-- Так точ... -- перехватив иронический взгляд, офицера, посыльный замялся. -- В общем, сводку о потерях майор требует... Начальник-то штаба убитый... Снаряд в блиндаж угодил...
Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день.
-- Ну что ж... Вот гляди... -- он обвел глазами место, где еще утром стояла целой и невредимой его батарея. -- Орудий ни одного, из людей двое здоровых, десять раненых. Вот еще один пехотинец к нам присоединился. Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с бумагами завалило. -- Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя стояло несколько расщепленных осколками бревен.
-- Есть доложить -- вся батарея погибши!..
-- Как, как ты сказал?! -- Гунько потемнел.
-- Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея-то ваша. Орудий ни одного...
-- Это кто ж тебе сказал, что она погибла? -- остановил Гунько посыльного. -- Нет, солдат, ты так не докладывай майору... Кто дал тебе право говорить так о моей батарее?.. Она жива и будет еще долго жить и колотить фашистов до полного их издыхания!.. Ведь немцев-то мы остановили! Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь сказать об этом майору. А санитаров -- сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!..
Пригнувшись, посыльный быстро побежал по траншее, придерживая сбоку противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ.
Забаровцы помогли Гунько похоронить в разрушенном блиндаже убитых. Командир батареи кого-то искал еще.
-- Вы что? -- спросил Забаров.
-- Парторга никак не найду.
Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли.
Он лежал с оторванной ногой под обломками перевернутой взрывом пушки, зажав в левой руке таблицу стрельбы, -- парторг был командиром второго орудия.
-- Вчера рекомендацию мне в партию писал, -- сказал ефрейтор Печкин, и все еще раз посмотрели на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга.
-- И салют-то нечем отдать. Ни одной пушки не осталось, -- огорченно вымолвил Печкин.
-- Ничего, -- тихо сказал Гунько. -- Москва всем отдаст салют. Никого не забудет.
-- Никого, товарищ старший лейтенант! -- воскликнул Аким и покраснел.
В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била по немецкой переправе пушка из соседней батареи.
-- Товарищи! -- обратился Гунько к разведчикам, когда все было закончено. -- Вон рядом с тем подбитым немецким танком... Видите -- носом ткнулся в какую-то яму?.. Там упал наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит...
-- Ну-ка, Ванин, ты моложе всех, -- приказал Забаров. -- Сбегай-ка.
-- Разрешите и мне пойти вместе с ним, -- попросил Аким.
-- Иди.
Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал.
До танка было метров двести. Ванин добежал до него первый. Еще издали он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал:
-- Аким, это Фетисов!..
Фетисов шевельнулся и простонал.
-- Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! -- тормошил раненого Ванин.
Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:
-- Вы... ребята?
-- Мы!.. Мы!..
-- Ты ранен! Понимаешь, ранен!
-- Как ранен?.. Ах, да...
Разведчики подняли его на руки, понесли.
-- Постойте, постойте!.. -- вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая испеченные солнцем, бескровные губы. -- А сумка... сумка моя где?..
-- На кой черт она тебе сдалась! -- не выдержал Сенька.
-- Там... там расчеты... они погибнут!
-- Ладно, товарищ сержант, -- успокоил его Аким. -- Сейчас поищем. -Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных осколков и стабилизаторов.
Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели Фетисова.
-- Большое нам спасибо, ребята!.. -- немного окрепшим голосом поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей груди.
Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.
Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в расположение своей роты.
5
Утомленный день медленно-медленно подходил к концу. От Шебекинского урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург, ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой, как хлеб-соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом вились наши штурмовики. Высоко, не видимые глазом, шныряли истребители -там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним восседал повар.
А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца, насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры "тигров" и "пантер". В густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и винтовок, они брели угрюмые и злые -- те, кто прошлой ночью орали "Хайль Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад...
Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать часов подряд, и тяжело опустился на стул.
В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!" Были минуты, когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и отвечал каждый раз одно и то же: "Продержимся". Сизов не раз убеждался в том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их участке враг сосредоточил свои основные усилия.
Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...
Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев. Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...
Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул головой, протер глаза.