-- Стоит прочно, товарищ генерал.
-- Передайте ему: пусть бережет солдат! -- сказал комдив и пошел к лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни одного на поле боя не оставляли!.. -- и вдруг откинулся назад -- голова кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. "Отпустил вожжи",-досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием присел на примятую траву и прислонился к большому пню.
-- Слушай, лейтенант, -- тихо приказал он адъютанту. -- Узнай о судьбе разведчиков.
-- Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!
-- Ну, а теперь иди... Как Баталин? -- еще раз спросил комдив, взглянув на дерево.
-- Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху.
Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза,-- вернее, они сами закрылись -- и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском мостике.
Вчерашнее начиналось снова.
6
Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:
-- "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции, которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ Бельгин..."
-- Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!.. -попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
-- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев. Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был вынужден отступить".
Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
-- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...
-- А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила забинтованная голова на соседней койке...
-- Убит ваш командир, -- сказала девушка.
Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
-- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
-- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись!
-- И не пройдут! -- сказал тот же солдат убежденно. -- Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше...
-- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок третий год за сорок первый принял...
-- Вот и поплатился!
-- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак.
-- Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: -- В этом теперь и состоит наша стратегия! -очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего -- ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены.
7
Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли воздуха" -- "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом "максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам.
После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края -- знакомая фронтовому люду картина.
Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
-- Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. -- шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
-- Якого ж биса ты стоишь? -- прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!..
Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо всех сил старался разжалобить "доктора", как он льстиво называл ветфельдшера.
-- Вы только подумайте, товарищ доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, -- ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите, век буду в благодарностях...
И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:
-- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом!
От обоих усачей попахивало водочкой.
Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара.
-- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь.
-- А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему, по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич.
-- Подержи хвост!
Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
-- Ну, вот и все, -- сказал он, разгибаясь. -- Завтра на ветпункт приведешь.
-- Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор! -- взмолился Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу!
-- Ну смотри, -- примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась неторопливая беседа.
-- Конюхом, значит, был?..
-- Конюхом, -- ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука он заметил бегущую девушку, -- Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, -сказал он не то себе, не то своему собеседнику. -- Никак, Верка с почты?.. Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей?