— Мама, а это кто? — спросил мальчик, указывая в сторону пушки.
— Где, сынок?
— Да вон, стеклянный дядя!
Около пушки стоял прозрачный, как мираж, человек. Он был в форме советского офицера. Голова была забинтована. В руке он держал пистолет. Он приблизился к лафету, обнял пушку и поцеловал.
Снаряд калибра 152 миллиметра, дремавший в стволе семьдесят лет, так и не полетевший к Рейхстагу в минуту, когда завершилась война, — этот снаряд слабо дрогнул, услышав поцелуй командира.
Офицер встал во весь рост, поднял пистолет и воскликнул:
— За нашу Родину, огонь, огонь!
Пушка дернулась, изрыгнула грохочущее пламя. Снаряд полетел над городом к наркотической дискотеке «Хромая утка» и лег прямо на стол, за которым собрались губернатор, глава местной Думы, олигарх, наркоторговец и владыка. Взрыв разметал дискотеку. На месте стола образовалась черная, полная дыма воронка. Все, кто сидел за столом, превратились в пар. Только на обугленной балке качался бюстгальтер восьмого размера.
Садовников слышал далекий разрыв снаряда. Запахнул штору, за которой тихо спала Вера, и вечернее солнце дрожало на стене малиновым пятном. Он хотел прилечь рядом с ней, обнять ее легкое тело, вдыхать кроткие запахи ее волос и думать о колокольчиках, слипшихся от дождя, о сосновых борах с фиолетовым вечерним туманом. Никола уже вернулся домой, и Садовников целил его раны, покрывал волшебной смолой ссадины и надколы. Чистил и точил зазубренный меч. Смывал копоть со страниц священной книги.
Он услышал шаги. Человек, вошедший без стука, появился на пороге. Он был одет в безупречный смокинг, галстук-бабочка украшал белоснежную рубаху. Лакированные туфли мягко ступали по половицам. На лбу краснело пятно, как лепесток ядовитого цветка.
— Вы позволите, господин Садовников? — с изысканным поклоном спросил человек.
— Проходите, господин Маерс. Не могу предложить вам кресло за неимением оного. Садитесь на стул к верстаку.
— Благодарю вас, Антон Тимофеевич.
Они сидели на стульях, напротив друг друга, и некоторое время молчали. В окно светило низкое солнце, озаряя далекие заречные луга и голубые леса.
— Нам не доводилось встречаться, Антон Тимофеевич, в спокойной обстановке, где могла бы состояться наша беседа. Однако все эти десятилетия мы находились очень близко друг к другу. Можно сказать, соприкасались вплотную.
— Мне это известно, господин Маерс.
— Вы помните, как в Панджшере ваша группа попала в засаду? Вас истребляли, и за вами пришел вертолет, и вы уступили место в вертолете своему другу. После этого вы обнаружили в себе необычные способности. Я находился в отряде моджахедов и приказал снайперу вас подстрелить. Но его пуля попала в камень. Хочу, чтобы вы это знали.
Садовников это знал, и помнил тот пепельный камень, о который чиркнула пуля и запахло расколотым кремнием. За камнем уступами поднимались серые горы, и над ними прозрачно голубел ледник. Спустя много лет он написал афганский стих, сохранив его на пожелтелом листочке.
— А там, в Никарагуа, когда вы продвигались с сандинистской пехотой к пограничной Рио-Коко, над вами пролетел гондурасский самолет и сбросил бомбу. Вас ударило взрывной волной о сосну, и вы на несколько месяцев потеряли дар речи. В том самолете на кресле второго пилота сидел я, в то время советник гондурасской армии.
Садовников помнил болотную тину на трубе миномета, желтые, растущие на болоте цветы, и убитого индейца, распухшего от жары, плавающего в желтой воде. Где-то, в его дневниках, сохранился стих того времени.
— На юге Анголы, когда вы с партизанами Намибии уходили в пустыню Калахари, и на вас напали вертолеты батальона «Буффало», и ваш отряд был разгромлен, и вы всю ночь пролежали в песках, слыша, как в зарослях стонет раненный осколками слон. А ведь это я навел на вас вертолеты, я надеялся уничтожить вас залпом реактивных снарядов.
Садовников помнил, как на желтой вечерней заре возникли черные вертолеты. Красное длинное пламя летело с подвесок, снаряды рыхлили барханы, истошно грохотала зенитка, пока не поглотил ее взрыв. Он лежал в чахлых зарослях, ожидая на утро смерти, смотрел на текущие сквозь ветки огромные белые звезды, и где-то близко вздыхал и охал сраженный осколком слон. Об этом он написал стих, сберегая его среди фронтовых заметок.
— Ив Кампучии, под Батамбангом, когда две ваши «тойоты» выехали из гостиницы, и под передней, где должны были ехать вы, взорвался фугас и была убита ваша спутница-итальянка, — это мои люди заложили фугас. Я видел из зарослей взрыв и сетовал, что случай опять вам помог, вы сели во вторую машину.
И об этом Садовников написал стих, всего четыре строчки, которые напоминали ему ядовитую пыльцу цветущих джунглей, вьетнамский трофейный танк, который чавкал в болоте. На черном поле вставали столбы разрывов, убитый буйвол раскрыл фиолетовые, полные слез глаза, а потом ночной деревянный отель с шелестящими пальмами, и случайная встреча.
— В Эфиопии, в Лалибелле, вы посетили лагерь голодающих и фотографировались с французскими врачами, которые работали среди голодных эритрейцев и способствовали тайным поставкам оружия. Тогда в окно лазарета влетела пуля и разбила склянку с раствором, и охрана стала избивать голодную толпу, разыскивая снайпера. А снайпером был я, замотанный в рваную накидку, фиолетовый, как эфиоп, и пуля предназначалась вам, господин Садовников.
Он помнил тот лагерь, наполненный умирающей голодной толпой, и когда появился на раскаленном утоптанном пустыре, его окружили обтянутые кожей скелеты, потянулись умоляющие костлявые руки. Хоронили умерших, обкладывали мертвецов камнями, и над каменной грудой стеклянно струился воздух, испарялась плоть мертвецов.
— На Средиземном море, на палубе авианесущего крейсера, когда начинался массовый взлет авиации и советские штурмовики устремлялись к Ливану, у вас случился солнечный удар. Так вот, господин Садовников, это я, находясь на авианосце «Саратога», подверг вас экстрасенсорному воздействию и вывел вас на сутки из строя.
И в ответ на это в душе Садовникова прозвучало:
— И это я, чего уж скрывать, устроил аварию, в которой погибла ваша жена. Звездолет, который она испытывала, был заправлен энергией Света, которую добыли из русской ноосферы. Мне удалось добавить в ваше топливо компоненты Тьмы, которую извлекли из шифрограммы пилотов «Б-29», сбросивших бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Произошел взрыв, убивший вашу жену.
Садовников испытал невыносимую боль, затмившую свет вечернего солнца. Эта боль нахлынула из ужасного времени, после смерти жены, когда он не желал больше жить, и в постоянных слезах, в неутолимом горе стремился вслед за ней, в то мерцающее, негаснущее над лесом облако, в котором исчез звездолет. И медленно оживал, по мере того, как жена возвращалась к нему, как бестелесный любимый образ, неподверженный смерти. Он посвящал ей стихи, как если бы она была жива и у них родился ребенок.
— Я преследовал вас всю вашу жизнь, желая вас погубить, чтобы вместе с вами погибли необычайные силы творчества, которыми наделил вас Господь. Это я смотрел на вас, когда вы метались по ночной Москве и обезумевшие счастливые толпы крушили большевистские памятники, сбивали позолоченные надписи с коммунистических зданий. Это я руководил разгромом секретного научного центра, в котором вы работали, прекратил программу «Бессмертие», проекты «Скорость мысли» и «Райские сады». Я прекратил существование «Института Победы» и вывез в Америку секретную документацию и множество специалистов. По моему указанию с территории центра увозили белый звездолет, предназначенный для полета на Марс, а потом распилили его на куски. И теперь я пришел к вам, и вы видите мое лицо.
Садовников видел это немолодое, одутловатое, обрюзгшее лицо, мешочки под водянистыми глазами, лопнувшие склеротические сосудики на крыльцах носа. Видел залысины на висках и редкие белесые волосы. И сквозь это обыденное, невыразительное лицо проглядывалась страшная бездна, ужасная бесконечность, черный провал, источавший тьму. Лицо закрывало собой коридор, уводящий из этого солнечного летнего дня в антимир, где свертывалось время, исчезало пространство, и клубилась чудовищная субстанция Тьмы. Садовников видел темную, едва различимую кромку, окружавшую лицо, где шло непрерывное истребление материи, гибли молекулы земного вещества, превращаясь в черное ничто. И от этих вялых складок у рта, лучистых морщинок у глаз веяло страшным могуществом, метафизическим злом, направленным не только на него, Садовникова, но и на все бытие, — на цветок, звезду, небесную радугу, электромагнитную волну. Перед ним сидел враг, готовый истребить не только его, Садовникова, его любовь, его мечту, его неповторимую, исполненную благоговения жизнь, но и весь божественный мир, весь проект сотворения мира, весь божественный замысел. И эта непомерная мощь, явившаяся из потусторонних миров, ужасала Садовникова. Он чувствовал, как иссякает его воля, как умирают тысячами его кровяные тельца и разум наполняется слепой фиолетовой тьмой.
— Я знаю, вы очень сильный и гордый человек. Ваши товарищи, улетевшие на 114 Лео, оставили вас на Земле, чтобы вы подготовили их возвращение. Здесь, среди распада и тлена, в которые превратилась Россия, вы собрали когорту праведников, не подверженных разложению. Праведников, претерпевших страшные мучения, не отрекшихся от Добра и Света и одержавших победу. И теперь, когда Победа одержана, ваши друзья вернутся из созвездия Льва, и совершат чудесное преображение России. И вы готовы послать к ним звездолет, чтобы сообщить об одержанной Победе. Так вот, я говорю вам, — победа не одержана, ваши друзья не вернутся, а Россия, которой вы поклоняетесь, как чудотворной иконе, никогда не воскреснет. Этому залогом я и вся мощь подвластных мне стихий. Я пришел к вам не для того, чтобы превратить вас в кучку пепла или горстку молекул, готовых разлететься. Я прошу вас, отдайте мне звездолет. Покажите место, где вы его укрыли. Мои сенсорные датчики, «красные человечки», как вы их называете, обнаружили звездолет в районе центральной площади, но не сумели точно указать его место. Вы отдадите мне звездолет, а я отвезу вас и вашу подругу на прекрасный остров среди теплого моря. Поселю вас во дворце, где вы не будете знать никакой нужды. Станете услаждать себя любимыми стихами и музыкой, вся русская ноосфера будет источать свои чудесные картины и звуки, свои стихи и философские трактаты, когда вы прижмете к уху перламутровую раковину и услышите: «Звезды на небе, звезды на море, звезды в сердце моем».
Садовников испытывал всю силу обольщения, всю сладость колдовских чар, в которых плавилась, как свеча, его воля, а разум тонул в фиолетовой тьме, где не было страданий, борений, недостижимых мечтаний, а только одно блаженство.
— Отдайте звездолет.
И в этой фиолетовой тьме, среди туманных, дремлющих над морем звезд, вдруг зажглась сверкающая голубая звезда. Вспыхнул бриллиант сокровенной тайны. Драгоценный кристалл его бессмертной любви, его негасимой веры. Садовников одолел помрачение, смахнул прилипшего ко лбу фиолетового моллюска.
— Звездолет улетит к звезде 114 Лео и вернется обратно с эскадрильей других звездолетов. Преображение России случится. Победа уже одержана. Претерпевших до конца Победа.
— Тогда я уничтожу Россию, а вместе с ней звездолет.
Маерс, сидя на стуле, отпрянул вдаль, и теперь находился среди черного космоса, в пятне серебристого света. Он держал в руке маленький пульт величиной с мобильный телефон. Клавиши ядовито горели. Он поиграл над ними чуткими пальцами, надавил на одну. Во лбу Маерса загорелся зловещий уголь, окруженный злыми синими огоньками. Из дыры, ведущей в багровую бездну, полыхнули тысячи ракетных стартов, грохнули палубы авианосцев, бомбардировщики взмыли с военных баз, космические группировки ударили лазерами и электромагнитными пушками. Бесчисленные стаи ракет, эскадрильи самолетов, шаровые молнии плазмы понеслись на Россию, готовые превратить ее в ядовитое пепелище.
Садовников слышал, как приближается смерть, как тает подлетное время ракет, как свистит рассекаемый ракетами воздух и ревут самолетные сопла. Он сделал круговое движение руками и метнул им навстречу пояс Богородицы, опоясал Россию. Холщевая ткань легла по вершинам гор, по берегам океанов, по тихим лугам и пашням. Она источала нежное голубое сияние, дивный Фаворский свет, тот, что бывает в вершинах мартовских белых берез. Этот свет заслонил Россию. И все ракеты, снаряды и бомбы, смертоносные лучи и сгустки плазмы ударялись о стену Света, превращались в бесшумные вспышки и легкой золой осыпались на землю.
Маерс утопил еще одну клавишу, сверкнувшую под пальцем как злой светлячок. Во лбу задышала ядовитая скважина. Из нее полетели ледяные вихри, упали на Россию из черного космоса. Подули раскаленные ветры из мировой пустыни. Лед и огонь двинулись по земле, превращая леса в спекшийся уголь, сады и пашни — в ледяной пустырь. Россия горела, затмевая лазурь горьким дымом. Покрывалась ледяной коростой, под которой меркла и угасала жизнь.
Садовников видел, как летят над пожарами горящие птицы и падают в тлеющие луга. Видел, как под грузом тяжелых льдов ломаются деревья, и там, где недавно шумели леса, теперь до горизонта мертвенно блестят льды, и Земля превращается в неживую, проклятую Богом планету. Он выхватил из ящика деревянное расписное яйцо, народную игрушку, которую подарил ему старый мастер в нижегородской деревне. Яйцо было расписано алыми цветами, изумрудными листьями, серебряными и золотыми ягодами. Он метнул это животворящее яйцо навстречу льдам и пожарам, видя, как оно покатилось среди льдов и огней. И там, где оно летело, расцветали сады, земля покрывалась цветами, колосились хлеба, шумели дубравы. Россия превращалась в райский сад, и каждое дерево родило волшебный плод, даривший людям бессмертие.
Маерс нажал на клавишу, которая промерцала как болотный огонек. Во лбу заклубился мутный дым. И раскрылась преисподняя, и на Русь повалила толпа отвратительных и ужасных тварей, имеющих с людьми отдаленное сходство. Женоподобные существа с множеством грудей, из которых текло зловонное черное молоко. Волосатые, чудовищного вида самцы с воспаленными чреслами, откуда извергалось фиолетовое мутное семя. Собаки с головами телевизионных растленных див, которые падали на четвереньки, и с ними совокуплялись распухшие от жира банкиры, изнывающие от похоти олигархи, чахоточные политологи и нервического вида политики. В этом клубке уродливых тел виднелись эстрадные певцы, известные своими извращениями, титулованные геи, господствующие в правительстве и культуре. Правозащитница с острым клювом рассерженной галки, выклевывающая глаза у русского младенца. Революционер с глазами, полными гноя, держащий в руках петуха, которого он ощипывал, не давая вырваться страдающей птице. Там были уроды в буграх и нарывах, поливающие свои головы нечистотами. Химеры с головами рыб и таинственных птиц и телами мужчин и женщин. Среди них извивались змеи, скакали лягушки, сновали ежи. Все множество с адскими песнями, под музыку подземного мира надвигалось на Русь, и не было спасения от смрада, тлетворных болезней, кишащей червями плоти.
Садовников встал на пути ужасного толпища, и легкий прозрачный стих, нежный и восхитительный, зазвучал среди рыка и храпа. «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». И этот хрустальный стих, его божественное целомудрие, его несказанная красота обратили вспять адскую толпу, и она с визгом и завыванием, гонимая невидимой силой, бросилась обратно в черную щель преисподней и исчезла среди сатанинских стенаний.
Маерс поднялся со стула, простер к Садовникову руки. Во лбу открылась черная дыра, в которой гасли светила и звезды. Из дыры рванулся клубок тьмы. Следом другой и третий. Сгустки тьмы, как черные взрывы, мчались, затмевая свет, накрывали города и селения, поглощали просторы и дали. Земля, окутанная тьмой, исчезала. На ее месте открывалась зияющая пустота, в которую улетали лучи и там гасли, превращаясь в ничто. Мир, сотворенный Богом, прекращал свое бытие, а вместе с ним испепелялся замысел Божий, в котором России отводилась спасительная и великая роль.
Садовников сердцем чувствовал непомерное давление тьмы, неодолимую мощь вселенской смерти. Он чувствовал, что погибает, его затягивает тьма, кидает в непроглядный черный колодец. С последним вздохом и ударом гибнущего сердца нащупал на шее тесемку, на которой висела крохотная алая бусинка, амулет жены. Протянул бусинку навстречу тьме. В бусинке зазвучал любимый голос, крохотный алый лучик полетел навстречу Тьме, вонзился в черный клубок, и Тьма распалась, мгла, затмившая землю, рассеялась, и снова солнце заблестело на озерах и реках, и стая уток, поднимая крыльями брызги, опустилась в камыши, и синяя стрекоза перелетала с водяного цветка на цветок.
Маерс хватал руками улетающую Тьму. Его черный смокинг истлел, и открылся белоснежный мундир американского морского офицера. Но и мундир истлел, и возник шелковый азиатский халат. Медвежья шкура шамана. Розовое платье кокотки. Полосатая роба висельника. Облаченье вавилонского жреца. Набедренная повязка африканского колдуна. Маерс лишился одежды, маленький, голый, с кривыми волосатыми ножками, с мохнатой головой обезьянки. Уменьшился и пропал, превратившись в завиток тьмы, который всосала в себя черная щель мироздания. Садовников, закрывая щель, повесил на нее деревенский клеенчатый коврик с грудастой красавицей и гусями, плывущими в синем пруду. Этот коврик висел когда-то на стене дома деревенского батюшки, который крестил Садовникова в полутемной холодной церкви.
Садовников устало сидел на стуле, исполнив вмененную ему работу по спасению Земли.
— Что там шумело? — Вера проснулась, и занавеска, за которой она лежала, была в пятнах вечернего солнца.