— Я не хочу умирать, — сказал Коля Скалкин, которого веревка почти перерезала пополам.
— Враг будет разбит. Победа будет за нами, — отозвался Ефремыч, едва удерживаясь на обожженных ногах.
На помост взошли восемь красных деревянных прислужников, и каждый держал в руке баллончик со спреем. Подносил баллончик к лицу приговоренного и покрывал его краской, одним из цветов радуги. Красное. Оранжевое. Желтое. Зеленое. Голубое. Синее. Фиолетовое. Такими стали лица приговоренных. И только лицо отца Павла было покрашено в белый цвет, в котором слились расщепленные лучи спектра.
На площади вдоль помоста начиналось торжественное шествие. Проползли, проскакали, промчались герои мультфильмов Диснея. Кузнечик верхом на жабе. Краб в обнимку с улиткой. Белоснежка в объятиях гнома. Петух пришпоривал утку. Микки Маус вцепился в кота. Они прокатились разноцветным клубком и сгинули, оставив на площади липкие лужицы.
Бодро и деловито прошла погребальная процессия красных человечков, несущих на плечах открытый гроб с рыбой. Прошествовали на ходулях баскетболисты, перебрасываясь отсеченной телячьей башкой. Другие красные человечки, держась за концы веревок, пронесли, как аэростат, синюю надувную женщину с надписью «Ксюша».
Гей-парад во главе с Элтоном Джоном, виляя задами, жеманно кокетничая, прокатил инвалидную коляску с примадонной. Два ее мужа целовались в засос, а певица скалилась в звериной улыбке, поддерживая за ушами непрочные швы.
И уже поднимались на трибуну именитые граждане, осуждая злодеев, поддерживая приговор военно-полевого суда. Первым говорил губернатор Степан Анатольевич Петуховский:
— Подумать только, искусственная радуга! Эти изуверы использовали наш любимый городской фонтан, ловили проходящие сквозь него лучи солнца и с помощью зеркал направляли радугу в окна администрации. В результате у меня упало зрение. Я перестал без очков видеть маленьких хорошеньких девочек, у которых такие милые ручки и ножки, и они говорят мне: «Папочка Степа, подари нам куколку Барби», а я им отвечаю: «Поцелуйте папочку Степу». И вот эти изверги распыляли в ночном небе порошок нафталина и с помощью тех же зеркал направляли свет луны на уличные фонари, вокруг которых образовывались радужные кольца. Это втрое увеличило число автомобильных аварий, и когда я вез к себе в коттедж хорошенькую маленькую девочку, она меня спросила: «А почему такие класивые фоналики? Это ты их ласкласил, папочка Степа?» А я ответил, целуя ее маленькие милые пальчики: «Папа Степа тебя очень и очень любит, моя масенькая, моя класивенькая». Смерть врагам народа!
За ним выступал председатель областной думы и лидер правящей партии Иона Иванович Дубков:
— Дорогие братья и сестры, быки и телки! Искусственная радуга это клево. Они лазером арбузы накачивали и готовили покушение на нашего Президента, который на днях к нам прибыл. Их накрыл лучший опер нашего города полковник Михаил Геннадиевич Клюковкин, которого мы промеж себя звали «полковник Мишенька». Он обнаружил склад боевых арбузов и ценой жизни его ликвидировал. Полковник Мишенька мне в преферанс продул тысячу баксов, остался должен, но я ему не пеняю. И что интересно, когда он напивался, его тянуло на мужиков, хотя геем не был. Но напиваться с ним было опасно. Так что я поддерживаю окружного прокурора штата Айова. Сжечь стервецов!
За ним выступал местный олигарх Андрей Витальевич Касимов:
— Коммунистические псы, заговорщики, революционеры! Они всех богатых хотели на фонарных столбах повесить. А теперь сами у столбов стоят, как еретики. Вы все меня знаете. Я с народом делюсь. Я деньги на фонтан выделял. Сиротскому приюту помогал. Ветеранам праздник устроил. Епархии купола на двух церквях позолотил. Колокол на мемориале Гулага повесил, чтобы люди помнили о зверствах революционеров. Я вам честно скажу, господа, я устал от всех вас. Кашу в России не сваришь, уеду в Англию. У меня там дворец, а в нем сто десять комнат, два бассейна, шестьдесят семь слуг. Там есть Виндзорский замок, гвардейцы королевы в медвежьих шапках. Я один раз вышел зимой погулять к Темзе, раскрыл зонтик, с моря как дунет ветер, так меня и унесло вместе с зонтом. Летел до Шотландии. Лучше, господа, сжечь сейчас восьмерых, чем они потом сожгут сто сорок миллионов. А деньги, между прочим, на столбы и краску, которой их покрасили, я пожертвовал.
Говорил Джебраил Муслимович Мамедов, который не успел снять космический скафандр:
— Начну издалека. В Баку, где я вырос, есть такая чайхана, с виду неказистая, принадлежит Вагифу, другу моего дяди. И что там замечательно, так это бараньи яйца, которые в Баку никто так не готовит, как Вагиф. От этой еды ты становишься такой сильный, что иди к любой женщине и ничего не бойся. Раз я покушал у Вагифа и пошел к одной даме, которая сейчас в Париже живет, а тогда в Баку парикмахерскую держала. И она мне потом говорит: «Ты такой силач, Джебраил, что у меня в глазах шесть раз радуга появлялась». Так вот я и говорю: радуга радуге рознь. А этих торговцев наркотиками сжечь, а пепел развеять!
В заключение выступил владыка. Он грозно тряс смоляной бородой, гневно сверкал глазами. Но иногда кокетливо приподнимал подрясник, и некоторые с удивлением заметили, что владыка носит туфли на шпильках:
— Мои духовные чада, сии грешники совершили неотмолимый грех и заслуживают той участи, которую им уготовил суд земной, приговорив к сожжению здесь, на земле. Но есть еще суд небесный, который приговорит их к огню вечному, адскому. Да будет вам известно, что радуга — есть след пролетевшего в небе сатаны. И изготовление искусственной радуги — есть не что иное, как исповедование культа сатаны. То есть, чада мои, сии грешники есть сатанисты, враги Бога и человеков. Был у меня такой случай. Обратился ко мне один знакомый скульптор, которому поручили изваять статую девушки с веслом, взамен той, которая раньше стояла в Москве. Он попросил меня позировать, и я согласилась. Но очень скоро он пленился моей красотой и напал на меня. Я от него, он за мной. Я от него. Наконец он меня настиг, но я ударила его веслом. Но не больно, потому что он взял свое. Но больше я ему не позировала, ибо мы так не договаривались. Если кто-нибудь из вас, чада мои, поедет в Италию, привезите мне лифчик кружевной девятого размера фирмы «Бона Деа». А пепел и горелые кости похоронить на кладбище павших от чумы свиней. А ты, отец Павел, старый дурак! — повернулся владыка к помосту. — Говорила тебе, брось своего Сталина. Вот он и возвел тебя на костер!
Последним выступил поэт Семен Добрынин. С пышной седой шевелюрой, он протягивал руки к столбам, у которых томились связанные веревками жертвы. Раскачивал туловищем и, слегка завывая, читал:
На этом устные выступления закончились, и начался символический ритуал — собирание хвороста. Всякий мог кинуть в костер хотя бы малый сучок, чтобы приобщиться к священному истреблению.
В небе зажужжало, появилась разноцветная эскадрилья дельтапланов с пропеллерами. Пилоты в комбинезонах несли по небу охапки валежника, пикировали на столбы и сбрасывали на помост сухие ветки. Пилотам рукоплескала толпа, а они посылали с неба воздушные поцелуи. С ужасным грохотом, мигая фарами, промчались на мотоциклах байкеры с нечесаными подругами. Швыряли на помост сосновые сучки, гоготали сквозь неопрятные бороды, в знак приветствия сжимали кулаки в черных перчатках.
Красные роботы, окружавшие помост, расступились, открывая к столбам доступ общественным и политическим организациям. Делегация правящей партии принесла на серебряном подносе веточки сандалового дерева, которые должны были сделать костры благовонными. Офицеры МЧС уложили у ног мучеников несколько смоляных поленьев, подписанных самим министром. Общество «Мемориал» доставило на тачке брикет соломы, и активисты общества разделили соломенный ворох поровну между приговоренными. Еврейская правозащитная организация «Сов» внесла свою лепту, бросив к столбам несколько тополиных веток. «Лига защиты евреев» сделала то же самое, но вместо тополиных веток принесла ветки барбариса. Движение «Евреи без границ» доставила ворох щепок с пилорамы. Еврейское «Общество имени Михоэлса» положило к ногам приговоренных венки из бумажных цветов, которые должны были хорошо гореть. Экологисты из Гринпис и «Белуны» повесили на грудь казнимых плакатики в защиту китов. Клуб «Содействие демократии» набросал на помост еловый лапник. «Общество ветеранов разведки» ограничилось горстками опилок, а «Общество разведения речных моллюсков» не поскупилось на несколько листов отличной фанеры. Уфологи принесли несколько обгорелых суков, уверяя, что они доставлены с Тунгуски, где разбился межпланетный корабль. «Общество потомков писателя Мельникова-Печерского», в количестве шестисот потомков, доставило обломки деревянного стульчика, на котором сидел писатель. Все бородатые, сумрачные, стриженные под горшок, в косоворотках и сапогах, под стать своему пращуру, они обошли приговоренных и каждому поклонились. «Общество Святого Валентина» возложило на голову каждого из мучеников веночек сухих ромашек, а сравнительно немногочисленная масонская ложа «Великий Восток» начертала на каждом столбе пентаграмму. Последним появился тверской безземельный крестьянин, отставший от гей-парада. Он приволок старую, пропитанную креозотом шпалу, долго раздумывал, куда бы ее положить. Свалил к ногам Ефремыча и спросил его:
— Нет закурить?
И Ефремыч с состраданием к горемыке ответил:
— Дурья башка, шел бы ты домой и проспался.
В конце концов дров и хвороста набралось столько, что головы мучеников едва виднелись из скопления веток, поленьев и смоляных щепок.
И тогда появился человек в черной хламиде с капюшоном. Он извлек из складок одежды большое увеличительное стекло, приблизил к вороху соломы. Лазерный луч упал на линзу. Солома задымилась. Ядовитый огонек побежал по сухим стеблям. Человек откинул капюшон, сбросил балахон, и все увидели Маерса в белоснежной форме американского морского офицера, в золоте позументов, с сияющим кортиком и медалью «Пурпурное сердце». Военный оркестр заиграл американский гимн. Звездно-полосатый флаг взвился на флагштоке. На гостевых трибунах рукоплескали. Маерс отдавал честь. Огромный костер разгорался, и головы мучеников, покрашенные в цвета радуги, уже скрывались в дыму.
— Чада мои! — крикнул из дыма отец Павел. — Не долго ждать. Претерпевших до конца Победа!
Садовников очнулся от дремы, словно сердце пронзила острая спица. Вскочил, Веры не было, за окном стояла мгла, сквозь которую светило багровое солнце. Его охватил реликтовый ужас, будто кончалась жизнь на Земле, а Вселенная свертывалась в свиток. Гасли светила и звезды. Он испытывал боль. Казалось, каждая клетка тела кричит от невыносимого страдания, погибает каждая молекула, и в пространстве бушуют вихри, от которых сотрясается и гнется земная ось.
Он стоял посреди комнаты на обугленных ногах, ребра его болели от переломов, в голове набухали готовые лопнуть сосуды, кожа спины была изорвана плетью, он захлебывался от булькающей в горле жижи, палец руки был сплющен в кровавую лепешку, а на груди пламенел ожог в форме креста. Он понимал, что стал вместилищем чьих-то непосильных мучений, что мир исполнен зла, и это зло истребляет все, что ему драгоценно и свято.
Он посмотрел на деревянную скульптуру Николы. Она кровоточила. Из деревянных глаз лились кровавые слезы. Борода, риза, епитрахиль с крестами, — все было пропитано кровью, которая капала на верстак. Из страниц деревянной священной книги сочилась кровь. В мире совершалось ужасное злодеяние, убывал свет, растекалась тьма.
