-- Да вот взять хотя бы Ванина. Помните, каким он пришел в роту?.. Ведь отправлять хотели парня. А посмотрите на него сейчас! Разве согласились бы вы отдать его кому-нибудь сейчас?.. Конечно нет. Ну, а о Пинчуке и говорить не приходится.
-- Да, эти не подведут, -- согласился Забаров.
-- А ведь какие они все разные! -- размышлял Шахаев. -- И какие все честные! Вы знаете, я иногда думаю, что мы еще хорошенько не знаем, какие силы скрывает в себе наш человек. Вот Наташа -- хрупкая, как будто слабая... А какое у нее большое сердце! Как строго судит она свои поступки...
Они говорили о каждом -- о Сеньке, о Пинчуке, Наташе, обо всех разведчиках. Не говорили только о себе. Но они видели свой труд в людях роты, и это бесконечно радовало обоих.
Не заметили, как прошла ночь. В окно расплылось бледное пятно. Оно все более светлело. А они говорили и говорили...
5
Как-то сразу подкралась весна. Март начался с буйной оттепели. В один день обнажились брустверы траншей, зачернели, закурились паром насыпи на блиндажах. С ометов и копен, на которых обычно укрывались наши наблюдатели, сползали подтаявшие белые шапки. По полю, испятнанному воронками от снарядов и мин, изборожденному танковыми гусеницами, бродили важные грачи. Напуганные их голодным криком, из своих снежных, подтаявших на дне ям, толстобрюхие, выскакивали зайчихи и глубоко проваливались. В посиневшем небе звенели жаворонки. Зарумянилась вербовая лоза у прудов. Неудержимые соки пробуждавшейся земли рвались в почки -- и почки набухали. Над уцелевшими скворечнями рассыпались трелью скворцы. Весело щебетали ожившие воробушки. Возле плетней и мякинных завалинок, там, где припекало ласковое солнышко, сбивались красными кучками божьи коровки, сновали первые муравьи-разведчики, деловито осматривая местность, на которой вскорости их многочисленные семьи развернут свою кипучую деятельность; сорока сидела на колу и воровски косила глаз на сарай, где кудахтала курица; на пригретых местах робко показали свои бледно-зеленые жальца ранние травы, но эти явно поспешили, -- ночные заморозки убивали их насмерть. Зима не собиралась так рано отдавать свои права. Ночью она сердито схватывала землю, прекращала течение робких ручейков. С соломенных крыш до самой земли свисали прозрачно-коричневые рубчатые сосульки. С восходом солнца они отваливались, со звоном рассыпались в мельчайшие кристаллики. Дули резкие, но теплые ветры. Зима боролась только до обеда, а потом отступала. А в один день она сдала как-то сразу, по оврагам и овражкам забурлили сначала прозрачные, а потом желтые потоки вешней воды -- обильные слезы умирающей зимы.
Это было в те дни, когда войска Второго Украинского фронта, разделавшись с корсунь-шевченковской группировкой врага, возобновили свое наступление на юго-запад.
Далеко позади остались вволю попившие крови, черные, изуродованные корсунские поля, где завершилась величайшая битва за Днепр. Со смуглых лиц солдат еще не исчезла пороховая гарь жестокого сражения, а они уже спешили вперед, на запад, к границе. В истрепанных шинелях и ватниках, с потрескавшимися губами, почерневшие, потерявшие немало своих товарищей, бойцы сурово переговаривались между собой на фронтовых дорогах:
-- Весна... Ловко мы, товарищи!
-- Да. Прямо к посевной.
-- Еще бы, -- говорил один из усачей. -- Эх, походить бы теперь по борозде да понюхать матушку-землицу!..
-- Мало ты нанюхался ее в окопах!..
-- То совсем другое дело...
-- Наверное, сейчас до самой границы будем гнать...
Близость границы волновала всех: думали о скором освобождении всей родной земли, о возможном даже переходе государственных рубежей. Об этом спорили, это обсуждали.
-- А мне сдается, дальше границы не пойдем, -- заявил один солдат и тут же попытался это политически обосновать: -- Нам чужой земли не нужно...
Другие -- и таких было большинство -- думали иначе и резко возражали:
-- Скажет же -- не пойдем дальше! А Гитлер соберет свои войска где-нибудь в Румынии или в Венгрии, оправится да как опять даванет на нас!.. Нет уж, дружище, гнать мы его будем аж до самого до Берлина. Так-то оно надежней. А что касается чужой земли, то она, конечно, нам не нужна...
-- Чужой земли нам не надо -- это верно, Гавришев. Но надо сделать так, чтобы в соседних странах дружественный нам народ жил... Так и парторг Фетисов говорит.
-- Народ, он всегда к нам дружественный, -- резонно заметил кто-то в колонне.
-- Ну, чтоб и правительства их были к нам... как это... ну... лойляльны, что ли... Товарищ старшина! -- окликнул боец Фетисова, шедшего неподалеку. -- Так ли я слово-то это назвал?
-- Лояльные.
-- Вот-вот! Дружественные то есть. Так полковник Демин объяснил, верно ведь, товарищ старшина? -- спросил солдат, чтобы, очевидно, одним разом ликвидировать возможных оппонентов. Они, однако, находились:
-- Ну, ты тоже, брат, сказанул!.. Кто ж меня заставит дружить с немцем, когда этот самый немец всю родню мою уничтожил, хату спалил, сам я от него, проклятого, четыре раны имею. Одна вот и до сей поры не зажила. А ты меня к нему в друзья хочешь причислить. Нет уж! Только бы добраться до Германии!..-- закончил боец, с хрустом сжимая кулак и поправляя на груди автомат.
Это поколебало солдата, говорившего о дружбе, но Фетисов поддержал его.
-- Недальновидный ты человек, Охрименко, -- сказал старшина не верящему в дружбу с немецким народом бойцу. -- Что ж, по-твоему, так мы всю жизнь и будем воевать с Германией, так и будет литься наша да немецкая кровь?.. Нет, нам только надо фашизм под корень срубить и корень выкорчевать -- вот что нам нужно, товарищ Охрименко! А немцы пускай остаются да учатся у нас, как жить нужно да людьми быть настоящими...
-- Вот именно! -- обрадовался поддержке старшины солдат, которого назвали Гавришевым. -- Ведь это ж капитализм довел германцев до такого звериного состояния. Народ немецкий -- он что? Он, конечно, виноват, что терпел у себя такую гадину, как Гитлер. Фашизм развратил немцев до крайней степени. А что там говорить о румынах, с которыми, я гляжу, нам раньше всех придется встретиться. Тут дело ясное -- обмануты эти народы фашистами.
-- Правильно, Гавришев! -- подтвердил Фетисов.
-- Как бы не так... -- не сдавался Охрименко, но в его голосе уже не было прежней убежденности.
Начальник политотдела, объезжавший колонну вместе с заместителем командира полка по политчасти, услышав горячий спор солдат, придержал вспотевшего, сильно носившего боками гнедого коня, спешился. Передал жеребца ординарцу, подошел к красноармейцам.
Солдаты поприветствовали полковника и смолкли.
-- Ну, что ж замолчали, товарищи? Продолжайте!
-- А мы, товарищ полковник, обо всем поговорили! -- ответил Гавришев.
-- Как обо всeм?.. И Корсунь нe забыли?..
-- Какое там, товарищ полковник. Его век не забудешь. Ведь вон что творилось!
-- Да, этот Корсунь долго будем помнить. Это как под Белгородом.
-- Ну ничего, товарищи! Теперь уж недалеко и граница!
-- А мы ничего, товарищ полковник!.. Грязища только кругом непролазная!..
Разговор о загранице вспыхнул с новой силой. Демин осторожно, то репликой, то наводящим словом, направлял солдатскую беседу в нужное русло.
-- Вы все станете как бы полпредами. Полноправными представителями своей страны. Это надо хорошо помнить, товарищи! -- говорил Демин, поддержав мысль какого-то бойца.
Тот обрадовался и солидно подытожил:
-- С нас пример будут брать. Это ясно.
Демин улыбался. Было достигнуто главное, к чему всегда стремился начальник политотдела: красноармейцы сами пришли к правильному выводу.
-- Ну, до свиданья, товарищи! Командование надеется на вас.
-- Да уж не подведем!..
-- У нас, товарищ полковник, еще сталинградская закалка-то.
-- Это хорошо. Ну, еще раз до свиданья, орлы! Не забывайте, о чем тут говорили сейчас.
-- Не забудем!