Пьют водку. У Анатолия выражение сонливого блаженства, ест, лаская пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков, блеск вилки в холеных пальцах. От ее присутствия -- ощущение жарко натопленной бани.
- А мое кредо -- балдеть, - вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом над головами сотрапезников.
- Балдей на здоровье! Заслужил! -- одобрил Касопов. И Алине: - Мой снабженец, движитель стройки!
- Гляжу на дерево -- балдею...
- Потому что сам дерево! -- со злостью бросила Антонида.
- Нет возражений, по древесному гороскопу я липа -- дерево очень мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют...
Хозяин берет чашу:
- Други, не будем, а? Давайте лучше всем подолью. А может, пивца? Петроний!
- Далмат Олегович, - громкий шепот Никандрыча, - вас к телефону! Товарищ Долгих...
Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.
- Увы, воскресенье для меня отменяется. Петроний, Юрий Порфирьевич, занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю... Ну, кайфуйте без меня, други.
* * *
Он мягко ведет "жигули" по грунтовке среди ивняка, ветерок: постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей по корпусу, песок сменяется лужами, при встряске она наталкивается плечом на его мускулистое плечо.
- Ну, а настоящий-то муж, - он не отрывает глаз от глубокой колеи, взаправду не кинется искать?
- Вы из боязни пошлости не женились, а я из боязи пошлости не вышла замуж.
- Если я назову нас родственными душами, вы сочтете это пошлостью. Впервые в жизни... я не знаю, что сказать... -- он улыбается непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение спадает. -- Извините меня.
- Да будет вам извиняться... -- когда-то она баловалась сигаретами и теперь ощутила потребность закурить. -- Совершенно банальная, вернее, пользуясь вашей терминологией, пошлая история -- затяжная дружба. Чуть не с отрочества. Милый, обаятельный мальчик -- и в тридцать три все тот же мальчик: петушиный хохолок, вздернутый носик, игривые глазки... Вечный мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.
- Но по-прежнему дорог?
- Нет.
- Давно?
- Недавно.
- Представьте, я не вижу в этой истории пошлости. И, знаете, какая мысль мне пришла?
- Не знаю.
- А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?
Заросшие травой дворы, пространные, как поля, колхозные огороды, обмазанные глиной сараи, гуси, куры, свиньи... вот-вот хутор кончится... Пожалуйста, направо -- вон те зеленые ворота. О! Какие у вас яблони! Да, яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две... Не издевайтесь! Нет, она не издевается, действительно две. Хорошо, хорошо, пусть две, он понимает, что она не издевается. А братья, сестры есть? Нет -- только старики. Он заботливо открывает дверцу: ну что ж, привет старикам! И сразу задний ход: за стеклом авто -- уже собранный, деловой Касопов. Она едва удерживается, чтобы не помахать вслед.
Разбегающиеся из-под ног куры, густо усеявшие землю яблоки, золотой ранет -- любимейшее с детства варенье, - времянка, летняя кухня, сарай и возле него -- седобровый сутулый отец с граблями, ему нет шестидесяти, а выглядит на семьдесят пять... Мама, я включу транзистор!.. И бегом в прохладные комнатки, приемник на полную мощность, бешеный темп биг-бита; высунуться в окно, скользнув грудью по подоконнику. Располневшая мать на измученных полиартритом ногах, выходя из летней кухни: доча, кваску будешь? Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара -- покислее, чтобы воротило скулы!
И ощущение какой-то невероятной сгущенности последующих дней, слившихся в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:
- Доча, Петр Никитич опять привез цветы от Далмата Олеговича. И сома живого, на одиннадцать кило, а может, и больше, шут его знает, безмен-то старый...
Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в "жигулях", прогулки, разговоры о живописи: черный паровоз Тернера и неестественно прельщающие женские фигуры Пармиджанино... вечерние купанья под купами ив, ловля раков... Вы так опрометчиво запускаете руку в нору -какой-нибудь матерый может щипнуть до крови! Что вы говорите? А мы потерпим!.. Поздние возвращения домой, жабки, в лунном свете прыгающие с крыльца, изнеживающая расслабленность от впечатлений и... в который раз задаваемое себе: "А если..." Как спится! Сколько лет не было такого? Пробуждение -- опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков:
- Доча... доча... Петр Никитич привез от Далмата Олеговича землянику... полное ведро...
- Папуля, сколько раз тебе говорить: он Никандрыч, а не Никитич! И вообще -- он Петроний!
- Доча, ты помнишь Людочку Трубкину, вместе в школу возил вас на подводе?
- Конечно, папуленька, помню.
- Так Петр Никитич -- ее дядя. К нам на хутор приезжал и вас, детвору, на лодке катал.
- Да ну тебя, папулька! Людкин дядя был главбухом стройтреста в городе.
- Был, а то я не знаю. А тут у него враз порушенье жизни -- раздор с женой и эта, как ее, легочная астма, болячка -- век ее не знать. Он жене квартиру оставил и из города к нам, места у нас воздушные... Далмат Олегович его так устроили -- зарплата идет, а работает у него при доме. Далмат Олегович неженатые, для обихода нужен человек, а Петр Никитич и при жене своей и стирал, и стряпал: все умеет. Знаем, как не знать.
- Ну, папулька, ты прямо какой-то каталог ходячий! Про кого вы тут не знаете?
- И про Юрия Порфирьевича знаем -- он твою мать лечит. Грек он, с Кавказа, был выселен в Сибирь. И на всю-то Сибирь -- светило! А попивать... запьешь, когда жена и двое сынов из лагеря не вышли. Далмат Олегович в Сибири работали и его с собой взяли... Далмат Олегович -- добродушные. Ты с ними, доча, поаккуратнее...
- Он такой аккуратный, папулька, что при нем как-то неудобно быть неаккуратной!
Персей с верным Петронием, со старомодно вежливым доктором -- с двумя неприкаянными стариками. Замкнутый круг: работа, дача. Коза, рыбалка, розовое масло, лаванда... и за всей этой вещной фанаберией -- омерзение перед пошлостью и тоска. Тоска по истинному.
Как она его понимает!.. А если так... Еще не поздно (ведь будет не фатера, а дом!) завести детей. И при этом сохранить себя как художницу... с ним ей не знать мелочевки быта. И еще... (поэзия, помоги же попрать застенчивость!) ...погруженья в усладу будут неустанны, как броски чаек в волны...
* * *
Она и Касопов во времянке, наспех оборудованной под мастерскую. На обшитых фанерой стенах -- ее принесенные из кладовки акварели, пастель, графика.
Сегодня она, наконец, решилась... Он приехал со своей стройки к условленному седьмому часу вечера. Горчичная рубашка, бежевые брюки. С его появлением во времянке чуть запахло духами.
- Ну-ка, ну-ка, что это за лицо на пунцовом фоне? Удалось отменно! Очень удачно выбран фон -- подчеркивает плотскую алчность характера... -- он оторвался от портрета. Искоса окидывает взглядом ее, сидящую на краю лавки: белоснежные шорты, блузка бутылочного цвета с открытыми плечами, на указательном пальце левой руки -- нефритовый перстень, темная зелень камня мягко поблескивает... художница в своей мастерской.
- Какой великолепно хищный профиль! -- он опять весь в любовании акварелью.
На ней -- прикрытый линзой очков глаз старого хищника, вислый нос как бы принюхивается. Изогнутый уголок рта, большого, жадного. Задумчиво прижатая к подбородку рука, унизанные перстнями длинные цепкие пальцы. Покатый лоб, островатый подбородок, помятость. Лицо шестидесятилетнего дегустатора жизни.
- Позвольте, но я же знаю... назовите фамилию!
- Какая-то далекая. Он сказал -- бурятская.