Караван на Триполи должен был выйти на рассвете. Караван-баши Небозабад требовал закончить все приготовления с вечера. Также он требовал, чтобы каждый умел быстро разбить палатки, а затем свернуть их. Любая задержка в пути стоит денег, хуже того, умножает ненужный риск.
Так, по крайней мере, подсказывал ему опыт. Многие считали, что он беспокоится напрасно. С тех пор как арабы крепко взяли Сирию в свои руки, миру больше ничто не угрожает. Разве сам халиф не проезжал через Тадмор три года назад по пути в святой Иерусалим? Но караван-баши не склонен был слепо доверять обстоятельствам. За свою жизнь он видел слишком много войн, подрывавших торговлю и нарушавших порядок, а следом за войнами неизбежно поднималась волна разбоя. И Небозабад был намерен использовать каждый мирный час и каждую возможность заработать, предоставленные Богом.
Потому-то его подчиненные и устроились на ночлег не в караван-сарае, а под открытым небом у Филиппийских ворот. Небозабад обошел лагерь, поговорил с погонщиками, охранниками, купцами и прочим людом; где надо, отдал распоряжения, мало-помалу обращая бестолковую суматоху в целенаправленную деятельность. Ночь прочно воцарилась на земле задолго до того, как он закончил обход.
Покончив с делами, караван-баши постоял, наслаждаясь одиночеством. Воздух был напоен прохладой с легким привкусом дымка от угасавших костров. Не считая красноватого мерцания углей, на земле лежала глубокая тьма. На фоне чуть более-светлого неба различались лишь верхушки нескольких шатров, раскинутых самыми преуспевающими из путешественников, да порой вспыхивал отблеском наконечник копья несущего вахту стражника. До слуха доносился негромкий говор засидевшихся за беседой, изредка слышалось негромкое ржание лошади или гортанное всхрапывание верблюда.
В небесах ярко сияли бессчетные звезды. На западе взошла ущербная луна, озарив светом неглубокую долину, посеребрив холмы и пальмы, возносящиеся из тьмы могильные склепы, зубцы и башни городской стены. Серовато-белая, она отвесно вздымалась ввысь, словно окружающая равнина встала на дыбы, и казалась такой же извечной, как сама степь. Казалось, что пробить брешь в этих могучих бастионах просто невозможно, и жизнь, ныне уснувшая под их защитой, будет бить ключом изо дня в день до скончания веков.
Мимолетная эта мысль заставила прикусить губу. Слишком хорошо Небозабад знал, что это не так. Собственными глазами видел он на своем веку, как персы теснят римлян, затем римляне изгоняют персов, а сегодня и те и другие отступают перед мечом ислама; и хотя караваны по сей день везут свои богатства в Тадмор и дальше, город уже давным-давно прошел зенит своей славы. Ах, вот жить бы тогда, когда он — она — Пальмира по-латыни, как и по-гречески, — была жемчужиной Сирии, до того как император Аврелиан подавил попытку царицы Зиновии добиться свободы…
Небозабад вздохнул, пожал плечами, круто развернулся и зашагал обратно. Город, как и человек, должен безропотно принимать участь, уготованную ему Господом. По крайней мере, в этом-то мусульмане правы.
По пути он слышал приветствия и отвечал на них.
— Да пребудет Христос с тобою, господин!
— И да пребудет с тобою дух его…
Все узнавали крупную фигуру человека, чье грубоватое лицо было обращено к небу. Он был облачен в простой ватный халат. Свет месяца играл на серебряных прядях проседи и коротко подстриженной бороде.
Караван-баши был уже недалеко от своего шатра — хорошего шатра, хоть и скромных размеров: Небозабад никогда не брал в путь лишних вещей, предпочитая товары, сулящие прибыль. Сквозь щели вокруг незакрепленного клапана входа пробивались слабенькие желтоватые лучи светильника.
Вдруг кто-то схватил его за лодыжку. Небозабад замер на полушаге и с резким вдохом сжал рукоять кинжала.
— Тише, умоляю! — раздался лихорадочный, захлебывающийся шепот. — Ради самого Господа! У меня нет дурных намерений.
И все же, приглядевшись, он ощутил, как по коже продрал мороз. В лунном свете смутно белела припавшая к самой земле фигура — кажется, совершенно нагая.
— Что тебе? — прошипел он.
— Мне нужна помощь, — донеслось в ответ. — Мы можем поговорить наедине? Смотри, я без оружия.
Голос показался ему знакомым. Принимать молниеносные решения Небозабаду было не впервой.
— Подожди, — негромко сказал он.
Рука отпустила лодыжку; Небозабад подошел к шатру и проскользнул внутрь, стараясь почти не поднимать клапан, чтобы на улицу упало как можно меньше света. Стенки верблюжьей шерсти сохранили внутри шатра немного тепла. Глиняный светильник тускло озарял развернутую постель, кувшин с водой, миску, две-три другие мелочи и низко склонившегося прислужника. Тот приветственно коснулся земли коленями, ладонями, лбом и спросил:
— Что пожелает хозяин?
— Я жду гостя, — ответил Небозабад. — Выходи осторожно, как входил я. Когда застегну вход, не позволяй никому входить, и ни слова об этом.
— Да отвечу я за это головой, хозяин!
Прислужник выскользнул из шатра. Небозабад подбирал его весьма тщательно и учил на совесть; этот человек верен как собака. Как только он удалился, Небозабад на мгновение выглянул из шатра, негромко бросив:
— Теперь входи!
Неведомый проситель поспешно забрался внутрь и выпрямился. Хоть Небозабад и догадывался, кто придет, удержаться от изумленного восклицания он не смог. В самом деле, женщина. И какая!
Вспомнив об опасности, он поспешил надежно застегнуть вход, а уж затем обратился к пришедшей. Она опустилась на колени, скрестив руки на животе. На плечи и грудь ниспадали роскошные черные, как полночь, волосы. Небозабад отметил, что они легли так не по случайности — просто ей было нечем больше прикрыть свою наготу, не считая грязи, ручейка запекшейся крови на предплечье да еще поблескивающего под лампой пота и ночного мрака. А тело могло бы принадлежать античной богине — стройное, крепкое, с плоским животом, тонкой талией и округлыми бедрами. Обращенное к нему широкоскулое лицо с прямым носом, полными губами и округлым подбородком поражало чистотой линий. Чуть золотистая кожа, большие карие глаза под выгнутыми дугой бровями. В ней смешивалась кровь западного и восточного Рима, Эллады, Персии и Сирии.
Небозабад внимательно вглядывался в гостью. Она казалась девушкой, нет, молодой женщиной, нет — для нее просто не было определения. Но она была знакома ему.
— О Небозабад, старый друг, — дрожащим хрипловатым голосом заговорила женщина, — для меня не осталось иной надежды, кроме тебя. Помоги мне, как некогда наш род помогал тебе. Ты знаешь нас всю свою жизнь.
Сорок с лишним лет. Эта мысль поразила его, как удар кинжала. Память унесла Небозабада более чем на три десятилетия назад.
Алият ждала возвращения Барикая с нетерпением — и страшилась его возвращения. Она бы принесла супругу утешение объятий, укрепила бы его дух своей любовью. Только так они сумели вынести утрату остальных детей, — впрочем, те были совсем несмышленышами. Но вначале придется рассказать ему о случившемся.
Он где-то в городе, беседует с купцом Таймарсу. Новости с войны приходили неутешительные — персы наносили римлянам поражение за поражением, прорываясь в Месопотамию через ослабленный левый фланг сирийской обороны. Торговля с побережьем замирала, спряталась в свою раковину, дожидаясь исхода событий. Караванщики, к числу которых принадлежал и Барикай, терпели убытки. Многие из них осторожничали, не рискуя лезть в пекло. Барикай же, как более смелый, пытался убедить купцов, что не стоит позволять товарам истлевать на складах.
Будто заново услышала Алият его искренний сердечный смех: «Раз я берусь, значит, доставлю! Цены в Триполи и Берите[15] подскочили до небес! Риск будет вознагражден». Она поддерживала его. Вышедшая из семьи караван-баши, Алият была куда ближе со своим мужем, чем большинство жен, — почти напарница, но притом подруга и мать его детей. Наследственная память облегчала тоску, охватывавшую Алият всякий раз, когда она, стоя на городской стене, провожала взглядом уходящий за горизонт караван.
Но сегодня… Рабыня отыскала ее в саду и сообщила:
— Хозяин пришел.
Душа Алият обливалась кровью. Она призвала на помощь всю свою отвагу, необходимую женщине на ложе роженицы и у ложа смерти, и поспешила навстречу мужу. Множество глаз провожали ее в полном молчании, нарушаемом лишь шелестом юбок Алият; домочадцы уже обо всем знали.
Хозяйство у них было приличное, и жили они в большом доме. До недавнего времени Барикай, как прежде его отец, преуспевал в делах. Алият надеялась, что не придется продавать никого из рабов, которых она искренне любила. Надо лишь проявлять бережливость… Впрочем, какая теперь разница?
Атрий уже был наполнен голубизной зарождающихся сумерек. Взгляд упал на образ Пречистой Девы, укрытый в нише, но синевой и золотом выделяющийся на фоне чисто выбеленной стены. Алият преклонила колени, молчаливо молясь, чтобы весть оказалась ложной. Но образ продолжал равнодушно глазеть в пространство.
Барикай только-только отдал плащ слуге. Под плащом на нем был халат с золотой вышивкой — доказательство высокого положения и уверенности в себе. Время посеребрило темные волосы, изрезало худощавое лицо морщинами, но походка Барикая оставалась такой же пружинистой, как прежде.
— Да будет Христос с тобою, моя госпожа! — начал он, как пристало в присутствии слуг, но тут зоркий взгляд уловил признаки беды. Одолев разделяющее их пространство тремя стремительными шагами, он схватил женщину за плечи. — Что случилось?
Ей пришлось дважды сглотнуть, прежде чем удалось попросить:
— Пойдем со мной!..
