Уже зашуршали в песках вараны, выслеживающие сусликов. Черная тень застыла возле маленькой норы, варан покрутил шеей, словно проверял силу своих мускулов, и застыл. Так он будет стоять теперь, без движения, часами, вытянув шею, принюхиваясь, прислушиваясь, до тех пор, пока суслик, опьянев от любви, не отойдет от норы, чтобы повыть на мерцающую звезду в небе.
Тарази привычным слухом различал все звуки в песках и не мог никак заснуть, думая о том, куда ему теперь ехать. Вопрос этот мучил его всякий раз, когда, одинокий, уставал он от путешествий и хотелось ему человеческого общения.
"Еду в Оруз, - решил наконец Тарази. - Армон с помощью влиятельного отца решил смилостивить эмира, чтобы дал он нам возможность свободно заниматься делом... Говорят, правитель Оруза поссорился с нашим ханом и покровительствует всем скитальцам из Бухары..."
Невеселые его мысли вдруг были прерваны треском и отчаянным воплем. Тарази, нервно помаргивая, всмотрелся вокруг и увидел освещенного лунным светом суслика, который лежал и дергался в предсмертных судорогах.
Видно, варан терпеливо выждал тот час, когда жертва его, опьянев от любовного танца, потеряла.путь к норе, не смогла найти собственный след, и вот, едва суслик выполз, облизываясь, из зарослей, оставив в сладостном оцепенении самку, варан коротким ударом хвоста, лишь одним точным ударом, рассек ему спину... И, высунув тонкий и скользкий, как хвост змеи, язык, быстро облизывал серое тело суслика, не давая ему остыть, чтобы почувствовать вкус теплой, настоянной на пустынных травах крови.
И черепаха видела все это - вздох, тяжелый, отчаянный, выдал ее. Но, поймав на себе удивленный взгляд Тарази, она отвернула морду, делая вид, что кровавое пиршество варана вовсе не пугает ее, а вздохнула она просто от дурных сновидений.
Умение притворяться показалось Тарази необычным для столь однозначного, медлительного существа, и путешественник сразу забыл о варане, думая о том, что еще ни разу не встречал он такую черепаху, хотя и изучил за свой век великое их множество.
Все, доселе пойманные им, были неповоротливыми, тугодумными, отрешенными даже от того, что касалось их самих. Эта же была умна, как малайская, - во время опытов малайская с завязанными глазами пробралась среди сложных и запутанных ходов к цели - к чашке с водой, чувствуя ее своим особым нюхом.
Смертельный вздох послышался в песках - не свист, не крик суслика, лежащего на спине и лапками хватающего воздух. Вздох без единого звука, нечто вроде тока, поразившего все вокруг. И пробежал он по пустыне в тот самый миг, когда суслик, изогнувшись в последний раз, уткнулся головой в хвост и застыл без движения в такой позе.
Смерть в пустыне рождает ветер. Ветер подул, взрябив и подняв песок, покачнулись травы, и потрескались соляные такыры. Верхушки барханов осыпались, и струйки песка потянулись вниз, обнажая норы, из них, недоумевая, высовывали свои морды, вараны, суслики и песчаные лисицы, в недовольстве зажмурившиеся от света звезд.
Вздох смерти - сигнал, посланный повсюду, - настиг одних зверей на охоте, других еще спящими в своих норах. Тех, кто охотится днем, заставил вздрогнуть и прислушаться, а старый, ослепший коршун, привыкший уже спать с закрытыми глазами, разжал веки, но ничего не увидел и лишь в злости поскреб клювом камни, устланные ветками арчи в расселине скалы.
Тарази с бесстрастием натуралиста смотрел, как варан, не торопясь, облизал живот суслика, а потом поднял морду, чтобы посмотреть, не потревожит ли его кто-нибудь перед трапезой. И, не увидев ничего тревожащего, надкусил кожу на животе суслика, воткнул туда язык, ставший вдруг прямым и крепким, и осторожно, растягивая удовольствие, покопался во внутренностях зверька. И только после этой, похожей на ритуал, возни вытянул кусок мяса и проглотил.
Затем со свистом втянул в себя слюну и постоял немного на растопыренных лапах, прислушиваясь к звукам, а может, все еще наслаждаясь лакомым куском; только хвост его вилял, как у благодарной собаки.
Но уже с того момента, когда суслик вздохнул в последний раз, по всей пустыне - на дне ее высохших рек, в зарослях саксаула, у барханов, среди желтых, ржавых камней осыпавшихся гор, - повсюду началось пиршество, устроенное щедрой природой.
Какая-нибудь черепаха, не насытившаяся днем и страдающая бессонницей, тоже наклонилась над своей жертвой - песчаной крысой. И шакал уже скрипел зубами над телом старого, изгнанного из стада сайгака. И может, сигнал смерти подал этот шакал, а вовсе не варан, за которым наблюдал Тарази.
А может, эта легкая пыльная буря, принесшая тоску и ожесточение, поднялась в тот самый миг, когда удав раскрыл пасть перед пахнущей кореньями и терпкими листьями одуванчика мордой зайца? Приглашение к пиршеству вовсе не обязательно должно прозвучать возле бархана, где прилег на отдых наш путешественник. Похоже, что трубный зов передают друг другу по кругу звезды, а сюда в пустыню доходит лишь слабый звук, который все слышат одновременно.
Тарази забылся, прислушиваясь к звукам, и чуть не вскрикнул от неожиданности, когда увидел рядом с собой черепаху, нечаянно задевшую его неуклюжей лапой.
Черепаха тут же виновато зарылась мордой в песок, хотя и дрожала вся от страха, - видно, приползла к хозяину искать защиты.
"Да, необычная это черепаха! - еще раз заключил Тарази. - Из породы, что не душит змей, не глотает крыс, питается лишь травой и листьями, и сам вид крови приводит ее в ужас".
Но ведь все животные, как бы они ни выглядели и где бы ни жили, отличаясь друг от друга повадками, все равно жертву выбирают по одному правилу. Крокодилы, ящеры, вараны, которых описал Тарази, кровожадны. И среди черепах не встречал он травоядных, точнее, полностью травоядных. А эта, что притаилась у ног Тарази, все время вытягивает шею, бросая пугливые взгляды в сторону варана, и как бы просит хозяина извинить ее за трусость. И не только страх уловил Тарази в ее глазах, но и презрение, будто желала показать она, что осуждает дикие повадки песчаного крокодила.
- Да ты, братец, святой! - шутливым тоном сказал Тарази и хлопнул черепаху по панцирю. Затем нащупал в темноте ее лапу, чтобы сосчитать наросты и узнать по их кольцам, сколько же пленнице лет.
Перламутровые кольца, толстые на самом верху и все уменьшающиеся книзу, прощупывались легко - черепаха терпеливо ждала, вытянув лапу.
Тарази насчитал семь колец, шесть замкнутых, полных, а седьмое только еще округлялось и было мягким на ощупь, без перламутровой чешуи, - словом, черепахе было неполных двадцать семь лет.
"Господин В расцвете сил", - ухмыльнулся Тарази и пожалел, что не очень-то удачный панциронос попался ему. Хотя черепаха не прожила и трети положенного ей срока, но была уже с устоявшимися привычками, своим, пусть малым, звериным разумением, а это, как известно, сильно затрудняло будущие опыты.
Зато выигрывала она в другом - была хитра, склонна к лести и заигрыванию, да еще травоядной, способная возбудить фантазию любого тестудо-лога.
Укладываясь спать, наш путешественник заметил, что и варан уже справился с пищей и ходил теперь, обнюхивая место пиршества, и разгребал хвостом песок, чтобы замести следы...
VIII
Ночь в пустыне внезапна, словно выходит она из зарослей, день же, напротив, долго не решается спуститься с верхушки барханов, потягивается, шурша в песке, вздыхает порывами ветра, отряхивается, перекатывая полынь, затем долго облизывает темную росу, перебегая от куста к кусту, прячась там и корча разные презабавные рожи.
День возвращается не спеша, чтобы хищники закончили свое пиршество. Какой-нибудь ленивый варан, проглотив последний кусок, вылезает из зарослей, зацепив хвостом куст, и видит Тарази - там, где открылось пространство, озирается с тоской вокруг день.
Тени животных, что бродят, разыскивая свои норы, и оказываются ночными сумерками, - стоит им спрятаться, как ночь тут же сменяется днем.
Давно уже заметил наш путешественник, что, не будь этих теней, в пустыне был бы вечный день, утомительный, не несущий успокоения и прохлады.
Пустыня живет только ночью. Днем же все мертво, пресно, нет ощущения времени, пространства. Чувствуешь себя как бы вынутым из жизни, хрустящий песок под ногами лишь намекает на то, что все здесь остановилось. Но Тарази боится ехать и ночью - кажется ему, что он кого-то будит, кому-то мешает, И все вокруг сопротивляется его передвижению, даже след, что оставляет на песке лошадь, едва Тарази обернется, тут же засыпается. И перекати-поле, эта дневная трава, и она словно стыдится того, что шевелится ночью. Стоит посмотреть на нее, чтобы утешиться и найти себе союзника в одиночестве, как трава заляжет, притаившись за каким-нибудь бугром, ждет, пока путешественник не поедет дальше. А потом, воровато оглядываясь, катится по пути, о котором и сама ничего не знает...
Тарази неохотно едет днем по пустыне, хотя только в это время суток и можно передвигаться по ней в безопасности, - ведь ночь полностью отдана зверям. Ночью лошадь храпит, наступая на хвосты варанов, проваливается в норы, и суслики хватают ее за ноги. Лошадь боится, хотя и знает, что в темноте в пустыне легче найти дорогу. Днем же только кажется, что едешь по верному пути, и если все-таки приезжаешь к нужному месту, понимаешь, что привела тебя туда лишь случайность.
Но уже утро, пора ехать дальше. Тарази протер глаза и понял, что проспал, - лучи солнца, обогнув бархан, падали ему на ноги. Полежи он еще немного, проснулся бы с опухшим лицом - щеки отекли бы, отяжелел подбородок. Утреннее солнце, падая на лицо спящего, искажает его, и часто, когда Тарази просыпается, лошадь, не узнав своего хозяина, шарахается испуганно в сторону.
Услышав шум и возню, Тарази вскочил и увидел, как топает черепаха вокруг бархана, а лошадь в злости пытается лягнуть ее. Тарази замахал плетью, но лошадь не остановилась, черепаха же провалилась в песок так глубоко, что уже не могла выползти, и поворачивала к Тарази морду, прося его защиты, и отмахивалась хвостом от назойливой лошади.
Тарази сполз по склону бархана, поднял плеть, но лошадь все же лягнула черепаху, хотя та и успела спрятать морду.
Лошадь с забавно горделивым видом затопала вниз, но Тарази в сердцах выругал ее, обозвав "чучелом, обтянутым собачьей шкурой".
- Черт бы вас побрал! - еще раз закричал Тарази. - Не хватает мне еще ваших идиотских выходок!
Черепаха стряхнула с морды песок и попыталась подняться на лапы, но не смогла, и снова провалилась, и лежала так, глупо озираясь по сторонам,
В том месте, где они спали с черепахой, Тарази заметил следы лошади. Приревновала черепаху к хозяину и крепко лягнула ее - ведь обычно она сама ложилась рядом с Тарази, чтобы согреть его дыханием и защитить от блуждающих барханов.
Живо вообразив, как была удивлена лошадь и как вытянула она в обиде морду и надула бока, Тарази рассмеялся. Черепаха удивленно глянула на него, и черные, сухие складки на ее физиономии разгладились, большая пасть, уходящая углами к подбородку, растянулась в отталкивающей гримасе.
Тарази поморщился и пошел седлать лошадь, и черепаха прижалась мордой к его руке, будто благодарила за заступничество.
- Ты, я вижу, льстец, каких мало! - пробормотал растроганный Тарази, потрепав ее чешуйчатый хвост. - Вы точно близнецы с Фаррухом...
Путешественник подправил седло, подтянул клетку, и лошадь, готовая снова идти по пескам, стояла чуть прищурившись от солнца. Горделивого нрава, она молча переносила и брань, и удары плети и преданно делила с хозяином одиночество и кочевую жизнь, и за эту безропотность, участливость Тарази и любил ее.
Тарази вскочил на лошадь и знаком велел черепахе следовать за ней.
Уже исчезли последние тени у кустов и барханов и солнце повисло над всем пространством, навевая тоску. Белые холмики, насыпанные ветром за ночь, не успели еще затвердеть от соли, и солнце просвечивало их насквозь, от верхушки до основания.
Вот и коршун опустился на холмик, и сразу же от света, стелющегося по песку, вокруг птицы задрожало, лучи закружились, наматываясь кольцами, и было такое ощущение, будто хищник сидит внутри светового шара, а шар покачивается в тумане, словно плывет по воде...
И только под копытами лошади, чуть выше соляной земли, стелились еще сумерки. Лучи солнца, едва заблестев в кристалликах соли, сразу же отлетали обратно, потрескивая и загораясь искорками всех цветов радуги. И если сейчас какой-нибудь конокрад-разбойник крался бы за нашим путешественником, он увидел бы удивительную картину: лошадь не шла медленным шагом, а парила чуть выше земли, боясь обжечься искрой.
Но никто, кроме двух сусликов, не провожал нашего путешественника. Поднявшись на задние лапы, а передние сложив важно на вздутых животах, они обозревали местность, думая о тщетности бытия. Оба зверька узнали Тарази, уже проежавшего взад-вперед по этим пескам, как заблудший, и, может быть, именно это еще больше настраиватта их на меланхолический лад.