Слова десятника не были пустым бахвальством. В лагере наказывали не только того, кем были недовольны. Экзекуции могли подвергнуть и весь отряд заключенных, где числился нарушитель. Иной раз наказывали даже заключенных целого барака. Был случай, когда и весь лагерь расплатился за проступок одного узника. Поэтому все пристально наблюдали друг за другом и, что называется, «в зародыше» подавляли всякие попытки нарушить режим. В лагере каждый второй становился даже не доносчиком, а, скорее, кем-то вроде ябедничающего малыша, хотя доносительство никак не вознаграждалось стражниками, не давало никаких привилегий и не спасало проштрафившегося.
У «сиреневых» по-сле утреннего напутствия десятника было в распо-ряжении 15 минут для того, чтобы встать, навести порядок в бараке, посетить уборную и выстроиться на плацу. Всеслав быстро понял и то, почему для ночного отправления естественных нужд в бараке стоял оцинкованный бак с крышкой, а днем для этого предназначался туалет на двадцать мест. Утром к нему выстраивалась очередь. У всех заключенных были проблемы с желудком из-за непривычной пищи, привыкания к местной воде и постоянной нервной напряженности. В туалет следовало обязательно успеть утром. Ведь, если тебя прихватит в неурочное время, придется униженно выпрашивать у стражника разрешение сходить в туалет. Всласть поиздевавшись, он может позволить. А захочет – так и не позволит. И вот очередь к туалету так, чтобы не услышал охранник, шипит проклятия тем, кто задерживается. И здесь шла пропитка отчуждением, которой должно хватить на целый день. Крепнет мысль: «Здесь каждый сам за себя. Я должен любой ценой пройти через всё это и выйти гражданином империи».
«Ловко!» – признал Всеслав.
Той же цели служила искусственно созданная нехватка умывальников и толпы желающих попасть к трем усталым парикмахерам (бритв, конечно, в личном пользовании не было ни у кого), механически скоблившим щеки заключенных тупыми безопасными лезвиями в старых оправах. У узников постоянно придирчиво проверяли, вымыты ли руки перед входом в столовую, чисты ли ноги и шеи перед сном, нет ли щетины на подбородках. Проводили обследования обуви и постелей. Казалось бы, все правильно: необходима чистота в местах большого скопления людей. Да и особых наказаний для проштрафившихся, как будто, не предусматривалось: вымыться под холодным душем и просохнуть на крыльце, стоя голым навытяжку. Но в душе наказанного, низведенного до уровня ребенка, сгущались стыд и унижение. Tabula rasa.
И в «Возрождении» самым действенным способом формирования чувства детской беззащитности были не столько расправы, сколько постоянные угрозы расправ. За проявление «ха-сиреневыми» неприязни друг к другу и мелкие конфликты стражники карали. Правда произошёл всего лишь один случай, но реакция последовала незамедлительно. Всех - и мужчин, и женщин выстроили, нарушителю приказали снять штаны и высекли перед строем. Все произошло как-то казенно и обыденно. Под розгами наказуемый не умер, пару десятков ударов выдержал бы каждый. Но после порки что-то исчезло в душе. В глазах наказанного появилось выражение нашкодившего ребенка, который осознал: все время есть за что, есть кому и есть как его наказать.
За драку стражники без всяких разговоров сорвали бы сиреневую нашивку и перегнали виновника под навесы «зеленых». Поэтому узники вбивали отрицательные эмоции внутрь себя, замолкали, прекращали общаться с обидчиками. А так как в роли невольных обидчиков так или иначе оказывался каждый, очень скоро исчезли даже малейшие предпосылки для возникновения дружбы или хотя бы простой привязанности. Психика все более становилась «чистой таблицей», пригодной для последующего письма. Tabula rasa. Каждый за себя.