Садовников, опустив веки, водил кругами глаза, как ясновидец, прозревал творимое вокруг зло.
Он видел груды горящего хвороста, голову отца Павла в дыму, беззвучно кричавшего ученика Колю Скалкина, оскаленный рот Ефремыча, изрыгающий бессловесную песню. Видел тонущий теплоход «Оскар Уайльд» посреди пустынный реки, детей на палубе, которые взялись за руки, и мальчик Сережа, нарисовавший райский звездолет, говорил: «Не бойтесь, там рай. Только держитесь за руки, чтобы мы все вместе туда попали». Садовников видел, как Федя Купорос приближается на джипе к священному дубу, на заднем сиденье лежит мешок со взрывчаткой, и вековое дерево в предчувствии смерти содрогается своими волнистыми листьями, и живущая в ветвях птичья стая готова в страхе улететь. Он видел дискотеку «Хромая утка», кальяны с ужасным зельем, и жених и невеста подносят к губам костяные мундштуки, чтобы втянуть в себя дым, испытать секунду блаженства, а потом умереть в невыносимых мученьях. Видел Веру, свою ненаглядную, которая в разорванном платье, с растрепанными волосами и искаженным лицом бежала босая по городу, гонимая ужасом. Все это видел Садовников, стоя на обожженных ногах, с переломанными ребрами, среди торжествующего зла.
Он открыл глаза, но видел не пепельное солнце и не капающую с деревянного Николы кровь. Желая отделить себя от бушующего в мире зла, окружить себя защитным коконом света, он вспомнил прекрасное, молодое лицо жены и песню, которую она пела, вернувшись из смоленской деревни: «Горят, горят пожары, горят всю неделюшку. Ничего в дикой степи не осталося». Вспомнил маму, которая болела и гасла, и удерживая в себе меркнущий свет, читала наизусть стихи своей молодости: «Скажите мне, что может быть прекрасней дамы Петербургской?» Вспомнил бабашку, которая наклонялась над его детской кроваткой и, вся седая, из серебряных лучиков, улыбалась: «Мой мальчик, ангел души моей»! Он все это вспомнил, и вокруг него образовался прозрачный, голубовато-серебряный кокон света, сквозь которое не проникало зло. Садовников вздохнул глубоко, прочитав неслышно свой любимый героический стих: «Доспех звенит, как перед боем. Теперь настал твой час, молись!»
Он исполнился неодолимой силы. Сквозь него хлынули из древности могучие энергии русских побед, одолений. Зазвучал рокочущий хор бессчетных голосов, среди которых, как всплески чудесной красоты, слышались голоса великих подвижников, мудрецов и поэтов. С неба упал на него прозрачный хрустальный луч, из лазури в его раскрытое сердце, и по этому лучу излились в него божественные потоки света, наполнив бесстрашием и любовью. Он нес в груди это могущество светоносной Вселенной, которое сотворило небо и землю, цветы и звезды, стихи и дивных младенцев. Обратил свой дух к стихиям природы, выбрав среди них ветер, и молитвенно, как псалом, стал читать пушкинский стих:
«Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч». Услышал шум, наполняющий небо. Своей волей и мольбой управлял движением ветра, который собирал над морем облака, сбивал их в белую кучевую тучу, направлял эту тучу к месту, откуда звучала молитва.
Над площадью, где горели костры, появилась белая башня тучи. Из нее вырывались клубы, она увеличивалась, темнела, наливалась фиолетовой грозой. В ней мерцали молнии, она закрыла все небо, и первые тяжелые капли упали на землю. Дождь усилился, разгоняя гостей на трибуне, толпу зевак. И вдруг в туче раскрылись зияющие окна, растворились незримые шлюзы, и грохочущий, сплошной, как ревущий водопад, дождь пал на землю. Погасил костры, прибил дым, хлестал по одеждам казнимых, омывал им лица, смывал краску. Целовал в уста холодными сочными губами. Ливень прошел над кострами, разметал сучья. Веревки, притягивающие узников к столбам, распались, и мученики, шатаясь, пробираясь сквозь кучи дымящихся веток, спустились с помоста. Край тучи уходил за крыши домов, кромка загорелась ослепительным светом. И в открывшейся лазури засверкала дивная радуга.
Спасенные узники, хлюпая по лужам, держась друг за другом, брели через площадь. Отец Павел пел: «Богородица, Дева, радуйся!»
Туча ушла за город, и теперь ливень хлестал по пустынной реке, туманил водные дали, размытые берега. Грохотал по железной палубе теплохода «Оскар Уайльд», где стояли, взявшись за руки, дети. Корма погружалась в воду, подступала к верхней палубе, и дети среди холодной пустыни жались друг к другу, и мальчик Сережа, обнимая дрожащую, в промокшем платьице, девочку Катю, говорил:
— Катя, я тебя люблю. Я хотел, когда выросту, на тебе жениться. А ты меня любишь?
— Люблю.
Палуба уходила под воду, ливень грохотал по железу, и река без берегов, огромная, как море, поглощала теплоход.
Внезапно из тумана, стремительный, белоснежный, возник корабль, светил прожекторами, сиял золотыми палубами. Приблизился к тонущему «Оскару Уайльду», сильные стремительные матросы перескакивали на гибнущий теплоход. Хватали детей, уносили на свой корабль. И когда все продрогшие, дрожащие от ужаса дети оказались в теплых каютах, и мальчик Сережа сквозь хрустальное окно увидел растущие на палубе волшебные деревья и золотые купола, услышал колокольные звоны и дивное пение, увидел капитана, спокойного, светлоликого, окруженного сиянием, он узнал этот чудесный корабль. Именно его нарисовал он, выполняя задание учителя, изображая райский звездолет. Теперь этот белый посланец рая мчался по реке, не касаясь воды, а сзади исчезал в воронках проржавелый остов «Оскара Уайльда».
Туча, фиолетовая, грохочущая, с клубками и вспышками молний, влекла неиссякающий ливень за окраину города, над окрестными лесами, вдоль шоссе, по которому мчался джип «Чероки». Федя Купорос гнал машину сквозь серый водопад, вглядываясь в мутное стекло, на котором бешено метались щетки. Кругом взрывалось, сыпались молнии, слепило глаза. Сквозь ливень возник священный дуб, громадный, корявый, с черной тяжелой кроной. Федя Купорос радостно вздохнул, поднес руку ко лбу, желая перекреститься. Ударила белая зеркальная молния. Воздух затрепетал огнем. Небесное электричество окружило машину плазмой. Искра небес замкнула клеммы взрывателя, и лежащая на сиденье взрывчатка рванула страшным ударом, превращая машину и Федю Купорос в кровавые лоскутья. Взрывная волна достигла дуба, колыхнула крону, обрушила зеленые потоки воды. И на мокрую землю посыпались желуди. Светились в траве как маленькие драгоценные слитки.
В дискотеке «Хромая утка» все было готово к «полету в открытый космос». Служители омывали красным вином костяные мундштуки кальянов. В медных чашечках краснели прозрачные угольки. Стеклянные сосуды, похожие на волшебных перламутровых птиц, пленяли глаз. Жених и невеста, счастливо переглядываясь, уже касались губами мундштуков, чтобы вдохнуть сладкие дымы и улететь к далеким планетам, испытывая райское блаженство. Вдруг зазвенело стекло, и, рассыпая осколки, влетел камень. Он пролетел к стойке бара, на котором стояли кальяны, ударил в сосуд из розового, усыпанного жемчугами стекла. Выбил мундштук из пунцовых губ невесты, и она с криком отпрянула от водяных брызг и осколков. Камень, разбив кальян, сделал круг, поднялся под потолок и замер там, переливаясь гранями, как кристалл горного хрусталя. Некоторое время он переливался голубым светом, словно таинственная звезда. Прянул вниз и разбил второй кальян, осыпав жениха стеклянными осколками. После этого камень застыл в воздухе над изумленными людьми, и казалось, он дышит, окруженный голубым сиянием. Помчался к окну и вылетел сквозь разбитое стекло. И в помещении, где он только что был и стояли изумленные люди, слабо запахло розами.
Вера, босая, в разорванном платье, бежала по городу, побиваемая дождем. Мокрый ветер порывами ударял ее о стены домов, о фонарные столбы, о железные изгороди. Она бежала слепо, крича, испытывая ужас. Ей казалось, что за ней гонится огромное крылатое насекомое, садится на голову, вонзает ядовитое жало, и нестерпимая боль, невыносимый ужас заставляли ее кричать. Она продолжала бежать среди грохочущих водостоков, ледяных брызг, автомобильных колес, из-под которых ударяли в нее фонтаны воды и грязи. В ее рассудок лилась тьма, ее безумие вернулось. Она видела лежащего на веранде Андрея, кровавую рану во лбу, истоптанные розы, хохочущее лицо черного танцора. В своем бреду она знала, что предала Садовникова, отреклась от него, совершила страшное неотмолимое преступление, с которым невозможно жить.
Она выбежала к реке, где уже не было набережной, берег круто обрывался, и тянулись рельсы, уводя на мост. Сам мост громадный, из железных конструкций, черный, в блеске дождя, перебрасывал через реку свои арки, перекрестья, дуги, исчезал в тумане, словно растворялся в дожде. Вера пробежала мимо будки охранника, больно ударила ногу о железную рельсу, скользнула на дощатый настил и побежала вдоль стальных крестов, полукружий, заклепок, уклоняясь от огромной жужжащей стрекозы, которая хватала ее лапами за волосы, впивалась в голову, впрыскивала чернильный ужас. Жизнь была невозможна, боль невыносима, грех неотмолим, тьма непобедима. Она ухватилась о ледяное железо, перебралась через изгородь. Посмотрела вниз, где далеко, подернутая туманом, текла рябая от ветра река. И кинулась вниз, закрыв глаза, чувствуя свистящий ветер падения.
Садовников выбежал на берег и увидел мост с бегущей Верой. Смотрел, как она свесилась с моста, прыгнула вниз и летела, приближаясь к воде. Он простер руки, направил сквозь них волну света, которая хлынула из ладоней, достигла середины реки, подхватила Веру, и она, прекратив отвесное падение, заскользила по плавной кривой. Садовников с берега нес ее над серой водой, приближая к тихой отмели, где не было ветра и река слабо плескала в песок. Вера коснулась воды и, оставляя легкий след, легла на песок, так что ноги омывала река, а измученное, с закрытыми глазами лицо касалось мокрой ветки прибрежного куста. Садовников поднял ее бессильное тело, поцеловал в закрытые веки и понес к машине.
Ливень пронесся над городом, разогнал веселящиеся толпы, смял и склеил праздничные флаги, намочил эстрады и трибуны, распугал артистов и певцов, канатоходцев и клоунов. Посреди площади стояли закопченные столбы с обрывками веревок. Были разбросаны обгорелые ветки. На трамвайных путях темнел брошенный гроб с мертвой рыбой. Сиротливо поблескивала инвалидная коляска, из которой унесли примадонну. На клумбе были брошены сосуды с заспиртованными эмбрионами. И повсюду валялись пивные банки и обертки «Сникерсов», бумажный сор и разноцветные тряпки. Весь город был замусорен, испачкан и имел вид громадной мокрой помойки.
В дискотеке «Хромая утка», после того, как в нее влетел волшебный кристалл и разбил ядовитые кальяны, стало пусто. Посетители торопливо разошлись и больше не появлялись. В небольшом ресторане, пристроенном к дискотеке, собралась городская знать. Губернатор Степан Анатольевич Петуховский, глава местной Думы Иона Иванович Дубков, соляной олигарх Андрей Витальевич Касимов, наркоторговец и хозяин «Хромой утки» Джебраил Муслимович Мамедов и владыка Евлампий. Все, собранные по экстренному зову губернатора Петуховского. Никто не заказывал блюда, не раскрывал ресторанную карту. Только Иона Иванович мрачно посапывал над кружкой темного «Гиннесса».
Слово взял губернатор Степан Анатольевич Петуховский: