец остывший чай, который таинственным образом материализовался на столике у двери (Бертольд, видно, на цыпочках прокрался с подносом — я даже не заметил, когда), и наконец снова посмотрел на изображение дома на холме. Здорово вышло. Отлично впишется в пейзаж, и жить будет удобно…
И тут у меня мелькнула нехорошая мысль.
Кем я только не был за прошедшие годы. Воевал, записывал фольклор, ворочал бревна, чертил чертежи, рассчитывал механизмы — это бывало, да. Но ни в одной из своих прошлых ипостасей я не умел рисовать.
А теперь, оказывается, умею.
Да что же я такое?
Мне всегда казалось, что мир вокруг меняется, а я остаюсь прежним. Конечно, я всегда на диво удачно встраивался в окружающую обстановку, но не настолько же, чтобы появлялись новые способности, которых раньше не было… Стоп. Каждое новое место обитания накладывает на меня свой отпечаток. Вот здесь меня ждала архитектура — и пожалуйста, я рисую. А где-то, возможно, будет ждать музыка — и я научусь играть на флейте? или, что уж вовсе невероятно, на органе?.
Может быть, я только блуждающее сознание, неизвестно почему каждый раз попадающее в тело с одним и тем же именем? Может быть, все Отокары, какими я перебывал за свои тридцать пять, продолжают существовать в своих странах и эпохах? И тот московский инженер, и тот буддийский послушник, и тот наемник времен Столетней войны…
Голова моя закружилась, я ухватился за спинку стула, чтобы не упасть, все равно потерял равновесие…
И увидел, как неумолимо приближающийся к моему лицу ковер превращается в неструганые плохо пригнанные доски.
она
Я поняла: что-то случилось.
По-прежнему шли уроки, по-прежнему не забывала о моей спине линейка сестры Адальберты, по-прежнему мы шушукались с девочками в дортуаре. Но что-то изменилось, только никто, кроме меня, этого не заметил.
Потом настал очередной родительский день, а Отокар не пришел.
Я стояла в холле, полном радостных возгласов и нежных объятий, и растерянно озиралась по сторонам. Его не было, не было! Потом хлопнула дверь, вошла совершенно незнакомая мне пожилая дама, огляделась и направилась прямо ко мне.
— Здравствуйте, Тина, — сказала она, неодобрительно осмотрев меня с ног до головы. — Только мой сын мог вообразить, что мы с вами родственники. Ну что же, взялся опекать — ладно…
— Вы — мама Отокара? — заикаясь, спросила я.
— Не знаю никакого Отокара, — фыркнула дама. — Я баронесса Лихтенберг, и извольте обращаться ко мне "мадам".
— Но вы сказали, мадам, что ваш сын… — я ничего не понимала, но где-то внутри у меня начинала разрастаться паника.
— Мой сын, Карл-Иоганн, барон Лихтенберг, да, который привез вас сюда из какой-то заграничной дыры, потому что выжившая из ума тетка написала ему, будто вы наша родственница! Благотворительность — достойное дело, но она должна иметь какие-то границы. До конца года ваше пребывание в пансионе оплачено, а дальше устраивайтесь, как знаете. Впрочем, возможно, я выдам вас замуж. — Она прищурилась, видно было, как у нее в голове проворачиваются какие-то колесики. — Да, возможно. За Лакоши… или за Надя… возможно, возможно… Я подумаю. До свидания.
И баронесса развернулась и вышла, шурша подолом.
Я стояла столбом, ничего уже не видя и не слыша. Потом повернулась и побрела наверх, в дортуар. Упала на свою жесткую койку, на колючее серое одеяло, и долго лежала, уставясь в потолок. Она не знает никакого Отокара. Меня привез ее сын, барон Лихтенберг. И в конце года мне светит какой-то Лакоши или Надь…
Я-таки осталась одна посреди этой невозможной Марьятии. А Отокар ушел. Не просто ушел. Его нет и не было никогда.