Еще одним признаком десоциализации, возвращения заключенных к состоянию ребенка, стала полная потеря ими каких-либо половых интересов. Разговоры на сексуальные темы в среде «сиреневых» вообще никогда не велись, непристойные анекдоты не звучали. Среди рассуждений о том, какой будет жизнь после освобождения и получения гражданства, напрочь отсутствовала тема возможного брака. Без особых усилий «сиреневый» мог бы остаться до утра с женщиной в соседней седьмой секции, но этого никогда не происходило. Мужские загоны «зеленых» вообще смыкались с женскими, но и там ничего подобного не отмечалось. В то же время акты полового насилия охранников по отношению к узницам были массовыми, цинично открытыми и до омерзения грубыми.
Внешний вид заключенных также играл немалую роль. Всех «сиреневых» одели в старые матросские формы без знаков различия с метками в виде лиловой руны «ха», номером группы и личной нумерацией на спине и груди. «Зеленые» носили одинаковые серые рубища. Таким образом, узники становились похожими друг на друга и, представляясь стражникам, называли свой номер и группу, но никогда не имя. И мужчины, и женщины были острижены наголо. У старожилов волосы уже отрастали, но расчесок было невозможно достать. Ведь это означало бы пусть скромные, но все же подчеркивающие индивидуальность различия в прическах. А это было бы недопустимым.
Всеслав ни разу не видел часов в лагере. Естественно, у охраны они имелись, но узники даже уголком глаза не могли взглянуть на циферблат. И в этом был железный резон. Рассчитывая время до обеда или ужина, заключенный мог отвлечься. Это в «Возрождении» исключалось категорически. Никто не имел права на планирование жизни. Боле того! Всеслав стал свидетелем того, как у заключенного отобрали даже такое глубоко личное право, как право на смерть. Один из «дзэ-зеленых» ухитрился броситься на контакты высоковольтной сети. Хлопнули предохранители, пострадавшего в бессознательном состоянии отправили в… госпиталь для охранников! Там хирурги сутки боролись за его жизнь, не отходя от самоубийцы, применяли дорогостоящие лекарства и процедуры. И все для того, чтобы через три дня узник мог пройти через уставную процедуру повешения, которую заставили наблюдать остальных заключенных.
Первую половину дня у заключенных занимала работа. Всеслав долго присматривался к работающим и установил, что она не была трудом на износ. Конечно, это объяснялось отнюдь не гуманизмом охранников: не следовало попусту «портить материал», будущих рабов или граждан. Лунин также осознал, что конечным результатом отнюдь не были штабели распиленных известняковых плиток или квадратные метры уложенного асфальта. Главной задачей оставалось всё то же выбивание из заключенных «старой закваски». Едва лишь охрана замечала, что «сиреневый» с головой уходил в дело, увлекался им, какой бы оно тяжелым ни было, его сразу же переводили на другую работу, например, на перетаскивание камня с одного места на другое, а затем обратно. Или на уборку водорослей на берегу, вывоз их в море и выбрасывание там. Идеальным вариантом считалось, если выполняемая узниками работа была бессмысленной. Цель такого труда очевидна - показать узнику, что от его умения и прилежания ровным счетом ничего не изменится: «Ты будешь делать то, что сказано и любой другой это сделает так же как ты. Незаменимых тут нет». узники привыкали чувствовать себя униженными, когда их вынуждали выполнять дурацкую работу, и часто даже стремились к более тяжелым заданиям, если там получалось что-то похожее на результат. Чего и требовалось добиться!
В «Возрождении» требовали соблюдать немыслимое количество законов, предписаний, указаний, инструкций и правил. Их распечатывали и вывешивали на доске объявлений. Все они были на диалекте эм-до. Как ни старались заключенные освоить язык, но прочесть всего не могли. А, значит, находились в постоянном тревожном ожидании, что каждое их действие может быть истолковано, как нарушение правил. Сплошь и рядом случалось, что кто-то из береговиков, давал бессмысленное распоряжение и вскоре забывал о нем. Однако среди «сиреневых» постоянно находились такие, кто старательно его соблюдали и принуждали к этому других. Однажды, например, какой-то отделенный приказал мыть с хлорной известью деревянные ступени крыльца. После такой процедуры древесина стала скользкой. Стражник выпятил губу, поиграл резиновой палкой, озадаченно хмыкнул и удалился. Тем не менее, некоторые старожилы-«сиреневые» не только продолжали каждый день мыть ступени, но и ругали за нерадивость и грязь остальных, кто этого не делал. Такие заключенные уже были готовы к выписке из лагеря: они свято верили, что все правила, устанавливаемые охраной «Возрождения», являются стандартами единственно верного поведения. Обращение администрации и охраны с «ха-сиреневыми» в «Возрождении» выглядело в их глазах отношением сурового, но справедливого отца к своим несмышленым детям. Даже самый строгий отец грозит взысканием наказанием куда чаще, чем на деле применяет его. Всеслав с изумлением отметил, что буквально на второй день после вселения в барак у многих из «сиреневых» возникало искреннее убеждение, что хотя бы некоторые из офицеров-островитян праведны и добры. Да вот хотя бы взять фрегат-лейтенанта Хацуко Зо! Один из узников-пандейцев горячо убеждал остальных, что за равнодушием Хацуко кроется справедливость и порядочность, что он от всей души интересуются заключенными и даже протягивает им руку помощи. Настоящий миф сплели вокруг единичного случая, когда стражник бросил булку хлеба «зеленым». Скорее всего, он сделал это, забавляясь, но действие тут же истолковали как проблеск доброты.
Наблюдая за отрядом №82, который за счет новичков быстро разросся до положенной полусотни, Всеслав поражался, с какой быстротой карантин изменял психику заключенных. Прошло десять дней. По левую сторону дорожки, близ столярной мастерской стражник заставлял «зеленого» до изнеможения прыгать на одной ноге. Восемьдесят второй отряд строем возвращался с работ. Футов за сто отряд, словно по команде, перешел на строевой шаг и сделал «равнение направо». «А ну-ка – стоп, машина! – приказал солдат, -Лево на борт. Глядите, как воспитывают тупую скотину. устраняют неповоротливость и несообразительность. Запомнили, вы, «фиалки»? Кому его жалко? Разрешаю встать рядом и присоединиться к зарядке». Железная логика, отметил Всеслав, всё правильно - заключенные отнюдь не демонстрировали солдату-береговику, что они «не заметили» истязания. Они действительно не замечали того, что им не приказали заметить. Зато дисциплинированно остановились и смотрели, получив приказ смотреть.
Не замечать и не быть замеченным. Еще одно правило... Каждый раз заключенные, оставшиеся по каким-либо причинам в одиночестве, подсознательно стремились побыстрее присоединиться к своей группе. Быстрота была необходима, ибо одинокий «сиреневый» привлекал внимание, и его могли определить в «зеленые». Шансы избегнуть этого резко возрастали, если быстро затеряться в строю. Стать незаметным – верное средство быстрее и успешнее проскочить через лагерь. Но это средство также десоциализировало личность, превращало её в ребенка, который прячет свое лицо от испуга. Анонимность укрепляла относительную безопасность, но вела к исчезновению той личности, которая вошла в ворота «Возрождения». Но те, кто, несмотря на уплаченную огромную цену, жертвовал личностью ради самосохранения, получал возможность превратиться в гражданина Островной Империи.
Еще одним наблюдением стала неожиданная классификация «зелёных». Среди них быстрее всего адаптировались к существованию в карантине бывшие бюрократы, чиновники всех типов и мастей. Основное достоинство чиновника – умение приспосабливаться и слушаться мгновенно вылепливало из них будущего раба. Такие заключенные всеми фибрами стремились в старшие, начальники рабочих команд. Потрясающе, удивлялся Всеслав, насколько быстро человек, вырвавшийся в старшие, забывал свои прежние страдания. Старший отряда послал на порку «зелёного», который нашел на берегу корягу, облепленную устрицами, и съел их. Это тот самый старший, который еще три дня назад, будучи простым узником, полжизни бы отдал за дюжину таких ракушек. А теперь он искренне не представляет, как возможно такое вопиющее нарушение! Именно радениями старших и начальников из числа заключенных в лагере царил порядок, установленный столь немногочисленной стражей. Сразу же за чиновниками Всеслав поставил в ряд конформистов верующих. Отправление и «сиреневыми» и «зелёными» религиозных обрядов в немногое свободное время стражниками не преследовалось, хотя и не одобрялось. В итоге довольно быстро верующие отказывались от ритуально-обрядовой стороны своих верований, однако характерная для них покорность судьбе и смирение разрастались в геометрической прогрессии. А еще появлялась страстная, неистовая, почти религиозная вера в то, что после выхода из лагеря будет лучше. Хоть в какой-то степени. Хоть в чём-то. «Вчера» исчезало, вытесняясь мимолетным «сегодня» и кажущимся таким желанным и долгим «завтра». Надежды на улучшение становились маниакальными, перерастали в грезы.
Постепенно Всеслав перестал видеть в названии лагеря изощренную насмешку над узниками. Это была Система. Бездушная, но внутренне непротиворечивая. Кровавая, но целостная. Подавляющая, но рациональная. Система полной замены личности всякого проходящего сквозь нее.
Чистилище.
Но были единицы, подобные песчинкам, попадающим на шестерни великолепно отлаженного механизма. Судьба песчинок, само собою, оказывалась незавидной, они исчезали без следа. И машина даже на долю секунды не останавливала и не замедляла работы. Тем не менее душераздирающий скрип свидетельствовал о существовании такой песчинки.
Всеслав запомнил своего соседа по колонне, когда они входили в лагерь. Это был средних лет улумберец, бывший декан закрытого властями за ненадобностью университета, профессор, кажется, математики. Позавчера отряд № 82 получил наряд на работы в камнерезный цех. Там уже трудились «зеленые». Произошло чрезвычайное происшествие, вопиющее нарушение устава лагеря. Стражник обнаружил, что «зеленый» номер такой-то ухитрился зайти за угол и с закрытыми глазами привалился к дощатой стене. Таких в лагере называли «тенями». Они теряли всякое желание жить, охрана легко это замечала и, поскольку раба из такого заключенного было невозможно сделать, «тени» подлежали ликвидации в назидание остальным.
-Лодырь! – с безмерным удивлением заключил боец береговой охраны, - Значит, ты хочешь, чтобы за тебя работали другие? Но это же несправедливо! Нарушение главного закона империи! Или ты саботажник? Вредитель? Желаешь сорвать план распилки камня? Совсем плохо! Эй ты, зародыш, живо сюда!
Он указал стволом автомата на Всеслава. Когда тот, подбежав, вытянулся «смирно» и открыл рот, чтобы представиться, как того требовали правила, береговик небрежно махнул рукой:
-Хотя… Нет, отставить! Продолжать работу. Лучше ты подойди.
И охранник вызвал бывшего профессора.
-Видишь эту «зеленую» тварь? Сейчас я остановлю конвейер, по которому камень движется к пилам, а ты привяжешь тварь к ленте. Веревки возьми в подсобном помещении. Скажешь, что я велел.
Улумберец вздрогнул и отрицательно покачал головой, чем вогнал бойца в глубокое изумление! Возможно, стражник, будь он один на один с математиком, не стал бы возиться с ним и просто пристрелил. Но совершенно неожиданно для Всеслава, исподтишка следившего за всем происходящим, береговик выказал тонкое понимание проблемы. Ведь заключенные видели этот уникальный для лагеря случай неповиновения. Боец вздохнул, приказал и «зеленым», и «сиреневым» прекратить работу и построиться в две шеренги друг против друга. Потом поставил профессора на колени, точным ударом приклада рассек ему кожу на лбу. Без малейшего гнева повторил приказ. Улумберец молча покачал залитой кровью головой.
-Что ж, будь по-твоему. – пожал плечами боец, - Попробуем наоборот. А ну-ка, ты, тварь, привяжи слизня к конвейеру.
Бледная до синевы «тень» умчалась за веревками, тут же вернулась и накрепко прикрутила математика к железным звеньям конвейера.
–Поехали! –скомандовал стражник. Лязгнули колеса, конвейер повлек казнимого к восьми сверкающим параллельным полосам ленточных пил. Профессор зажмурился так, что исказилось лицо. Когда грубые ботинки улумберца находились футах в десяти от пил, береговик снова велел остановить устройство.
-Отвяжите его. – сплюнув, сказал он. – Ползи ко мне, урод сиреневый. На коленях!
Он поддел стволом карабина дрожащий подбородок математика.
-Ну, а теперь, -сказал боец внятно, -выполни приказ.
Перед объятым ужасом строем улумберец трясущимися руками привязал несчастного «зеленого» к конвейеру.
-Опусти рубильник.
Профессор, двигаясь, словно зомби, привел конвейер в движение. Раздался и тут же оборвался дикий нечеловеческий визг.
Просто расстрелять улумберца было бы ошибкой. Он бы погиб, но последнее слово все-таки оставил за собой. Требовалось растереть в порошок принципы его прошлой жизни, что и было сделано. Включив рубильник, он стоял с лицом мертвеца. А «сиреневые» оцепенели от ужаса, мысленно благодаря богов, что не оказались на месте профессора.
-Сними нашивку. –все так же бесстрастно распорядился стражник, - и встань в строй. Э нет, теперь иди туда!
Он качнул карабином в направлении отряда «дзэ-зеленых». Шаркая подошвами и горбясь, профессор занял место казнённого в шеренге рабов. Он не просто наследовал уничтоженному узнику. Он сам стал «тенью». Сегодня, то есть два дня спустя, его мимоходом пристрелили за какое-то нарушение, причем никак не связанное с этим инцидентом.
Всеслав поежился от этого воспоминания. «Ну, и как бы ты сам поступил, если бы охранник не передумал в последний момент и заставил тебя казнить ни в чём не повинного человека?» -спросил он себя. «А что, был выбор?» -мгновенно последовал холодный ответ. Впрочем, Пешке, как и Гурону, было проще – сказались результаты психокондиционирования. А вот саракшианцы тогда получили еще один сокрушительный удар по обломкам прежних норм сознания.
Между тем, в жизни восемьдесят второго отряда произошли перемены. Вчера и позавчера дни прошли без вывода на работы, строевые упражнения на плацу были сокращены до получаса. Вместо этого проводили уроки разговорного эм-до. Заставляли читать вслух и пересказывать написанные на этом диалекте правила лагерного поведения, лагерные новости, или тексты из школьных учебников природознания.
Сегодня фрегат-лейтенант Хацуко Зо вывел отряд к воротам лагеря, скомандовал «Вольно» и, медленно прохаживаясь вдоль строя, заговорил:
-Карантинный лагерь расположен на небольшом островке и занимает почти пятую его часть. Не такая уж большая площадь, верно? Тогда зачем же целых двое ворот? В одни вы вошли. Там написано над аркой «Возрождение». Через другие – вот эти – у вас есть возможность покинуть карантин. А теперь я хочу, чтобы вы хором прочли надпись над выходом. Раз, два, три…
-«Справедливость и Разум». – прогудел отряд. В общем хоре выделялся трубный рык Гурона.
-Еще раз.
-«Справедливость и Разум»!
-Еще!
-«Справедливость и Разум»!!
-Теперь после завтрака вы будете строем приходить сюда и по десять раз вслух читать эти слова. Потому что те, кому суждено выйти через эти ворота, действительно попадут в мир справедливости и разума.
Начиная с завтрашнего дня, распорядок изменяется. Вместо работ будете проходить ежедневное обследование на детекторах биосоциальной принадлежности. В рационе добавляется полдник. Далее – изучение языков углубляется. Вам предстоит освоить по выбору - обязательно эм-до и дополнительно либо хо, либо дзэ-гэ. Вводятся занятия по школьному курсу «Биополитика». Желающие сдать экзамены за курс начальной школы смогут это сделать. Запомните: от результатов обследования и успехов на занятиях во многом зависит ваше будущее. Так что написано на арке?
-«Справедливость и Разум»!
Саракш