Он плотно сжал губы и без единого слова последовал за ней в садик на заднем дворе. Окруженный со всех сторон стенами, садик был полон прохладного покоя и дарил укрытие от всего мира. Пруд с плавающими кувшинками окружали кусты жасмина и роз, пропитавшие воздух своим ароматом. Солнце уже закатилось за крыши, небо над головой наполнилось сочной синевой. Здесь одиночества двоих не потревожит никто.
Алият повернулась к Барикаю и, опустив руки, заставила себя выговорить:
— Ману погиб. — Барикай не шелохнулся. — Весть привез нынче утром юный Мохим. Он оказался среди немногих, кто сумел бежать. Эскадрон был в патруле к югу от Халепа. Персидский кавалерийский отряд застал их врасплох. Мохим видел, как Ману в глаз попала стрела, и он выпал из седла под копыта лошадей.
— К югу от Халепа, — прохрипел Барикай. — Уже! Теперь они придут в Сирию.
Алият понимала, что этим чисто мужским замечанием Барикай, как щитом, загораживается от беды. Но щит рассыпался у него в руках.
— Ману… — сказал Барикай. — Наш первенец. Умер. — Он принялся часто-часто креститься трясущейся рукой. — Боже, смилуйся над ним! Христос, прими его! Помоги ему, святой Георгий!..
«Мне тоже пристало бы помолиться», — подумала Алият и вдруг почти без удивления поняла, что тяга к молитвам в ней умерла.
— Ты сказала Ахмат? — поинтересовался Барикай.
— Конечно. Лучше, по-моему… Надо пока оставить се и внуков в покое.
Молодая жена Ману жила в постоянном страхе с того самого момента, как его призвали на войну. Весть оглушила ее, как удар молота.
— Я послала вестника к Хайрану, но хозяин отослал его с каким-то поручением в Эмесу, — продолжала Алият. Младший их сын работал у торговца вином. — Дочери оплакивают Ману у себя дома.
Все три оставшиеся в живых дочери Алият успели выйти замуж, притом довольно удачно, и она радовалась, что в свое время не зря мучилась, собирая хорошее приданое.
— Думаю, теперь… — пробормотал Барикай, — думаю, надо взять в ученики Небозабада. Чтобы продолжил мое дело… Ты ведь знаешь его, не правда ли? Сын вдовы Хафсы. Парнишке всего десять, но подает надежды. Опять же, дело доброе. Оно может побудить святых смилостивиться над душой Ману. — И вдруг он до боли цепко схватил Алият за плечи и выкрикнул: — Да что ж это я болтаю! Ману умер!..
Она разомкнула его стиснутые пальцы, спустила их себе на бедра и крепко прижала мужа к груди. Так, обнявшись, они стояли долго-долго, пока вечерняя заря не угасла и сад не погрузился в сумрак.
— Алият, Алият, — наконец прошептал потрясенный Барикай, уткнувшись в ее волосы, — моя сила, любовь моя. Отчего ты такая особенная? Моя жена, мать, бабушка — и все-таки ничуть не изменилась с той поры, как была девушкой и моей невестой…
Захватив Тадмор, персы сперва обложили его тяжкой данью, но затем показали себя не такими уж дурными правителями. Не хуже римлян, решила про себя Алият. Пусть сами они били огнепоклонниками-зороастрийцами, но позволили каждому сохранить свою веру, даже более того — не давали православным, несторианам и иудеям досаждать друг другу. В то же время жесткий контроль над порядком на завоеванных территориях позволил возобновить торговлю, в том числе и с Персией. Лет десять — двенадцать спустя пошли слухи, что они продвигаются дальше, захватили Иерусалим, а там и Египет. Алият гадала, пойдут ли персы на старый Рим; но, судя по рассказам бывалых людей, бой за эту истощенную итальянскую землю, уже поделенную между ломбардскими вождями, католическим папой и остатками имперских гарнизонов, не сулил никакой выгоды.
Еще просачивались вести о том, что на трон в Константинополе сел новый император Ираклий, весьма способный и энергичный. Но у него хватало забот и поближе к дому — совсем недавно он отогнал от стен столицы диких аваров. Впрочем, в Тадморе эти события казались далекими и нереальными. Алият была чуть ли не единственной женщиной, слышавшей о ник хоть краем уха. У других хватало собственных забот. Да и для нее дни и годы постепенно слились в сплошную неразличимую пелену. Из пелены выплывали, обретая реальность, отдельные события — рождение внука, смерть подруги — и оставались в памяти, будто одинокие холмы на бесконечной караванной тропе.
Так обстояли дела — и тут в одночасье всему пришел конец.
В тот день Алият вместе с низкорослой, но сильной служанкой отправилась на главную площадь — агору. Вышли они рано утром, чтобы покончить с покупками и отнести их домой до наступления дневной жары, загоняющей всех под крыши. Барикай попрощался с женой едва слышным голосом. Несокрушимое прежде здоровье пошатнулось — последнее время его мучили слабость, приступы боли в груди и одышка. Не помогали ни молитвы, ни лекари.
Алият и Мара дошли по извилистым улочкам до Колоннады и двинулись вдоль нее. Двойной ряд колонн, с торцов замкнутый арками, сверкал великолепием; капители буквально светились, бросая вызов небу. С уступа каждой колонны смотрела статуя кого-либо из прославленных сограждан — воплощенная в мраморе многовековая история. Ниже шумели мастерские ремесленников и лавки торговцев, часовни и веселые дома, разношерстные толпы горожан и приезжих. Воздух был пропитан сочными запахами — дым, пот, навоз, благовония, пряности, масла, фрукты. Бурными волнами накатывался шум: шаги, цокот копыт, скрип колес, звон молотов о наковальни, песнопения, выкрики, разговоры — большей частью по-арамейски, на родном языке этого края, но еще и по-гречески, по-персидски, по-арабски и даже на языках более далеких стран. Буйствовали краски — плащи, халаты, туники, шали, всевозможные головные уборы, узорные ожерелья, амулеты, флажки на пиках. Торговец коврами восседал в окружении роскошного разноцветья своего товара. Виночерпий размахивал полным бурдюком. Из лавки медника несся перезвон металла. Вол, впряженный в повозку с финиками из оазиса, медленно прокладывал путь сквозь толпу. Верблюд, ворча и шаркая ногами, тащил на себе груз шелка незнакомых Алият расцветок. Эскадрон персидских конников в сверкающих латах шел рысью вслед за трубачом, призывающим расступиться и дать дорогу; пышные султаны из перьев трепетали на ветру. На носилках пронесли богатого купца, на других — куртизанку в пестрых одеяниях; оба взирали вокруг с ленивым высокомерием. Облаченный в черное христианский проповедник отступил с дороги, пропуская аскетичного местного мага, и перекрестился, когда тот прошел. Скотоводы, пригнавшие овец из засушливых степей, бродили, тараща глаза на соблазны, сулящие им перспективу вернуться в свои шатры без единого гроша. Насвистывала флейта, рокотал бубен, кто-то пел высоким дрожащим голосом.
Алият знала, что это ее родной город, ее родной народ, и все-таки чувствовала какую-то странную отрешенность от всего и от всех.
— Госпожа! Госпожа!..
Заслышав зов, она остановилась. К ней сквозь толпу пробирался Небозабад. Те, кого он поневоле оттолкнул, сыпали ему вслед проклятиями, но Небозабад пропускал их мимо ушей. С первого же взгляда на его лицо Алият все поняла, и предчувствие камнем легло на душу.
— Госпожа, я надеялся, что перехвачу тебя. — Юноша совсем запыхался. — Я был с хозяином, твоим мужем, когда… У него удар. Он вымолвил твое имя. Я послал за лекарем, а сам бросился за тобой…
— Веди меня, — будто со стороны, услышала Алият собственный голос.
И он повел ее, расчищая дорогу — шумно, грубо и быстро. Они возвращались домой, а над ними наливалось сиянием жаркого солнца равнодушное небо.
— Подожди, — распорядилась она у дверей спальни и вошла одна.
Не стоило обижать Небозабада, оставляя его в коридоре. Она просто не подумала, что в покоях уже находится человек пять рабов, благоговейно и беспомощно жмущихся в сторонке. Но там же был и последний их сын, Хайран. Склонившись над ложем, он обнимал умирающего, взывая к нему:
— Отец, отец, ты слышишь меня?..
Барикай закатил глаза. На фоне разлившейся по лицу голубоватой бледности белки выглядели отвратительно. На губах пузырилась пена, дыхание то рвалось из груди шумными всхлипами, то совсем затихало; потом грудь опять лихорадочно вздымалась и замирала вновь. Бисерные завесы на окнах вроде бы должны были притушить прискорбное зрелище — но в сумраке Алият видела все даже более отчетливо.
Хайран поднял голову. По его бородке сбегали слезы.
— Мама, боюсь, он умирает…
— Знаю.
Она преклонила колени у постели, отодвинула руки сына, обняла Барикая и положила щеку ему на грудь. Она слышала, она ощущала, как жизнь покидает тело. Поднявшись с колен, Алият закрыла мужу глаза, попыталась утереть лицо. Подоспел лекарь.
— Этим могу заняться я, моя госпожа, — сказал он.
— Я приготовлю его сама, — отвергла предложение Алият. — Это мое право.
— Не бойся, мама, — неровным голосом произнес Хайран, — я буду хорошо тебя содержать… Тебе обеспечена покойная, мирная старость…
Голос его вдруг стих, слова оборвались. Взгляд наполнился изумлением, как у лекаря и рабов. Караванщик Барикай не прожил на свете и семи десятков лет, но по внешности ему можно было дать и больше — в седине редко проглядывал черный волос, изможденное лицо изрезали морщины, от некогда крепкого тела остались лишь кожа да кости. Зато вдова, стоявшая над ним, казалась женщиной всего лишь двадцати весен.
У виноторговца Хайрана родился внук, и в доме царило безудержное веселье. Пир, который дед и отец ребенка задали родне и друзьям, затянулся до поздней ночи. Алият рано удалилась от женского стола, скрывшись в своей комнате в глубине здания. Никто и не подумал поставить ей это в упрек; в конце концов, какое бы уважение ни принесли ей годы, ноша их нелегка.
Она удалилась вовсе не для отдыха, как думали все. Наедине с собой Алият распрямила спину и перестала шаркать, приволакивая ноги. За дверью она сделалась совсем иной женщиной, проворной и гибкой. Просторные черные одеяния, призванные скрыть фигуру, развевались от стремительности движений. Голова была в платке, как обычно, — чтобы скрыть черноту волос. Домашние часто отмечали, что у нее на диво молодые лицо и руки; на сей раз она спрятала лицо под покрывалом.
Навстречу попался раб, бредущий по своим делам. Он узнал ее, но ограничился простым приветствием. Этот не станет молоть языком о том, кого видел. Он тоже стар и усвоил, что старикам надо прощать их маленькие чудачества.
Ночной воздух был благословенно прохладен и свеж. Улицу залила тьма, но ноги Алият знали здесь каждый камешек и легко нашли дорогу к Колоннаде, а оттуда к агоре. Над крышами взошла полная луна, затмив своим сиянием близлежащие звезды, — зато остальные звезды мерцали и переливались, щедро усыпав высокий небосвод, оттенявший белоснежные колонны. Шаги Алият отдавались в тишине громким эхом. Большая часть горожан давно почивала в своих постелях.
Она понимала, что идет на риск, но не слишком значительный. Городская стража и при персах продолжала поддерживать закон и порядок. Один раз Алият пришлось переждать за колонной, пока патруль пройдет мимо. Наконечники копий стражников сияли, как ртуть. Если бы ее заметили, то могли бы настоять на том, чтобы препроводить ее домой, — или приняли бы за блудницу и принялись задавать вопросы, на которые нет ответа.
«Почему ты шляешься в темноте?» — она бы не сумела объяснить, не было у нее объяснения, и все-таки она должна была на время уйти от всех, если не хотела забиться в истерике.
Подобное случалось с ней и раньше.
На улице Базарщиков она повернула к югу. Справа от нее устремлял к небесам свои изящные порталы театр. Слева призрачно светилась при лунном свете стена вокруг агоры. Говорили, что это лишь жалкие остатки былого величия, — люди в отчаянии разломали постройки на укрепления, когда римляне взяли город в осаду. Если так, это вполне под стать настроению Алият. Через незапертые ворота она прошла на широкую площадь.
От воспоминаний о дневной сутолоке агора казалась даже более пустынной, чем была. Статуи славных граждан прежних времен, градоначальников, полководцев, сенаторов — и караванщиков — стояли вокруг Алият, как часовые вокруг некрополя. Уже не колеблясь более, женщина вышла на свет, на самый центр площади. Теперь ей были слышны даже биение собственного сердца и шелест дыхания.
— Мириам, Матерь Божья, благодарю тебя…
Слова замерли у нее на устах. Слова были так же пусты, как и окружающая площадь; договори она, и молитва обратилась бы в насмешку. Почему она не чувствует ни радости, ни благодарности? У сына ее сына родился сын. Жизнь Барикая не угасла, а продолжается в правнуке. Сумей она вызвать из ночного мрака его дражайшую тень, Барикай наверняка улыбался бы.
Трепет объял Алият. Она никак не могла пробудить память. Лицо Барикая обратилось в размытое пятно; она могла бы описать это лицо, но увидеть — даже внутренним оком — больше не могла. Все исчезло в прошлом; любимые умирали, умирали и умирали, а Господь никак не позволял ей последовать за ними.
Следовало бы возблагодарить Его, пропеть Ему хвалу за здоровье и благополучие, за то, что возраст не коснулся ее. Неисчислимое множество стариков — хромых, убогих, согбенных, сморщенных, беззубых, полуслепых, терзаемых неустанной болью — молят о смерти как о благодати. А она… Но год за годом вокруг нее прибывал страх, а вместе с ним недоуменные взгляды, шепоток по углам, сотворяемые украдкой знаки, ограждающие от дьявола. Уже и Хайран, замечая в зеркале проседь на висках и первые морщины, с сомнением поглядывает на мать: какой такой секрет она знает? Она старательно избегает всех, дабы не напоминать о себе родне; и вполне понятен их негласный сговор избегать упоминания о ней при посторонних. Мало-помалу она сама становится посторонней, обреченной на вечное одиночество.
Как может она быть прабабушкой — она, в чьем лоне не угасло пламя желания? Не за это ли наказует ее Бог? Или за некий страшный детский грех, о котором она напрочь позабыла?
Луна катилась по небосводу, звездное колесо вертелось на своей оси. И мало-помалу холодная невозмутимость небес снизошла на Алият. Тогда она направилась к дому. Она не сдастся. Сдаваться рано…
Война тянулась целое поколение, но в конце концов Ираклий победил. Он гнал персов все дальше, пока они не взмолились о мире. Двадцать и два года спустя после своего ухода римляне вновь добрались до Тадмора.
За ними по пятам прибыл новый горожанин Забдас, торговец пряностями из Эмесы. Тот город был чуть побольше, чуть поближе к побережью, чуть побогаче, а потому пользовался заметно более пристальным вниманием властей. Семейное дело Забдаса имело в Тадморе свое ответвление. После хаоса битв и смены правителей оно нуждалось в реорганизации — в крепкой руке и остром глазе, который не упустил бы открывающихся возможностей. Потому Забдас переехал в Тадмор и взял руководство на себя; естественно, ему потребовались знакомые, союзники и друзья среди местного населения. Задача осложнялась тем, что он недавно овдовел. Вскоре Забдас начал подыскивать себе новую жену.
Никто не рассказывал о нем Алият, и когда Забдас впервые навестил Хайрана, то действительно по делам. Правила гостеприимства, приличия, да и собственное положение Алият требовали, чтобы она была в числе женщин, вышедших поприветствовать гостя перед тем, как мужчины отойдут к трапезе. Из чистого бунтарства — во всяком случае, так ей смутно казалось — Алият отвергла обычные старушечьи одежды и облачилась скромно, но со вкусом. Она заметила изумление Забдаса, когда он узнал, кто она такая; глаза их встретились; трепет, с которым она постаралась совладать, охватил Алият с головы до ног. Он был коротышкой лет пятидесяти, но крепким и живым; седина почти не коснулась его волос, черты правильного лица сохраняли свежесть. Обменявшись с ним традиционными учтивостями, она вернулась в свою комнату.
Хотя Алият часто затруднялась выделить одно воспоминание из множества других, беспорядочно роившихся в памяти, некоторые переживания повторялись достаточно часто, чтобы она сделала выводы. Алият ясно понимала значение взоров, которые он бросал на нее — когда считал, что этого никто не заметит, — сказанных гостем слов и слов недосказанных. Она ощущала растущее напряжение среди женщин и рабов, и даже среди детей постарше. Сон бежал от нее; Алият бесконечно вышагивала по комнате или уходила на прогулки под покровом тьмы; раньше она порой находила утешение в книгах — теперь книги не помогали.
Неудивительно, что в конце концов Хайран попросил у нее встречи наедине. Случилось это однажды поздним зимним вечером, когда домочадцы в большинстве своем отошли ко сну. Хайран подхватил ее, когда Алият запнулась, провел к увенчанному подушкой табурету, а сам уселся, скрестив ноги, за столиком, где стояло вино рядом с финиками и пирожными.
Какое-то время оба молчали. Бронзовые лампы сверкали, отражая собственный неяркий блеск. И все же света было довольно, чтобы ясно видеть расписанные цветами стены, красно-сине-бурые узоры ковров, складки халата Хайрана и его морщинистое лицо. Сын был совершенно сед; под халатом скрывался солидный животик. Подслеповато помаргивая, Хайран воззрился на стройную фигуру матери. Зеленая парча выгодно облегала ее изгибы; надетое поверх платка кольцо из золотых нитей подчеркивало чистую линию бровей.
— Не желаешь ли освежиться, матушка? — наконец едва слышно спросил он.
— Спасибо.
Она приняла бокал. Вино заиграло во рту, лаская нёбо. Напитки и пища тоже способны доставить удовольствие. С возрастом Алият не утратила к ним вкуса и не растолстела.
— Не стоит благодарности, — он отвел взгляд. — Заботиться о твоем благополучии — мой долг.
— Ты всегда был учтивым сыном и помнил о своем долге.
— Я старался, как мог. — И тут же, поспешно, стараясь не встречаться с ней глазами: — Однако ты с нами не вполне счастлива, верно? Я не слеп и не глух, то есть не совсем слеп и не совсем глух. Я не слышал от тебя жалоб, почти не слышал, но не мог не понять, что это так.
Алият приказала себе хранить неподвижность, а своему голосу — невозмутимость.
— Верно. Но в том не виновен ни ты, ни кто-либо иной. Осмелюсь сказать, — Алият и не хотела бы причинять сыну боль, да пришлось, — осмелюсь сказать, что ты чувствуешь себя юношей, заточенным в дряхлеющую плоть. Ну а я — старуха, заточенная в тело, которое остается юным. Почему — то ведомо лишь одному Богу.
Он сплел пальцы.
— Тебе… Сколько же тебе лет? Семь десятков? Впрочем, иных возраст не сгибает, и они в добром здравии доживают до глубокой старости. Если ты проживешь даже сто лет, это будет не так уж неслыханно. Да подарит тебе Господь долгий век!
Алият обратила внимание, что сын старательно избегает упоминания о том, что, кроме сточенных зубов, время вообще не оставило на ней следа. Надо подзадорить его, иначе Хайран не решится сказать _то, что намеревался.
— Надеюсь, ты поймешь: я стала чувствовать себя бесполезной, и это мне не по нутру.
— Нет нужды сетовать! — вырвалось у Хайрана. Наконец-то он поднял взгляд, и Алият заметила, что он совершенно взмок. — Послушай, что я скажу. Забдас, уважаемый человек торгового звания, просил твоей руки.
Я так и думала, подумала она про себя, а вслух отозвалась:
— Мне известно, о ком ты толкуешь. — О своем собственном, осторожно проведенном дознании Алият распространяться не стала. — Но мы с ним встречались всего лишь раз.
— Он порасспросил о тебе людей, то и дело заговаривает со мной, и… Он, скажу я тебе, честный человек, хорошо обеспеченный и с блестящими видами на будущее, вдовец, подыскивающий жену. Он знает, что ты старше его, но не считает это препятствием к браку. Дети его выросли, скоро пойдут внуки, и ему нужна помощница. Поверь мне, я сам все проверил.
— Хайран, ты-то сам хочешь этого союза? — спокойно спросила Алият.
И пока сын что-то невнятно лепетал, перекладывал бокал из руки в руку и беспомощно озирался по сторонам, понемногу прихлебывала вино. Наконец он выговорил:
— Я ни за что не стал бы тебя понуждать, матушка. Просто мне кажется… Это ради тебя же самой. Не отрицаю, он предлагает заключить кое-какие деловые соглашения, которые… пойдут на пользу. Мое дело переживает тяжелые времена.
— Знаю… А ты думал, я слепа или глуха? — язвительно отозвалась Алият. — Хайран, я работала с твоим отцом бок о бок. Тебе же такое и в голову не приходило.
— Я… Матушка, я вовсе…
— О, ты был добр в силу своего разумения, — легонько рассмеялась она. — Давай не будем поминать старое. Расскажи мне о нем еще.
Обручение и свадьбу провели тихо, чуть не украдкой. В конце концов, невесту проводили в спальню жениха и оставили там в компании служанки.
Комната была невелика; на беленых стенах не было никакой росписи, обстановка отличалась простотой, почти суровостью — лишь в дань событию повесили несколько гирлянд. Один угол был отгорожен ширмой. Свет давал канделябр на три свечи. На кровати лежали две ночные сорочки.
Алият знала, что должна облачиться в сорочку, и безмолвно приняла помощь служанки. Они с Барикаем резвились, сбросив всю одежду, при ярко пылавших светильниках. Что ж, времена меняются, да и нравы разнятся. Она слишком долго была отрезана от людской молвы, чтобы разобраться доподлинно.
Но на мгновение она осталась обнаженной, и рабыня не удержалась от возгласа:
— Моя госпожа просто прекрасна!
Алият провела ладонями вдоль бедер. Прикосновение ладоней к гладкой коже напоминало ласку, — спохватившись, она едва удержала их невдалеке от лона. Сегодня ночью она снова познает восторг, какого ей не дано уже… Сколько же лет прошло?..
— Спасибо, — улыбнулась Алият.
— Я… я слыхала, что ты старая, — запинаясь, пролепетала девушка.
— Так и есть…
Алият держалась молчаливо, даже боязливо. Потом она в одиночестве провела в постели час или два. В голове вихрем проносились бесконтрольные мысли, а время от времени ее била дрожь. В доме сына весь ее распорядок дня был известен заранее — но в том-то и заключался кошмар последних лет.
Когда Забдас вошел, она вздрогнула и села. Закрыв за собой дверь, он с минуту постоял у порога, разглядывая невесту. В праздничной одежде он казался… пожалуй, щеголем. Просторная сорочка Алият была скроена из довольно толстой материи — и все равно не могла скрыть ее пышных форм.
— Ты куда милее, чем я думал, — аккуратно выбирая слова, сказал Забдас.
— Благодарю, мой господин, — ответила она, опустив ресницы и сглотнув застрявший в горле ком.
— И все же ты женщина благоразумная, наделенная мудростью своих лет, — подходя, продолжал он. — Такая-то мне и нужна.
Остановившись перед единственным в этом покое украшением, иконой Святого Эфраима Сирийского, Забдас перекрестился: «Дай нам прожить в мире и согласии…» Чтобы надеть ночную сорочку, он ушел за ширму. Алият обратила внимание, как аккуратно он развесил одежду по верху ширмы. Затем он подошел к свечам и задул их по очереди, складывая руки горстью. В постель он забирался все с той же неспешной экономностью в каждом движении.
Он — мой муж! — билось у Алият в мозгу. Он — мое избавление. Да будет мне дано стать ему доброй женой… Она повернулась к Забдасу, сомкнула объятия, жадно отыскивая его уста своими.
— Ты что?! — воскликнул Забдас. — Успокойся! Я не сделаю тебе больно.
— Сделай, если хочешь, — она прижалась к нему. — Чем я могу тебе угодить?
— Ну, ну… Это уж… Будь добра лежать спокойно, моя госпожа. Помни о своем возрасте.
Алият подчинилась. Порой они с Барикаем точно так играли в хозяина и рабыню, юношу и проститутку. Она ощутила, как Забдас приподнялся на локте, свободной рукой потянув ее за сорочку. Алият сама задрала ее, а Забдас навалился на нее всей тяжестью. Барикай никогда этого не делал, но Забдас и весил гораздо меньше. Она протянула руку, чтобы направить его, но он поспешно ухватил ее за груди прямо сквозь ткань. Казалось, он не заметил, как ее руки и ноги обнимают его. Страсть его быстро иссякла. Вернувшись на свою половину постели, он лежал, темнея во мраке, пока не отдышался. Потом произнес с тревогой:
— Как обильно ты изливалась! У тебя не только лицо, но и тело молодой женщины.
— Для тебя, — проворковала она и даже на расстоянии ощутила, как напрягся супруг.
— Сколько тебе лет на самом деле?
Значит, Хайран уклонился от прямого ответа, а может статься, Забдас не посмел спросить. Алият знала точно — ей восемьдесят один год, но избрала самый безопасный из ответов:
— Не считала. Но тебя не обманули, мой господин. Я мать Хайрана. Когда я понесла его, я… была совсем юной, а ты сам видишь, годы не так сгибают меня, как остальных.
— Удивительно, — бесстрастно отозвался он.
— Необычно. Это благословение. Я недостойна, но… — Промолчать нельзя: — Мои регулы еще не прекратились. Я могу зачать твоего ребенка, Забдас.
— Это уж… — он не сразу подобрал слово, — совсем неожиданно.
— Давай вместе возблагодарим Господа.
— Да. Надобно возблагодарить, но сейчас лучше спать. Утром у меня много работы.
К Забдасу пришел караван-баши Небозабад — надо было обсудить предполагаемую доставку товара в Дамаск. Пуститься в столь дальнее путешествие — дело весьма серьезное. Ходили зловещие слухи о том, что арабы все чаще нападают на персов и угрожают самому Новому Риму.
Купец хорошо принял гостя, как всегда поступал с нужными людьми, и пригласил его отобедать. Алият настояла на том, чтобы подавать к столу собственными руками. Когда дошло до десерта, Забдас попросил прощения и ненадолго вышел — он был немного слаб желудком. Небозабад остался в одиночестве.
Дело происходило в самой богато обставленной комнате — красные вышитые занавески, четыре семисвечных канделябра из позолоченной бронзы, инкрустированный перламутром резной столик из тикового дерева с лиственным орнаментом, уставленный лучшей серебряной и стеклянной посудой. Щепотка благовоний в жаровне придавала свежему воздуху ранних сумерек вязкую приторность.
Небозабад поднял голову навстречу внесшей поднос с фруктами Алият. Она остановилась напротив него. Темные одежды хозяйки скрывали почти все, кроме ее рук и больших карих глаз.
— Садись, моя госпожа, — пригласил караванщик.
— Не пристало мне садиться с тобой, — покачав головой, отвечала она почти шепотом.
— Тогда встану я. — Он поднялся с табурета. — Я так давно тебя не видел! Как ты поживаешь?
— Не так уж плохо. — Оживившись, она так и сыпала словами: — А как твои дела? Как дела у Хайрана и, ну, у всех? Вести до меня почти не доходят.
— Ты почти ни с кем не видишься, не так ли, моя госпожа?
— Мой муж полагает, что… это было бы неблагоразумно… в моем возрасте. Ну так как же дела, Небозабад? Скажи мне, умоляю!
— Не так уж плохо, — ее же словами ответил он. — Ты слыхала, у него уже родилась внучка? Что до меня, то у меня, благодарение Господу, двое живых сыновей и дочка. Ну а дела… — Он пожал плечами. — Ради них-то я и пришел.
— Очень ли опасны арабы?
— Боюсь, что да. — Он помолчал, дергая себя за бороду. — В вашу бытность с хозяином Барикаем — да будет счастлив он на небесах! — ты была в курсе всех его дел. Да и сама принимала в них участие.
Алият прикусила губу.
— У Забдаса на сей счет иное мнение.
— Я полагаю, он не хочет подать повода для сплетен, потому-то ни Хайран, ни кто иной из твоей родни не бывает здесь… Прости меня! — осекся он, заметив тень на ее лице. — Я не должен был совать нос… Просто дело в том, что ты была госпожой моего хозяина, когда я был мальчишкой, и всегда была добра ко мне, и…
Его голос стих.
— Ты очень любезен, что печешься обо мне. — Алият резко вскинула голову, будто боялась нечаянно понурить ее. — Но у меня куда меньше горестей, чем у множества других людей.
— Я слышал, твой ребенок умер. Очень жаль.
— Это было в прошлом году, — вздохнула она. — Раны исцеляются. Мы попробуем еще раз.
— А ты разве еще не?.. Ой, я опять сказал непристойность! Наверно, перебрал вина. Прости меня. Увидев, как ты по-прежнему прекрасна, я подумал…
— Мой муж не так уж стар, — зарделась она.
— Но все же он… Нет, опять не то. Алият, госпожа моя, если тебе когда-нибудь потребуется помощь…
Тут вернулся Забдас. Алият поставила поднос, пожелала мужчинам доброй ночи и удалилась.
Пока римляне и персы изнуряли друг друга кровопролитными битвами, в далекой Мекке Мухаммед ибн Абдаллах прозрел истину, начал проповедовать, вынужден был бежать в Ясриб, одолел недругов, дал приютившему его городу новое имя — Мединат Расул Аллах, сиречь Град Апостола Господня, и скончался властителем Аравии. Его халиф, то есть преемник, Абу Бекр подавил бунтовщиков и положил начало священным войнам, призванным объединить людей и возжечь пламя веры по всему миру.
Через шесть лет после вступления в Тадмор войск императора Ираклия город взяли войска халифа Омара. В следующем году они дошли до Иерусалима, а еще через год халиф лично навестил Святой город, триумфально проехав через полностью порабощенную Сирию, а его гонцы приносили вести о все новых и новых городах в самом сердце Персии, над которыми взвились знамена ислама.
В день, когда халиф удостоил своим присутствием Тадмор, Алият с крыши своего дома собственными глазами видела великолепную процессию — грациозных коней, верблюдов в роскошной сбруе, всадников в пламенеющих на солнце шлемах и кольчугах, с блистающими щитами и копьями в руках; разноцветье одежд текло по улицам ожившей радугой, грохотали барабаны, надрывались трубы, в воздухе висел низкий гул песнопений. Улицы наполнились движением, оазис буквально вскипел от нашествия завоевателей. И все-таки Алият приметила, что по большей части арабы худосочны и одеты весьма просто. Местные сановники, как и гарнизон, вели простую жизнь и по пять раз на дню простирались ниц перед Богом, повинуясь взмывающему ввысь вою муэдзина.
Правителями арабы оказались неплохими. Наложили дань, но не слишком непосильную. Обратили несколько храмов в мечети, зато оставили иудеев и христиан в покое — и строго карали нарушителей этого покоя. Кади, их верховный судья, вершил свой суд в восточной арке Колоннады, возле агоры, и даже нижайшие могли обратиться непосредственно к нему. Нашествие оказалось столь стремительным, что не успело особо повредить торговле, и вскоре она начала возрождаться.
Алият не очень-то и удивилась, когда Забдас непререкаемым тоном, означавшим, что в случае возражений ее отошлют в дальнюю комнату, сказал:
— Я пришел к великому решению. Мы и наши домашние должны принять ислам.
И все-таки на лице Алият был написан вопрос. Спальню озарял тусклый свет единственного — ради экономии — светильника, по углам залегли глубокие тени.
— Это действительно вопрос наипервейшей важности, — медленно, стараясь встретиться с мужем взглядом, проговорила Алият. — Они тебя принуждают?
— Нет-нет! — покачал он головой. — Мне говорили, они никого не принуждают, кроме язычников. — На губах его мелькнула тень улыбки. — Они даже предпочли бы, чтобы мы в большинстве своем оставались христианами и могли владеть землей, что правоверным запрещено, и платили бы за нее подати. Мой разговор с имамом проходил нелегко. Впрочем, разумеется, он не может противиться искреннему обращению.
— Тебе это принесет много преимуществ. Забдас покраснел.
— Ты хочешь сказать, что я лицемер?
— Нет-нет, мой господин, ни в коем случае!
— Понимаю, — смягчился Забдас. — Для тебя это сильный удар, ведь ты с юных лет поклонялась Христу. Однако пораскинь умом: пророк вовсе не отрицает, что Иисус тоже был пророком. Просто последним, кому Бог открыл всю истину, был не он. Ислам отметает суеверное обожествление бессчетного множества святых, отвергает священников, встающих между человеком и Богом, бессмысленные заповеди и ограничения. От нас требуется лишь признать, что Бог един и Мухаммед — пророк его. И вести праведную жизнь. — Он воздел указующий перст к небу. — Подумай! Разве простерлись бы все ниц пред арабами, как есть и как будет впредь, если бы их не вдохновляла истинная вера? Алият, я веду нас к истине. Ты ведь приветствуешь приход истины, не так ли? Она не может причинить тебе вреда, ведь так?
Она дерзко бросила через разделяющее их пространство:
— Я слышала, обращающиеся в мусульманство мужчины должны подвергнуться тому же обряду, что и еврейские мальчики.
— Не искалечат же меня! — отрубил он и снова взял себя в руки. — Я и не рассчитывал, что женщине по уму понять столь глубокие вещи. Просто доверься мне.
Алият взяла себя в руки и двинулась к нему, приговаривая:
— Я верю тебе, мой господин, верю.
Быть может, ей удастся понести от него третьего ребенка; быть может, ребенок выживет и вернет ее жизни смысл. Забдас редко допускал Алият к себе — преимущественно тогда, когда ей удавалось пробудить в нем ту же надежду на нового наследника. Казалось, он просто боится жены, и чем дальше, тем сильнее.
Что до перемены вероисповедания, Алият придавала этому куда меньше значения, чем он думал. Разве помогли ей христианские святые за эти бесконечные годы?
Она просто не предвидела, что означает обращение. Ислам ворвался в Сирию чересчур внезапно. Забдас тщательно изучил его, прежде чем решиться на подобный шаг. Алият узнала о последствиях лишь тогда, когда изменить ничего было нельзя.
Пророк требовал от правоверных женщин исполнения древних арабских обычаев. На людях они должны появляться в чадре, закрывающей все, кроме глаз, — в том числе и дома, если там есть хоть один посторонний мужчина. Открывать лицо можно лишь отцу, брату, мужу или сыну. Безнравственное поведение наказывается смертью. Мужчины и женщины обязаны жить на разных половинах дома, будто разделенных невидимой стеной, а единственный ключ от двери должен находиться у хозяина. Подчинение жены мужу не ограничено законом и обычаями, как у иудеев и христиан; пока брак не расторгнут, оно должно быть абсолютным — за непослушание муж имеет право изувечить или даже убить женщину. Алият оказалась почти отрезана от внешнего мира — не считая посещения базара; ее вселенная — муж, ее дети от него и четыре стены его дома. Путь в храм, как и в рай, для нее заказан — подлинный рай открыт лишь для мужчин.
Так рассказывал Забдас — урывками, когда выпадала возможность. Алият вовсе не была уверена, что закон пророка так узок и однобок. Наверняка в большинстве семей жизнь внесла в него свои поправки, умеряющие избыток строгости. Но Алият теперь стала настоящей узницей.
Тем не менее по прошествии нескольких месяцев она, как ни странно, обнаружила, что, вопреки заточению, не так одинока, как прежде. Насильно согнанные вместе, женщины дома — не только Алият и рабыни, но также жены и дочери двух сыновей Забдаса, перебравшихся к нему в Тадмор, — поначалу яростно бранились между собой, а потом начали открывать друг другу душу. Раньше положение хозяйки дома и неувядающая молодость ставили Алият особняком. Теперь все женщины оказались в одинаково беспомощном положении, и выяснилось, что на все это можно закрыть глаза; зато каждая, кто поделится с Алият своими горестями, может рассчитывать хоть на малую толику помощи с ее стороны.
И она сама мало-помалу поняла, что вырвалась из тисков крайней обособленности. В каком-то смысле ее связь со всем городом стала теперь более ощутимой, чем когда-либо после смерти Барикая. Пусть ее собственная свобода ограничена, зато женщинам более низкого звания приходится ходить по различным поручениям; у них есть родня, готовая посплетничать при любом удобном случае; к тому же никто не стесняется обсуждать свои дела в присутствии ничтожеств женского пола и не задумывается о том, что они обладают острым слухом, ясным зрением и пытливым умом. Как паутина передает трепет запутавшейся в тенетах мухи сидящему в центре пауку, так и вести о любых происшествиях неизбежно достигали слуха Алият.
Она не присутствовала при разговоре Забдаса с кади вскоре после его обращения в новую веру; но, сопоставляя подслушанное с тем, что случилось впоследствии, могла бы в точности воспроизвести события той встречи, будто сама была там невидимой третьей.
Обычно кади выслушивал прошения принародно. К нему волен был прийти любой и каждый. Алият и сама могла бы явиться к нему, если бы нашелся повод для иска. Охваченная мрачными предчувствиями, она поразмыслила об этом и убедилась, что повода нет. Забдас никогда не бранился, содержал ее в достатке, а если и не брал к себе на ложе, так чего же хотеть женщине, которой того и гляди исполнится девяносто, хоть она и родила ему дитя, оставшееся в живых? Уже самая мысль об этом кажется малопристойной.
Забдас просил о встрече наедине, и кади Митхаль ибн Дирдар согласился. Они вдвоем сидели в доме кади, беседуя и попивая охлажденный гранатовый сок. Ни тот ни другой не обращали внимания на прислуживающего за столом евнуха; но у евнуха были знакомые за стенами дома, а у тех — свои знакомые.
— Да, конечно, ты можешь развестись с женой, — говорил Митхаль. — Сделать это нетрудно. Однако по закону она получит все принадлежавшее ей прежде имущество, а, насколько я понимаю, ее вклад в благосостояние семьи был немалым. И, как бы то ни было, ты должен позаботиться, дабы она не бедствовала, и не лишать ее своего покровительства. — Он сложил пальцы домиком. — А кроме того, разве ты хочешь оскорбить ее родню?
— Доброе отношение Хайрана в наши дни немногого стоит, — отрезал Забдас. — Его дела идут скверно. Остальные дети Алият — от первого замужества — почти не знаются с ней. Но, гм, упомянутые тобой требования… Они действительно могут оказаться затруднительными.
Митхаль пристально вгляделся в лицо собеседника.
— Но почему ты хочешь отвергнуть эту женщину? В чем ее грех перед тобой?
— В гордыне, заносчивости, замкнутости… Нет, — не выдержал Забдас пристального взгляда кади, — я не могу назвать ее непокорной.
— Разве она не принесла тебе дитя?
— Девочку. Два предыдущих ребенка вскоре умерли. Да и девочка щуплая и болезненная.
— Это не повод для нареканий, мой друг. Старое семя приносит скудный плод.
Забдас предпочел истолковать слова кади по-своему.
— Да, вот именно, клянусь именем пророка! Я выяснил. Следовало поступить так с самого начала, но… Поверишь ли, достопочтенный, она близится к столетнему рубежу.
Кади беззвучно присвистнул.
— И все-таки… Ходят слухи… Она все еще красива? А ты говоришь, что она здорова и по-прежнему способна к деторождению.
Забдас подался вперед. Луч солнца, упавший сквозь решетчатый оконный переплет, испещрил его лысеющую голову зайчиками. Жидкая его бороденка затряслась, и он завопил высоким ломким голосом:
— Это противоестественно! Недавно у нее выпала пара зубов; я подумал, что вот наконец-то, наконец-то!.. Но на их месте растут новые, будто она дитя лет шести-семи! Она ведьма, ифрит, демон или… В том и состоит моя жалоба. О том и прошу — о расследовании! Дай мне уверенность, что я могу ее вышвырнуть, не опасаясь ее последующей мести! Помоги мне!
— Спокойнее, спокойнее! — поднял ладонь Митхаль. Негромкие слова потекли плавным потоком: — Успокойся.
Воистину это чудо. И все-таки Аллаху Всемогущему все по силам. Она ни в чем не проявила себя нечестивой или грешной, не правда ли? Быть может, ты поступил правильно, держа ее подальше от глаз, — поскольку даже ты, ее муж, проникся страхом перед нею. Если весть о ней разойдется и посеет панику, на улицах могут воцариться бесчинства. Будь начеку. — И сурово: — Древние патриархи жили на свете по тысяче лет. Если милосердный Аллах считает, что следует дать — как ее имя, Алият? — дать ей дотянуть до ста лет, не старея, — нам ли ставить под сомнение его волю или прозревать его помыслы?
Забдас уставился на собственные колени, скрежеща остатками зубов, и пробормотал:
— Но все-таки…
— Мой тебе совет — держать ее при себе до тех пор, пока она не совершает ничего дурного. В этом проявятся твоя справедливость к ней и благоразумие. Воплощая закон, я постановляю, дабы ты не причинял ей вреда, доколе она не вредит тебе, и не предъявлял беспочвенных обвинений. — Митхаль взял свою чашку, отхлебнул глоток и улыбнулся. — Но, правду сказать, если брак со старой каргой кажется тебе неподобающим, ты волен поступать по своему усмотрению. Ты не думал о том, чтобы взять вторую жену? Знаешь, тебе ведь позволительно взять четырех жен, не считая наложниц.
В последние годы Забдас стал быстро забывать и свой гнев, и свои страхи. Минуту он сидел молча, устремив взгляд в угол, затем его рот скривился в усмешке, и он пробормотал:
— Благодарю, достопочтенный, за мудрый и милостивый суд…
И пришел день, когда Забдас призвал ее в свою контору. Окно этой голой, тесной комнатенки выходило во внутренний дворик, но находилось слишком высоко, чтобы можно было полюбоваться видом пруда или цветов. На том месте, где некогда красовалась статуя святого, зияла белым провалом пустая ниша. У дальней стены на подиуме стоял заваленный письмами и деловыми бумагами стол, а позади него устроился на скамеечке Забдас.
Увидев вошедшую Алият, он отложил лист папируса и указал вниз. Она преклонила перед ним колени, опустившись на голый плиточный пол. Молчание затягивалось.
— Ну? — бросил он.
— Что пожелает мой господин? — не поднимая глаз, откликнулась Алият.
— Что ты можешь сказать в свое оправдание?
— В чем оправдываться твоей ничтожной рабе?
— Хватит издеваться надо мной! — взревел он. — Я сыт по горло твоей наглостью! А теперь ты ударила по лицу мою жену! Это уж чересчур!
Алият подняла голову, встретилась с ним взглядом и выдержала это безмолвное противоборство.
— Я так и думала, что Фуриджа помчится к тебе ябедничать, — не смущаясь сказала она. — Что она еще наплела? Призови ее и дай мне послушать.
— Мне решать! — грохнул Забдас кулаком о стол. — Я хозяин! Я добр. Я даю тебе возможность объясниться, чтоб избежать порки.
Алият перевела дух. Все это можно было предвидеть с тех самых пор, как на женской половине разыгралась безобразная сцена, и у Алият было часа два, чтобы подобрать нужные слова.
— Моему господину должно быть ведомо, что его новая супруга и я часто ссоримся. — Фуриджа, глупая злобная тварь с безвольным подбородком, пресмыкается перед мужем, зато на женской половине вопит и визжит, пытаясь подмять гарем под себя. — Увы нам, что так выходит. Это нехорошо. — Пусть слова неприятные, но лучше их произнести: — Сегодня Фуриджа нанесла мне непростительное оскорбление. Я дала ей пощечину открытой ладонью. Она взвыла и удрала — к тебе, хотя ты занят важными делами.
— Она часто мне жалуется. Ты подавляла ее с того самого дня, как она вошла в мой дом.
— Я требовала от нее лишь уважения, причитающегося мне как твоей старшей жене, мой господин.
Я не стану рабыней, собакой или вещью, добавила она про себя.
— В чем заключалось оскорбление?
— Оно было весьма низким. Должна ли я осквернить свои уста?
— М-м… Опиши его.
— Она верещала, что я сохраняю свой облик и силу благодаря… занятию, о котором не пристало поминать в пристойном обществе.
— Хм! Ты уверена? У женщин короткая память.
— Я полагаю, что, если ты призовешь ее и спросишь напрямую, она станет все отрицать. Ей не привыкать лгать.
— И там слова, и тут слова. — Забдас громко вздохнул. Во что же верить мужчине? Когда же он найдет покой, чтобы заняться делами? О женщины!..
— Я полагаю, мужчины тоже станут склочными, если запереть их в четырех стенах и не дать им стоящего занятия, — чувствуя, что терять нечего, отозвалась Алият.
— Если я и не… не беспокоил тебя… то лишь из уважения к твоему возрасту.
— А ты разве молод, мой господин? — огрызнулась она. Забдас побледнел, и коричневые пятна на его коже проступили очень явственно.
— Фуриджа не может пожаловаться на мою слабость! Далеко не каждую ночь, подумала Алият — и вдруг ощутила даже необъяснимую жалость к нему. Он же боится, что тревога, которую я вызываю у него, лишит его мужской силы; и скорее всего так и будет — из-за одного лишь его собственного страха.
Но подобная перепалка заведет разговор в тупик. Алият пошла на попятный:
— Нижайше прошу простить, мой господин. Несомненно, в случившемся виновата и я, его раба. Я просто надеялась объяснить ему, почему раздоры тревожат его гарем. Если Фуриджа будет вести себя учтиво, я не премину последовать ее примеру.
Забдас потер подбородок, глядя невидящим взором сквозь нее. У Алият мелькнула жутковатая мысль, что это тот самый шанс, которого он дожидался. Наконец он устремил взгляд на нее и напряженным тоном сказал:
— Во времена твоей молодости жизнь была иной. Старым людям трудно меняться. И в то же самое время ты настолько энергична, что не можешь отречься от мира. Я прав?
— Мой господин смотрит в самую суть, — сглотнув, подтвердила она, удивленная неожиданно проснувшейся в нем проницательностью.
— До меня доходили слухи, что ты помогала первому мужу вести дела, и весьма успешно, — продолжал он. Она лишь кивнула в ответ. А он заторопился: — В общем, я много о тебе думал, Алият. Мой долг перед Аллахом — позаботиться о твоем благополучии, в том числе и духовном. Если тебе нечем заполнить время, если дочери для этого недостаточно… Что ж, пожалуй, мы сумеем найти что-нибудь другое.
Сердце Алият подскочило, кровь трубно запела в ушах.
— То, что пришло мне в голову, у людей не принято, — уже осторожно вел он свое, снова глядя куда-то мимо. — Это не нарушение Закона, пойми, но могут пойти сплетни. Я готов рискнуть ради тебя, но ты, со своей стороны, должна проявить предельную осмотрительность.
— К-как будет угодно м-моему господину!
— Это лишь начало, проба. Если ты хорошо себя зарекомендуешь — кто знает, что за этим последует? Слушай. — Он помотал указательным пальцем. — В Эмесе проживает юноша, который приходится мне дальним родственником и стремится заняться делом. Его отцу будет приятно, если я приглашу его сюда для обучения. Однако самому мне не хватит времени обучить его всем хитростям и тонкостям, правилам, обычаям и традициям, принятым в Тадморе, равно как и основным практическим навыкам — особенно когда речь идет об отправке товара и торгах с караванщиками. Я мог бы отрядить ему наставником кого-нибудь из своих людей, но они у меня все наперечет. Вот ты — другое дело; надеюсь, ты ничего не забыла. Конечно, — повторил он, — я надеюсь на твою осмотрительность.
Алият простерлась перед ним, всхлипнув:
— Доверься мне, господин мой!
Боннур оказался высок, строен и широк в плечах. Его гладкое лицо было едва-едва украшено легким пушком, но руки уже налились мужской силой. И глазами, и грациозностью движений он напоминал оленя. Хотя Боннур был христианином, Забдас устроил ему сердечный прием, а уж потом отправил искать себе постель в помещении, где спали остальные юноши, служившие и учившиеся у Забдаса.
Год назад Забдас купил прилегающее к его дому строение поменьше. Нанял мастеровых, они навесили общую крышу и сломали перегородки, объединив два дома в одно просторное здание. Это давало Забдасу дополнительные рабочие и складские помещения, а заодно и жилье для новых помощников — дело разрасталось. Однако недавно он велел приостановить строительные работы: надо, мол, еще посмотреть, какое влияние окажут нынешние завоевания Персии на торговлю с Индией. В результате необставленная пристройка осталась пустой, пыльной и тихой.
Когда муж привел ее туда, Алият немало удивилась, что одна из дальних комнат на втором этаже чисто выметена и обставлена. Пол покрывал простой, но толстый шерстяной ковер. Окно обрамляли занавеси. На столе — графин с водой, чашки, папирус, чернила и перья. У стола — два табурета, а рядом Боннур. Алият уже была с ним знакома, и все равно пульс ее участился.
Юноша глубоко склонился в приветствии.
— Устраивайтесь поудобнее, — сказал Забдас с несвойственной ему сердечностью, — поудобнее, мои дорогие. Если мы позволяем себе нечто не вполне обычное, пусть это по крайней мере доставит нам радость.
Он обошел всю комнату, приговаривая:
— Чтобы моя жена могла давать тебе разъяснения, Боннур, а ты мог задавать ей вопросы, вам нужна определенная свобода. Я вовсе не такой уж сухой пень, каким меня считают. Уклад жизни города, тонкости общения не изложишь в цифрах и не разберешь, как пример на сложение. Людские смешки и стеснение, которые вы чувствовали бы, сидя на виду у всякого дурака, связали бы ваши языки и запутали умы. Задача усложнилась бы и затянулась, а то и стала бы невыполнимой. И уж наверняка меня сочли бы, мягко говоря, чудаком. Стали бы гадать, не впадаю ли я в старческое слабоумие. А это повредило бы торговле. Потому-то я устроил это убежище подальше от людских взоров. При всяком удобном случае, когда для тебя, Боннур, не найдется других поручений, я буду посылать тебе весточку. Тогда ты будешь являться сюда через заднюю дверь, выходящую в переулок. И тебе я буду подавать знак, Алият, чтобы ты шла прямиком сюда. Иногда ты будешь приходить сюда и одна. Ты хотела помочь мне — очень хорошо, ты сможешь без помех просматривать мои бумаги и высказывать свое мнение. Это будет общеизвестно. Но в иные разы, неведомо для других, ты будешь учить Боннура.
— Но, почтеннейший! — По лицу юноши волнами пробегали то бледность, то румянец. — Мы с госпожой и больше никого?! Ведь можно же отрядить служанку, евнуха или… или…
— Твое смущение делает тебе честь, — покачал головой Забдас, — однако сторонний наблюдатель разрушил бы весь мой замысел — дать тебе по-настоящему познать условия жизни в Тадморе, избегая осмеяния и сплетен. — Он пристально оглядел обоих. — Ни на миг я не усомнюсь, что могу доверять своему родственнику и собственной старшей жене. — И добавил, слегка усмехнувшись: — Тем более что она уже прожила на свете дольше, чем обычные люди.
— Как?! — воскликнул Боннур. — Вы шутите, хозяин! Ни чадра, ни платье не в силах скрыть…
— Это верно, — с легким присвистом в голосе согласился Забдас. — Об этом ты узнаешь от нее, вместе с вещами менее любопытными.
Солнце клонилось к закату.
— Ну, — сказала Алият, — пожалуй, лучше прерваться. У меня есть еще обязанности по дому.
— У меня тоже есть дела. И мне надо подумать над тем, что ты открыла мне сегодня, — протяжно отозвался Боннур.
Ни он, ни она не поднялись со своих табуретов, продолжая сидеть лицом друг к другу. Вдруг юноша зарделся, опустил глаза и выпалил:
— Моя госпожа на диво умна! Будто обласкал.
— Нет-нет! — запротестовала она. — За долгую жизнь даже глупец способен выучиться чему-нибудь.
Алият видела, что ему трудно встретиться с ней глазами.
— Трудно поверить, что ты… что ты старая.
— Просто годы не сгибают меня.
Сколько сот раз она произнесла именно эти слова! Ответ пришел на язык механически.
— Ты много всякого повидала… — Он недоговорил и, охваченный безрассудным порывом, бросил: — А перемена веры? Тебя силком отняли у Христа!
— Я ни о чем не жалею.
— Неужели? Хотя бы свобода, которую ты утратила, которую утратили твои друзья. Просто свобода смотреть на тебя…
Она уже хотела осадить юношу — дверной проем закрывал лишь бисерный занавес. Однако даже такой занавес немного заглушает звук, а между этой комнатушкой и жилой частью дома простираются пустынные коридоры… Боннур говорил негромко, слова звучали из глубины души, и на ресницах даже блеснула слеза.
— Да кому какое дело до старой ведьмы? — спросила она, понимая, что опять поддразнивает его.
— Никакая ты не ведьма! Тебе не следовало бы прятаться под чадрой. Я заметил, как ты то и дело забываешь горбиться и шаркать ногами.
— Сдается мне, ты пристально наблюдал за мной. Алият боролась с приятным головокружением.
— Ничего не могу с собой поделать, — потерянно признался он.
— Ты слишком любопытен. — И, словно другая женщина овладела ее устами, ее руками: — Но лучше разом покончить с этим. Смотри! — Алият сдернула чадру. Юноша охнул. Опустив чадру, Алият встала. — Ты удовлетворен? Храни молчание, или нашим встречам придет конец. Моему господину эта вольность придется не по вкусу.
С тем она и ушла. Дочка в гареме встретила ее жалобами:
— Мама, где ты была? Гутна не позволяет мне взять игрушечного львенка…
Алият призвала на помощь все свое терпение. Надо любить этого ребенка. Но Тирия — плакса и очень напоминает своего отца…
Порой в череду будней врывалось разнообразие — когда Забдас давал Алият записи для изучения и осмысления. Она уходила в дальнюю комнату и пыталась постигнуть прочитанное, но мысли разбегались, будто она пыталась удержать в руке горсть червей. Дважды Алият словно невзначай встречалась здесь с Боннуром. Во второй раз она облачилась в тонкое платье и сняла чадру с самого начала.
— Зной прямо испепеляющий, — пояснила она юноше, — а я всего лишь старая бабушка. Нет, даже прабабушка…
Урок прошел почти впустую — оба то и дело погружались в молчание.
Дни тянулись за днями; Алият утратила им счет. Какая разница, сколько их прошло? Каждый, как две капли воды, походил на предыдущий во всем, кроме перебранок, досадных мелочей и снов. Неужели кое-какие сновидения навеяны самим сатаной? Если так, Алият была ему даже благодарна.
Затем Забдас вновь призвал ее в контору.
— Твои советы оказались ничего не стоящими, — брюзгливо бросил он. — Неужели тебя наконец-то настигло старческое слабоумие?
Алият совладала с гневом и покорно откликнулась:
— Прости, господин мой, если в последнее время у меня не было дельных мыслей. Я буду стараться изо всех сил.
— Бесполезно! От тебя больше никакого проку. Вот Фуриджа — дело другое. Фуриджа согревает мне постель и скоро наверняка понесет плод. — Он махнул рукой, отсылая Алият. — Ладно, ступай! Иди, жди Боннура, я пришлю его. Может, сумеешь хотя бы надоумить его, как толково скупать шерсть, чем он сейчас занимается. Но, клянусь всеми святыми… клянусь бородой пророка, я начинаю жалеть о данных вам двоим обещаниях!
Через пустую пристройку Алият пробиралась, крепко сжав кулаки, а в комнате встреч принялась нервно расхаживать из угла в угол. Клетка! Остановилась у окна, сквозь решетку выглянула на улицу. Отсюда был виден, поверх стен, древний храм Ваала. Под яростными лучами солнца известняк казался выбеленным, бронзовые капители колонн горели ослепительным пламенем, а барельефы как бы оживали. Между тем храм был давно заброшен, стал пустым и ненужным, как и она сама. Теперь, правда, храм вздумали обновлять. Из четвертых или пятых рук до Алият дошли слухи, что арабы решили превратить его в крепость.
Неужели эти дохристианские силы умерли бесповоротно? Ураганный Ваал, солнечный Ярибол, лунный Аглибол… Астарта, покровительница зачатий и рождений, ужасная в своей красоте, сошедшая в ад, чтобы отвоевать своего любимого… Невидимые, шагают они вдвоем по земле; неслышимые, перекрикиваются в небесах; и море, которого Алият ни разу не видела, бушует в грудях богини.
Шаги. Бусины занавеса звякнули. Алият резко обернулась. Боннур замер в дверях, потея. Она ощутила этот запах, знойный, молчаливый запах мужчины. Она и сама взмокла, платье прильнуло к коже. Отстегнув чадру, Алият швырнула ее на пол.
— Госпожа моя, — задохнувшись, пролепетал он, — о моя госпожа!
Она двинулась ему навстречу. Бедра ее покачивались, будто по собственной воле. Дыхание участилось.
— Чего ты хочешь от меня, Боннур?
Юноша затравленно озирался, устремляя свой олений взор то направо, то налево. Попятился на шаг, вскинул руки оборонительным жестом.
— Не надо!
В голосе его звучала мольба.
— Что — не надо? — рассмеялась Алият, останавливаясь прямо перед Боннуром — так, чтобы он не смог отвести взгляд. — Нам с тобой надо продолжить занятия…
Если он благоразумен, он согласится. Сядет и начнет спрашивать, как лучше торговаться с караванщиками. Не позволю ему быть благоразумным, ни за что не позволю!
— У меня дела в Триполи, которые могут задержать меня недели на три, — заявил Забдас. — Поеду с Небозабадом. Он так или иначе отъезжает через пару дней.
Алият обрадовалась, что, придя к нему в контору, не сняла чадру.
— Не хочет ли мой господин поведать, что это за дела?
— Незачем. Ты стала бесплодной по части советов, как и во всем остальном. Я сообщаю об этом лично тебе лишь для того, чтобы подчеркнуть и без того очевидное: в мое отсутствие тебе надлежит оставаться в гареме и вернуться к обычным обязанностям жены.
— Разумеется, мой господин.
До сих пор они с Боннуром по-настоящему встречались лишь дважды — прежнее не в счет. Да и эти две встречи были в дневное время.
Тирия зашевелилась.
— Мама…
Алият подавила вспышку гнева.
— Тс-с-с, дорогая, — выдохнула она. — Спи.
Пришлось ждать, пока девочка кончит метаться с хныканьем по кровати и утихнет.
Наконец-то!
Ноги сами находили путь во тьме. Алият подобрала ночную сорочку, чтобы случаем за что-нибудь не зацепиться. Вот так же неупокоенные мертвецы выбираются из могил, мелькнула мысль. Но Алият шла к жизни. Уже сейчас все соки бурлили в ней, ноздри впивали пьянящий аромат собственных жгучих желаний.
Никто не проснулся, а о стражниках в таком маленьком, унылом гареме не могло быть и речи. Алият касалась стен кончиками пальцев, нащупывая дорогу, пока не добралась до заветного коридора. Нет-нет, бежать нельзя, не к чему подымать шум. Нити занавеса скользнули вокруг нее змеями. За окном сияли звезды, сквозь оконный проем дышал прохладный ветерок из пустыни. Сердце колотилось отчаянно. Алият стащила с себя сорочку, отшвырнула ее в сторону.
Он пришел. Она впилась пальцами ног в грубую ткань ковра.
— Алият, Алият! — эхом отдался в ушах его хриплый шепот.
Боннур споткнулся, опрокинул табурет. Алият гортанно засмеялась, скользнула к нему и пропела:
— Я знала, что ты придешь, возлюбленный…
Его руки сомкнулись вокруг нее. Она впилась пальцами ему в плечи, притянув к себе изо всех сил. Язык ее метнулся к его губам. Он опрокинул ее навзничь, и они вдвоем оказались на, ковре. Она еще успела подумать: надо бы позаботиться, чтоб не осталось синяков. Боннур сладко застонал, и ее голос вторил ему.
Вспыхнул фонарь.
— Полюбуйтесь! — проскрежетал Забдас.
Боннур скатился с Алият. Оба сели, отпрянули друг от друга, кое-как поднялись. Фонарь в руке у Забдаса ходил ходуном, и по стенам метались огромные вычурные тени. Алият видела мужа по частям — то белки глаз, то нос, то слюнявые пеньки зубов, то морщины. Он буквально источал ненависть, а справа и слева стояли двое его сыновей с мечами в руках. Клинки блестели.
— Мальчики, схватить их! — заорал Забдас. Боннур дрогнул и вскинул руки, как нищий.
— Нет, хозяин, мой господин, о нет!
Забдас задумал это с самого начала, сообразила Алият. Не собирался он никуда ехать ни с каким караваном. Троица ждала в соседней комнате, притушив огонь; он был уверен в том, что ждет не зря. Теперь он избавится от меня и приберет к рукам мое имущество в убеждении, что даже ифриту или иному воплощенному во мне злому духу не увернуться от наказания за супружескую измену.
Некогда она бы только приветствовала приход конца. Но многолетняя усталость вдруг перегорела, от покорности не осталось и следа.
— Боннур, сражайся! — отчаянно призвала она. — Иначе нас увяжут в мешки, и народ забьет нас камнями до смерти! Или ты не мужчина? Спаси нас!
Алият подтолкнула юношу, он взревел и ринулся вперед. Сын Забдаса взмахнул мечом, но неумело — и промахнулся. Боннур перехватил его одной рукой, а другой нанес удар кулаком. Удар пришелся по носу, раздался хряск. Сцепившиеся противники едва не задели Алият, окропив ее кровью. Второй сын Забдаса неуклюже обходил их кругом, боясь нанести удар брату. Она отскочила.
Забдас заступил дверь, но Алият выхватила фонарь из слабых рук старика и швырнула на пол. Разлившееся масло полыхнуло желтым пламенем. Забдас взвизгнул — огонь лизнул его лодыжку.
Алият нагишом проскочила по коридору, по лестнице, по переулку на призрачно сереющие меж слепых стен улицы.
Когда караван готовится к отправке, Филиппинские ворота не закрывают на ночь. Если вести себя осмотрительно, двигаться медленно и держаться в тени, стражники у ворот могут и проглядеть ее.
О Боннур! Но сейчас нельзя позволить себе ни слезинки, ни вздоха о нем — если только ей дорога собственная жизнь.
Те в караване, кто решил оглянуться, могли заметить, как первые лучи солнца коснулись башен Тадмора. Плодородная долина кончилась, впереди развернулась степь; а небо все светлело, пока последние звезды не угасли на западе, там, куда держал путь караван.
В тот день они почти не встречали следов человека. Небозабад, срезая путь, свернул с римского тракта в пустыню, на узкую тропу, пробитую многими поколениями караванщиков. У грязного озерца, где могли напиться лошади, он скомандовал привал. Люди утолили жажду из бурдюков, а верблюдам пришлось довольствоваться той влагой, что содержалась в низкорослых кустиках.
Пробравшись сквозь суету и сутолоку, караван-баши отыскал нужного погонщика.
— Хатим, теперь я заберу эту кипу.
Погонщик ухмыльнулся в ответ. Как и большинство караванщиков, он считал контрабанду неотъемлемой частью своего ремесла и не задавал лишних вопросов.
На деле кипа была скорее длинным свертком, перевязанным веревкой и уложенным на спину верблюда поверх прочих грузов. Раб Небозабада отнес сверток к нему в шатер, положил на землю, низко поклонился, вышел и на корточках уселся у входа — стеречь от непрошеных посетителей. Небозабад, опустившись на колени, распутал узлы, развернул материю и выпустил Алият. Вид у нее был ужасающий: мокрые от пота волосы прилипли к голове, одолженный Небозабадом халат — к телу. Ввалившиеся глаза с пустыми зрачками, потрескавшиеся губы. Но как только караван-баши дал ей напиться и немного поесть, к Алият буквально на глазах начала возвращаться жизненная энергия.
— Говори тихо, — предупредил он. — Как доехала?
— Было жарко, сухо и трясло, аж кости гремели, — ответила она слегка осипшим, но вовсе не хриплым голосом. — Все равно я буду благодарна тебе до скончания веков. Меня искали?
— Вскоре после того, как мы выступили, — кивнул он. — Человек пять арабских солдат. Насколько я понял, Забдас заслужил себе немилость, разбудив кади, и их сорвали прямо с постелей. Они были сонные и не проявляли излишнего любопытства. Можно было и не прятать тебя столь тщательно.
Обхватив себя за колени, Алият вздохнула, прочесала пятерней свои сбившиеся в колтун пряди и одарила Небозабада улыбкой, озарившей шатер не хуже горящего здесь светильника.
— Ты тревожился обо мне, дорогой друг. Сидевший по-турецки Небозабад нахмурился.
— Я проявил безрассудство. Это могло стоить мне головы. Следовало прежде всего подумать о собственной семье.
Алият подалась вперед, чтобы легонько коснуться его запястья.
— Лучше уж я умру, чем нанесу тебе вред. Дай мне бурдюк с водой и немного хлеба, и я двинусь дальше пешком.
— Нет-нет! — воскликнул он. — Это медленная, но верная смерть. Разве что тебя найдут кочевники, но это еще хуже. Я возьму тебя с собой. Мы тебя вырядим в одежду не по росту, ты будешь держаться в сторонке и молчать. Я скажу, что ты отрок, мой родственник, которому потребовалось поехать в Триполи. — Небозабад кисло усмехнулся. — Те, кто не поверят в родственные узы, будут трепать языком у меня за спиной. Что ж, пусть треплют. Мой шатер — твой шатер до конца путешествия.
— Господь да вознаградит тебя, если я не смогу. Барикай в раю замолвит за твою душу доброе слово.
— Не знаю, — пожал плечами Небозабад. — Сомневаюсь, будет ли в том толк, раз я помогаю бегству женщины, уличенной в супружеской измене. — Губы Алият дрогнули. По грязной, пропотевшей щеке прокатилась слеза. Караван-баши поспешно добавил: — Все равно я сделал правое дело. Ты ведь рассказала мне, какой жестокостью он довел тебя до безумия.
Алият обеими руками схватила его за руку и прильнула к ней. Небозабад прокашлялся.
— Алият, ты должна понять — я не могу сделать для тебя большего. В Триполи мне придется тебя оставить с горсткой денег, какую удастся набрать, и после ты должна будешь полагаться лишь на себя. Если меня обвинят в том, что я помог тебе, я буду все отрицать.
— А я отрекусь от того, что встречалась с тобой. Но не бойся — я исчезну из виду.
— Куда? Как ты будешь жить, оставленная всеми?
— Выживу как-нибудь. За моими плечами уже девяносто лет. Посмотри — разве они оставили на мне след? Он пристально вгляделся в нее и пролепетал:
— Не оставили. Ты странная, очень странная.
— И тем не менее — просто женщина. Небозабад, я… Я могла бы хоть частично отплатить за твою редкостную доброту. Единственное, что я могу тебе предложить, — это воспоминания, которые ты сможешь унести с собой. — Небозабад сидел без движения. Алият придвинулась к нему и прошептала: — Я хочу этого. Твои воспоминания станут и моими тоже.
И весьма радостными, думала она позже, когда Небозабад заснул. Я готова позавидовать его жене…
Пока он не состарится, как и его жена. А может, болезнь унесет его или ее еще раньше. Алият не болела ни разу в жизни. Ее тело уже почти забыло о вчерашних лишениях, по нему разлилась приятная истома. Однако если Небозабад вдруг проснется, она тут же живо откликнется.
Алият улыбнулась во тьме. Пусть отдохнет. Захотелось выйти из шатра, пройтись по пустыне при свете луны и звезд на высоком своде небес. Нет, слишком рискованно. Ждать. Ждать. Уж этому она научилась.
Боль пронзила ее душу. Бедный Боннур! Бедная Тирия! Но если Алият позволит себе заплакать хоть над одним из коротко-живущих — плачу не будет конца. Бедный Тадмор! Но впереди ее ждет новый город, а за ним — весь мир и все времена.
У женщины, не знающей старости, есть способ выжить на свободе. Древний, надежный способ.
Имеются в виду ливанский Триполи и Бейрут.