— Я не буду мешать, поверьте.
И он смирился, не зная, как станет жить теперь, имея рядом с собой этот постоянный источник боли и страха.
Он преподавал в сиротском приюте рисование, находя всех без исключения учеников одаренными, и видел свою задачу в том, чтобы не мешать их природному дару, а лишь бережно раскрывать его, как тепло и свет помогают раскрыться цветку. Он посмотрел на Веру, которая в его ветхих обносках вызывала сострадание и чувство вины, и сказал:
— Что ж, поедем вместе, — и увидел, как вся она затрепетала благодарностью.
Усадил Веру на заднее сиденье своей старомодной «Волги». Она сжалась в комочек, выглядывая из просторной блузы, как хрупкая чуткая птица. Они ехали с одной окраины на другую, и он свернул к супермаркету, чтобы купить ей платье.
Супермаркет принадлежал олигарху Касимову, который купил обширные строения секретного научного центра, где когда-то работал Садовников. Вывез на свалку испорченное оборудование. Продал японскому миллиардеру недостроенный космоплан. Изменил планировку здания. И там, где когда-то строили гравитационный двигатель, создавали генератор, добывающий энергию прямо из космоса, синтезировали волокна, выдерживающие тяжесть железнодорожного состава, где по обрывкам текста восстанавливали «Голубиную книгу», возрождали умершие языки, разгадывали пророчества Апокалипсиса, — там теперь переливались, как перламутровые пузыри, пластмассовые и стеклянные фасады. Брызгали разноцветными вспышками рекламы. На бесчисленных полках красовались заморские товары, утолявшие прихоти изнеженного, ненасытного тела.
Он поставил машину на парковку.
— Подождите в машине, пока я вернусь.
— Нет, я с вами.
— Останьтесь, — сказал он строго, и она от его недовольного голоса сжалась, улеглась на заднее сиденье, скрылась в просторной блузе, и ее не стало видно. — Я вас закрою, и никто вас не тронет. Я скоро вернусь, — произнес он мягко, жалея, что невольно ее огорчил.
Приближаясь к супермаркету с нарядной вывеской «Ласковый мир», он увидел двух красных истуканов, сколоченных из деревянных брусков. Один сидел на крыше, у самой рекламы, свесив ноги. Другой стоял в рост, как часовой. Оба тупые, ярко-красные, с убогими цилиндриками вместо голов. Садовников почувствовал, как сберегаемая тайна вспыхнула, затрепетала, стала рваться на свободу, переливаясь множеством драгоценных лучей. Ему потребовалось усилие, чтобы лучи не брызнули наружу, не обнаружили себя блистающей красотой.
Он смешался с нетерпеливой толпой, которая торопилась в магазин тратить деньги, приобретать, множить комфорт, ублажать свою алчную плоть, ничем не напоминая тех сосредоточенных ученых, инженеров и испытателей, которые, казалось, недавно вливались в старое здание центра, где под куполом, прекрасный, как огромная бабочка, переливался и сиял звездолет.
Садовников страдал от обилия ненужных предметов, каждый из которых не увеличивал совокупную мощь человеческого духа и знания, а лишь дробил на части скромное изобретение игривого ума, создавая из него бесчисленные подобия. Заключенный в его сознании бриллиант увлекал его сквозь ворохи презренных изделий туда, где когда-то находилась его лаборатория, изучавшая таинственные способности мозга. Но Садовников удерживал свой порыв. Среди торговых рядов отыскал тот, где были развешены платья. Выбрал наугад то, в котором переливались шелковые цвета солнечного луга. Тут же купил батистовую косынку, подбросив на руке, глядя, как стекает с ладони струя лазури. Мысленно примерил к ее гибкой стопе замшевые туфли, и они оказались ей впору.
Вернулся на стоянку, видя, как она издали, жадно следит за его приближением.
— Вот вам обнова. Пока мы едем, переоденьтесь.
Вел машину, видя, как в зеркале плещется шелк, сверкает белизна тела, стеклянно темнеют волосы, накрытые волной лазури.
Сиротский приют помещался в длинном дощатом доме с просевшей крышей и линялыми наличниками на окнах. Дом и сам казался сиротой, которому перепадали крохи внимания. Был неухожен, неуютен, сер и неказист. Зато вокруг росли великолепные старые липы, и стараниями безвестного благодетеля была построена детская площадка с теремками, веселыми лесенками и качелями.
Садовников остановил машину, вышел и с изумлением смотрел, как с заднего сиденья поднимается грациозная женщина в восхитительном платье и косынке, из-под которой пролилась на плечи волна волос. Она ступила на землю, упруго упираясь замшевой туфлей, ее разноцветное платье на мгновенье наполнилось ветром и описало плавный полукруг. И глаза ее на миг посветлели, заметив его изумление.
В коридорах было чисто, на подоконниках стояли горшки с цветами, чуть пахло карболкой. Раздавались детские голоса, похожие на гомон скворцов. Иногда в коридор выбегали шальные воспитанники, гнались один за другим и скрывались в комнатах. Садовникова встретила директриса приюта Анна Лаврентьевна, полная немолодая женщина с высокой выбеленной прической, напоминавшей кулич. В ее внимательных добрых глазах была усталость человека, окруженного непрерывными заботами, среди которых исчезала забота о себе самой. Ее жизнь проходила в постоянном поиске средств для приюта, обивании порогов, выпрашивании и вымаливании. Но это не лишало ее достоинства, а, напротив, придавало величественность и значимость. Она напоминала курицу, окруженную цыплятами, которые заставляли ее пребывать в вечной тревоге и одновременно наделяли величавым успокоением.
Едва увидев Садовникова, она стала сетовать:
— Почему, спрошу я вас, Антон Тимофеевич, чем богаче человек, тем скупее? Вы думаете, наш олигарх Касимов хоть на одно мое письмо ответил? Отломил хоть малую крошку от своего золотого слитка, чтобы нам в приюте крышу покрыть, сквозь которую на детишек осенью будет капать? А наш губернатор Петуховский, сколько я к нему на прием ни напрашивалась, так и не принял, и детскую площадку нам соорудили «афганцы», не самый богатый народ. А наш партийный лидер Дубков, он, знаете, что мне сказал? «Кто плодит нищету, тот пусть ее и выкармливает». Люди без сердца, без совести.
Лицо Анны Лаврентьевны покрылось румянцем возмущения, и она ждала, что Садовников разделит ее негодование.
— Мы с вами, Анна Лаврентьевна, жили в эру «героя», когда в человеке ценился подвиг и жертва. Поэтому «афганцы» пришли к вам на помощь. А теперь мы живем в эру «купца», когда ценятся только деньги. Поэтому олигарх лучше остров купит в Карибском море, чем сиротам бросит копейку.
— Я иногда думаю, Антон Тимофеевич, что в народе поселился зверь. Не помню, чтобы было столько злобы и ненависти. Я прихожу в приют и каждый раз обношу вокруг нашего участка икону. Не в открытую, а тайно, которую ношу на груди. Каждый день иду вокруг приюта с крестным ходом. Отвращаю зло. Чтобы не забрел сюда какой-нибудь насильник и растлитель. Какой-нибудь грабитель и разбойник. Не подбросил наркотики или гадкие картинки. Мы этих детей с улицы взяли, где они должны были погибнуть. Мы их отняли у зла, и зло их обратно требует.
— Дети прекрасные, Анна Лаврентьевна. Чистые души.
— Я думаю, а вдруг среди них будущий великий поэт растет, такой, как Пушкин. Или художник, как Верещагин. Или мировой ученый, как Менделеев. Вдруг среди них будущий святой, Серафим Саровский или патриарх Тихон. Или спаситель Русской земли, будущий Минин или Пожарский. Спасибо вам, Антон Тимофеевич, что вы за копейки ходите к детям и душу им отдаете.
Она разволновалась, и ее немолодое, в складках и отеках лицо просияло былой красотой, и на глазах, подведенных тушью, заблестели две слезинки.
— Это моя помощница, — Садовников представил Веру Анне Лаврентьевне.
— Люди должны помогать друг другу, — сказала директриса и пошла, грузно переваливаясь на больных ногах.
Садовников вошел в класс, где собирались дети на урок рисования. И хотя было лето и школьные занятия кончились, уроки рисования продолжались. В классе царила беготня, гвалт, шалости, которые длились еще минуту, после того, как он вошел, и медленно утихали, как утихает листва после порыва ветра.
— Здравствуйте, великие художники и живописцы, — Садовников весело осмотрел детские милые лица, лучистые глаза, стриженые головы мальчиков, банты, косички и челки девочек, испытав сложное чувство любви, боли и нежности, в которых крылось его несостоявшееся отцовство. И женское дорогое лицо проплыло бесшумно, как мимолетная тень.
— Вера, садитесь здесь, — он посадил свою спутницу у стены, где были развешены репродукции русских художников. «Три богатыря» Васнецова. «Незнакомка» Крамского. «Купанье красного коня» Петрова-Водкина. «Василий Блаженный» Лентулова. Сам же достал из шкафа альбомы, цветные карандаши и фломастеры и раздал детям.
— Всем карандашей не хватит. Поэтому прошу по-братски делиться с соседом, — обратился он к своей пастве, которая с любопытством поглядывала на незнакомое, явившееся среди них лицо.
— Антон Тимофеевич, вы скажите Вите, — девочка с белыми бантами строго кивнула на своего соседа, бритоголового, в рыжих веснушках, мальчика, — он мне не дает красный карандаш, а только черный. А мне для цветов нужен красный.
— А ты только умеешь эти красные пучки рисовать, — возразил ей сосед, уже прибрав к рукам коробку карандашей. — Я тебе говорил прошлый раз, — нарисуй много-много черных машин.
— Не хочу черные машины, а хочу красные цветы, — со слезным дрожанием в голосе ответила девочка.
— Все мы семья, и будем делиться, как делятся в дружной семье, — сказал Садовников. — Сейчас нам понадобятся все цвета, и черный, и красный, и золотой, и даже такой, которого у нас с вами нет. Потому что мы будем рисовать с вами космос.
— А я не умею космос рисовать, — произнесла виновато маленькая девочка в платье на вырост, из которого поднимался хрупкий стебелек шеи.
— А чего там уметь! — оттопырил нижнюю губу ее курносый сосед со свежей царапиной на лбу. — Рисуй ракету, и будет космос.
— Представьте себе огромное, бархатное, черное небо, на котором вспыхивают бриллиантовые звезды, — Садовников произнес эти слова, как сказочник, который собирает вокруг себя затаивших дыхание слушателей. — Эти звезды нам кажутся маленькими, как разноцветные росинки. А на самом деле они огромней и ярче нашего Солнца. Среди этих звезд есть одна волшебная голубая звезда, и около этой звезды существует планета, похожая на нашу Землю. И на этой волшебной планете живут люди, похожие на обитателей Земли. Но только они лучше, добрее, умнее, щедрее. Они не обижают друг друга, не делают друг другу больно, не оставляют друг друга в беде. Они разговаривают без слов, одно сердце разговаривает с другим. Они понимают язык птиц и цветов. Там нет диких животных, а все животные домашние, и никто никогда не поднимает на них руку. Они научились добывать себе пищу прямо из воздуха, читая для этого стихи и молитвы. Они научились строить дома из прозрачных и легких паутинок, которые крепче любого металла и камня. Они научились изготавливать чудесные машины, изумительные приборы, волшебные изделия, которые помогают им продлевать жизнь, и они живут дольше, чем мы в два, в три, в десять раз. Они знают про нашу планету, наблюдают нас с помощью своих чудесных приборов. Огорчаются, видя наши неурядицы. Плачут, если на Земле случаются войны, или одни люди причиняют другим зло. Они знают о вас, о том, как вы живете, как играете и учитесь. И они хотят прилететь к нам на Землю на своих космических кораблях и привезти все, о чем вы их попросите. Сейчас вы возьмете карандаши и нарисуете эти космические корабли, летящие от синей звезды на Землю и несущие вам свои дары. Подумайте хорошенько, что бы вы хотели получить. Они увидят ваши рисунки и выполнят ваши желания.
Детские глаза мечтательно засияли. Садовников видел, что Вера изумленно, наивно, с детской доверчивостью, смотрит на него. Словно просит угадать ее сокровенную мечту, притаившуюся среди болей и страхов. Сказка, которую он рассказал, была для нее. Над ней светилась голубая звезда, которую он зажег в больничной палате.
— A y нас кошка пропала. Серая, Мурочка. Могут ее привезти? — спросила полненькая девочка, сама чем-то похожая на кошечку.
— А я видела лошадку в магазине, с шелковым хвостом, розовую, и говорит по-человечески. Могут ее привезти? — спросила болезненная девочка с большими печальными глазами, под которыми лежали голубоватые тени.
— А маму могут привезти? — спросил мальчик с родимым пятном на щеке.
— Рисуйте. Люди с голубой звезды увидят рисунки и узнают о ваших желаниях, — сказал Садовников, не умея скрыть своей печали и нежности. Он обходил столы. Одному подвинул лежащий косо альбом. Другой поправил неверно сжатый фломастер. Мальчик Сережа с бледным лицом, на котором задумчиво смотрели большие серые глаза, не решался взять карандаш. На его голове топорщился хохолок. Проходя мимо, Садовников наклонился и осторожно подул ему на темя, отчего хохолок встрепенулся.
Дети рисовали. Садовников подошел к Вере:
— Теперь я им не нужен. Все, что они нарисуют, будет прекрасно. Мы вернемся к ним через час.
Они вышли в коридор, где было пусто, и в солнечном блеклом солнце раздавалась музыка аккордеона. Заглянули в класс, где шло обучение танцам. На стуле сидел музыкант с лысой головой и острой седой бородкой и лихо, наклоняя голову к перламутровым кнопкам и клавишам, раздвигал меха, как делал это лет тридцать назад, встряхивая кудрями в каком-нибудь сельском клубе, влюбляя в себя деревенских красавиц.
Несколько девочек неловко копировали преподавательницу, грузную девушку, которая танцевала, взмахивая руками и притоптывая ногами, как это делают на дискотеках, где в тесноте только и можно что прыгать на месте, поигрывая бедрами и крутя головой. Полная девочка старательно ей подражала, но у нее не получалось, и преподавательница ей выговаривала: