— Почему… ненастоящий? — раздельно, не сводя с женщины пристальных глаз, спросил человек.
Она не ответила — и тогда жернова воспоминаний заворочались в его лобастой голове.
— Простите, Таня, — медленно сказал он, вставая. — Простите, я, наверное, пойду.
— Подожди! — ее глаза заглядывали снизу, искали ответа. — Ты обиделся, да? Но я не хотела, честное слово… Господи, вечно я ляпну чего-нибудь! — она жалобно развела руками. — Не уходи, Слава, сейчас картошка будет. Ты же голодный…
Последние слова она сказала уже шепотом.
— Нет, — ответил человек, чувствуя, как снова начинает плыть земля под ногами. Он тонул в светло-зеленых глазах женщины. Ему хотелось сказать ей на прощание, что Минздрав СССР предупреждает… но почему-то промолчал, а потом, уже на пороге, сказал совсем другое:
— Таня, не сердитесь. Вы мне очень нравитесь. Это правда. Но я должен идти. Мне надо.
Говорить было трудно. Приходилось самому подбирать слова, и человек очень устал. Он хотел наконец во всем разобраться.
— Заходи, Слава, — тихо ответила женщина. — Я тебя накормлю, — и протянула пиджак.
Что-то встало у человека в горле, мешая говорить. Он, как маленькую, погладил ее по голове огромной ладонью.
— Спасибо.
Синяя струйка потянулась за ним к лифту.
Человек шел через город.
Он не знал адреса, он никогда не был там, куда шел, но что-то властно вело его, какое-то странное чувство толкало в переулки, заставляло переходить кишащие машинами улицы и снова идти, идти… Его пошатывало, синяя струйка стекала по грязным ботинкам, окрашивая лужи на тротуарах, но человек не замечал этого. Он шел и чем чаще заглядывал в лица прохожих, тем больше чернел лицом сам.
Он был чужим в этом городе, чужим — со своим пиджаком, со своим ростом, со своими хорошими мыслями, заколоченными восклицательными знаками.
У перехода человек остановился, пропуская машину, и она окатила его водой из лужи. Быстро обернувшись, он увидел за рулем холеную женщину в алом, сверкающем в вечернем свете плаще, со странной тоской вспомнил Таню, ее кухоньку, луковицу в баночке на облупленном подоконнике — и насупил брови, уязвленный сравнением, и снова, как тогда, на скамейке, услышал свое сердце.
— От каждого по способностям — каждому по труду! — глухо, словно про себя, произнес человек, провожая стремительный «мерседес», и помрачнел, размышляя о таинственных способностях женщины за рулем.
Две проходившие мимо представительницы советской молодежи переглянулись и прыснули. «Псих!» — громко сказала одна представительница, а другая, пообразованнее, сказала: «Крэзи!»
Человек шел через город, и, как почва в землетрясение, трещинами расходились извилины за высоким куполом его лба. Он впитывал в себя этот мир, он начинал понимать его, но что-то нехорошее уже происходило в нем. Возле какой-то площади с огромным каменным гражданином человек перешел улицу в неположенном месте и зашагал дальше под милицейскую трель. «Красный свет зажегся — стой!» — ожесточенно прошептал человек, и кривая усмешка обезобразила его лицо.
Смеркалось, когда, повернув в затерянный между шумными магистралями переулок, человек остановился у подъезда старого, с облупленной лепниной на стенах дома: здесь!
Кукин, чертыхаясь, начал пробираться через полутемный, заваленный листами картона коридор. В дверь снова трижды позвонили — громко и требовательно.
— Кто? — крикнул он, вытирая руки тряпкой, смоченной в растворителе.
— Слава, — ответили из-за двери.
«Баулкин приперся», — недовольно подумал Кукин, открывая.
Но это был не Баулкин.
— А-а! А-а-а-а!!! — завопил Кукин, попятился, обрушил с табурета коробку с красками и упал на свое новое полотно «Пользуйтесь услугами сберегательных касс!».
Вошедший закрыл дверь и повернулся. Кукин сидел на полу и слабо махал рукой, отгоняя привидение.
— А-а, — простонал он, поняв наконец, что привидение никуда не уйдет. — Ты как… — слова зайцами прыгали у него на губах. — Ты откуда?
— От верблюда, — ответил гость.
Гость был грязен, волосы его свалялись и торчали в разные стороны, глаза горели нечеловеческим огнем, но — отдадим должное Кукину — он-то узнал вошедшего сразу.
Из лежавшей на боку банки тихонько выползла синяя масляная змейка. Гость осторожно присел на корточки, поднял банку, вдохнул родной запах.
— Ну, здравствуй, — сказал он художнику.
Художник сидел, выставив вперед острый локоть и отчетливо представляя руки вошедшего на своей шее. Был художник невзрачен, с узким иконным личиком, в старом порванном свитерке, но умирать ему еще не хотелось.
— Ты меня не узнаешь? — кротко спросил человек.
Нервный смешок заклокотал в худой кукинской груди. Он мелко закивал и, стараясь не делать резких движений, начал подниматься по стеночке. Поднимаясь, Кукин круглыми, как пятаки, глазами глядел на детище своей фантазии.
Гость ждал, сдвинув брови. Совсем не таким представлял он себе Создателя, и досада, смешанная с брезгливостью, закопошилась в его груди.
— Поговорить надо.
— П-пожалуйста, — хозяин деревянным жестом указал вглубь квартиры. — Заходи…те.
Темнело. Дом напротив квадратиками окон выкладывал свою вечернюю мозаику; антенны на крыше сначала еще виднелись немного, а потом совсем растаяли в черном небе. Стало накрапывать.
Потом окна гасли, квадратики съедала тьма, и только несколько упрямо светились в ночи. Где-то долго звали какого-то Петю; проехала машина. Дождь все сильнее барабанил по карнизу, и струи змейками стекали по стеклу…
Художник и его гость сидели на кухне.
Между ними стояли стаканы, в блюдечке плавали останки четвертованного огурца, колбасные шкурки валялись на обрывках «Советского спорта», и раскореженная банка скумбрии венчала натюрморт.
Художник жаловался человеку на жизнь. Он тряс начинающей седеть головой, махал в воздухе ладонью, обнимал человека за плечи и снизу заглядывал в глаза. Человек сидел не совсем вертикально, с мрачным лицом, подперев щеку, отчего один глаз у него закрылся, другой же был уставлен в стол, где двоился и медленно плавал туда-сюда последний обломок хлеба.
Человеку было плохо. Сквозь душные волны тумана в сознание его врывались то жалобы художника на жизнь, то проглянувшее солнце и маленькая женщина у скамейки, то загаженный темный подъезд, то вдруг большие полыхающие буквы складывались в слова «Пьянству — бой!». Он не понимал, как произошло, что он сидит за грязным столом с патлатым человечком в свитере, и человечек дружески обнимает его за плечи.
Внутри что-то медленно горело, краска лилась на линолеум, человек упрямо пытался вспомнить, зачем он здесь, но не мог.
Он посмотрел на художника, вытряхивавшего из горлышка последние капли, — и горькая обида опять заклокотала в нем.
— Ты зачем меня нарисовал?
Человечек протестующе замотал руками и сунул человеку стакан.
— Нет, ты ответь! — выкрикнул тот.